Потом такие чувства еще всплывали и во время войны. Редко, ибо не было времени думать, поэтому жуткая тоска, ощущение опустошенности и боли, которое безотрывно шло под руку с Летовым после побега из плена, просыпалось лишь в свободные минуты перед сном, которых, однако, было мало.
Тем временем Павлюшин валялся в своей холодной комнате. Окровавленный топор лежал около тумбы, сам убийца дергался в конвульсиях на своей грязной койке в психическом припадке.
На его грязном лице выступил пот, глаза дико смотрели на потолок, а губы что-то шептали; голоса звучали еще громче и отчетливее, головная боль иногда становилась невыносимой, а галлюцинации преследовали его почти постоянно.
Так он пролежал с минуту, а потом резко вскочил и крича что-то невнятное, схватил топор, бросившись на свою жену, которая влезла в комнату через окно.
Он повалил ее на пол, уже в который раз избивая топром, впрочем, на самом деле топор лишь разрубал гнилые доски пола, раскидывая в округе щепки. Он рубил ее, кровь брызгала по всей комнате, хотя, на самом деле, это коричневые и мокрые щепки разлетались повсюду. Вдруг тот самый голос, прекратив кричать «Убей», выкрикнул: «Зачем самому рубить лес и ловить щепки?»
Павлюшин упал на спину и завыл словно волк. Ее тело исчезло, кровь тоже странным образом смылась и лишь вырубленные ямы в полу, да щепки находились на месте тела. Павлюшин еще что-то бормотал, а потом упал в обморок.
В обмороке он оказался в каком-то заброшенном здании, где у костра сидел мужчина, в прожженной зеленой шинели с винтовкой, у которой был обломан приклад.
Не ожидал вас тут увидетьсказал человек.
-А а кто вы? запинаясь спросил Павлюшин.
-Я? Я эскулап без границ. Лечу все души, которые ко мне приходят.
-А почему они к вам приходят?
-Потому что осознают, что им нужна помощь.
-Я этого не осознавал!
-Знаете, когда серые крысы бегут с корабля, они тоже не осознают опасностиони просто бегут. Мы ведь кто? Мы просто животные, которые перешли из животных в более развитых животных. Однако почти всегда, по крайней мере, в самых важных ситуациях, мы ведем себя как обычная тупая живность. Легче всего житьзоологам. Они знают, что делать в опасных ситуациях, ибо знают, что в таких случаях делают остальные твари. Однако знаете в чем минус наших людей?
-В чем?
-В том, что мы сами ставим себе рамки. У животных нет рамокони живут инстинктами, но для них и это не рамки. А мы, помимо инстинктов, ставим себе еще какие-то бессмысленные ограничения, вроде норм морали и подобной ереси. Мы сами, непонятно зачем и для кого, усложняем себе существование. Заставляем вести себя культурно, заставляем себя не ссать на улицах, заставляем себя не убивать других особей ради удовлетворения. И лишь избранные, лишь мизер избранных, эти рамки ломает и становится обычным животнымон возвращается к своим истокам. И таким людям легче всего житьим ничего не мешает. Чаще всего ко мне приходят такие люди. Они сломали рамки, но память об этих рамках не дает им покоя, они волнуются и переживают из-за того, что их сломали. Вот высломали рамки, вы стали убивать подобных себе особей, но остатки этой мерзкой, никому не нужной человечности не дают вам покоя, беспокоят, мол, нельзя же убивать.
-Вы вы правы
-Так вотзабудьте это дерьмо. От него нет никакой пользы. Вы сломали рамки и все сделали правильно. Абсолютно все. Забудьте ту мерзость, что вам прививало человеческое общество долгие годы, забудьте и живите свободно, как обычный волк, например. Живите свободно и наслаждайтесь этим!
-Вы вы уверены, что так можно?
-Так нужно. Вскоре все люди это поймут и начнут рубить друг друга и жить по животным законам. И парадокс в том, что они лишь тогда получат реальное счастье!
Павлюшин еще долго смотрел на этого Гения, который ворочал палки в костре, пока тот не растворился, а перед глазами не встал сгнивший потолок барака.
Вечером Летов оказался один в доме. В глазах стоял труп, каждый порез на нем, каждая окровавленная рана. Горенштейна не было рядомвидимо, он или в участке задержался, или был с Валентиной. Летова тряслохолодный пот проступал по всему телу, конечности дергались по повиновению какой-то неведомой силы, а в голове слышался один лишь звон.
«Нет, нет, нет, нет!» бормотал Летов, пытаясь выгнать из своей головы картинки трупа, но не могподсознательно они ему были приятны, он хотел видеть это. Его «Оно» диктовало правила, а избитое «Сверх-Я» проигрывало в этом сражении. Летов раз за разом просматривал порезы, лужи крови, отрубленную руку. Его трясло, ибо он понималэто ужасно, но для его воспаленного разумаприятно.
Мозг Летова генерировал ощущение приятного, ощущение облегчения, спасения от той жуткой боли, которая будто поселилась в нем навсегдаи эти спасительные ощущения давал вид трупа. Конвульсии и пот появлялись лишь от того, что Летов пытался побороть их, заставить себя не думать о трупе, заставить себя вернуться в первозданное состояние боли и жути. Но не мог.
«Убийство сделает тебе легче» пронеслась в голове Летова мысль и застыла кровавыми буквами перед глазами.
«Нет!» закричал на всю комнату Летов, вскочил с кровати и принялся носиться по всей комнатушке, врезаясь в стены и периодически падая на пол.
«От убийства легче, вспомни Австрию!» говорил Летову его мозг, а он пытался подавить это, выкинуть из головы эти кровавые буквы.
И тут Летов вспомнил своего соседа по нарам, который спал под Летовым в бараке лагеря. Это был уже седой дед с желтыми глазами, тонкими руками, изрисованными татуировками и седой короткой шевелюрой. Кличка у него была простая«Старик», настоящего имени в бараке не знал никто. Сидел он за тройное убийство, которое совершил при ограблении магазина еще до войны, хотя все знали, что убивал он до этого не малорецидивист-убийца. И вот этот Старик, сидя как-то рядом с Летовым на отдыхе после лесоповала, рассказал, что при каждом ограблении хотел убить, причем не застрелить, а именно зарезать или зарубить всех, кто был вокруг: от дружков по шайке, до заложников. И рассказал, что справлялся с этим желанием очень простограбил он всегда магазины и прям там, во время ограбления, брал и пил водку огромными глотками.
Ты не представляешь этогозлобно говорил Старик, странно сгибая свои худые пальцы и дико смотря желтыми глазами, на которых проступала красная сетка сосудов, вперед срубленного лесакогда перед тобой стоит человек пять на коленях, тебе хочется просто подойти и вспороть каждому глотку, но ты понимаешь, что нельзяденьги-то важнее! И тогда я просто брал, бил кого-то рукояткой «Нагана» по морде, чтоб хоть какая-то кровь была, хватал бутылку самой дорогущей водки и прям там, при братве, начинал жрать ее. Она ж сразу в мозг бьетвот и помогало. Но года через три помогать уже перестало, вот я и замочил человек пять в этом сраном продмаге. И сижу тут, пилю с тобой эти ее деревья.
Летов, которому уже было знакомо чувство этой жажды убийства, этого страшного, нестерпимого зуда, принял слова Старика буквально. В лагере, правда, водки не было, но в лагере было другое спасениеизматывать себя на работе так, чтобы не оставалось сил кого-то убить или даже думать об этом. А сейчас, на свободе, так изматывать себя на лесоповале или еще где-то не выходит
Летов набросил на плечи пальто и с диким потным лицом, круглыми от ужаса глазами, зрачки в которых так сузились, что напоминали черные горошины, выбежал в коридор. Мальчишки, играющие у входа в дом, испуганно отбежали в сторону, прихватив свои игрушки, и правильно сделали: Летов дико смотрел вперед, он бы их даже не заметил и наступил на их маленькие ручки.
Холод на улице обжег лицо, осенняя сырость ударила в ноздри, неприкрытая пальто и шарфом грудь заныла от рвущего ее ветра, но та жуткая мысль, прочно засевшая в голове, не уходила. Летов шел шатаясь, ибо просто не смотрел под ногиказалось, что глаза застыли в одной позе и не шевелилисьон даже не моргал, несмотря на слезы, умолявшие моргнуть хоть раз.
Дойдя по сумраку вечера до ближайшего продмага, Летов плечом толкнул тяжелую деревянную дверь и очутился в приятном благовонии продуктовых запахов.
«Пол литра водки» пробарабанил Летов сквозь зубырот тоже открывался с трудом, а ноги постепенно отказывалион даже оперся о стойку. Пухлая продавщица, не меняя своего резиново-злобного лица, поставила бутылку и сразу высыпала пару копеек сдачи.
Сургуч сорван зубами, выплюнут в свежий иней. Водка согрела глотку, Летов просто не отрывал от нее губ. Газетная бумага этикетки щекотала ладонь, в мозг словно заливался этот прекрасный напиток, отравляя всякие мысли и выгоняя их наружу.
Пока Летов плелся к дому почти вся бутылка была осушена. Напряжение снялось, прежние мысли ушли и лишь жуткое опьянение окутывало его. Он опирался о покосившееся заборы, ноги заплетались, пару раз он даже запнулся за заледеневшие бугорки грязи и упал на землю. Благо, лед не давал коричнево-черной жиже запачкать одеждуминут через десять Летов доплелся до своего дома с в кровь разбитыми ладонями и облегченным лицом.
С этих пор Летов постоянно держал в доме несколько бутылок водки и осушал их как-минимум на половину несколько раз в неделю.
Поезд на огромной скорости несся по просторам Новосибирской области. Кемеровская была уже позадипаровоз, тащивший за собой два десятка вагонов с углем, уже давно прорвался сквозь границу двух областей и стремительно ехал к Инской, разрывая холодный воздух. В последнем вагоне, в огромной куче с углем, пыль с которого черными комками разлеталась по воздуху, лежал грязный и уставший человек. Его ноги в старых галифе и кирзовых сапогах были закопаны в уголь для тепла, а туловище в драной телогрейке и фланелевой рубахе одиноко лежало, сильно выделяясь на черном фоне и лишь черное от пыли лицо слилось с углем, шапка слетела с головы и использовалась как подушка. Он лежал, закрыв глаза и думал лишь об одном: быстрей получить документы и поехать обратно в Прибалтику.
Ехал это в реальности Егор Рощин, а по документам Илья Лихунов. Он, как и почти двадцать тысяч бывших «власовцев», был отправлен на шесть лет в Сибирское спецпоселение. Однако долго находится он там не хотелхарактер жестокого человека и злостного авантюриста уже выл от четырех лет бездельничества в Сибири. Благо, в спецпоселении ему рассказали про некоего Печатника, который ошивался в центре Новосибирска: за четыре тысячи рублей он мог спокойно сделать фальшивый паспорт, причем на высшем уровне. Поэтому Лихунову нужно было раздобыть где-то эти несчастные несколько тысяч рублей, чтобы купить документы, новую одежду, и, главное, билеты до Вильнюса. А там уже проще простого: связаться с Юхо и можно идти к ним в отряд.
Сейчас Лихунова сильнее всего волновало то, докуда доедет составявно не до главного вокзала. Если он остановится на окраинах, то надо присмотреться тамвдруг есть банки какие-нибудь или иные заведения, где можно украсть довольно приличную сумму в рублях.
Спокойствиепожалуй, именно этим своим умением наиболее сильно гордился Лихунов. Даже сейчас, лежа с закрытыми глазами и черным от угля лицом, он вполне спокойно думал о том, что в ближайшее время ему предстоит найти оружие, деньги, документы и добраться до другого конца страны. Впрочем, все это казалось очень легким по сравнению с временами службы в РОА.
Он приподнял голову и, щуря глаза от слабого ветра, врывающегося в уже тормозящий вагон, увидел небольшие домики вдоль линии железной дороги и растворяющиеся вдалеке очертания каменных домов. Значит, город уже близко.
Когда состав еще сильнее замедлил ход, подъезжая к Инской, Лихунов без особых трудностей спрыгнул на каменную насыпь и скатился в замерзшую грязь. Полежав в ней с минуту, чтобы перевести дух, Лихунов вскочил и побежал сквозь лесок на проселочную дорогу.
Вот уже начались окраины Первомайки. Покосившиеся заборы, вмерзшие в ледяную грязь, стеной стояли под порывами ветра, крыши домиков отлично защищали от пробирающего любого холода, а не близкое Лихунову серое сибирское небо совершенно не грело и лишь опускало на окраины свой серый свет.
Лихунов запахнул свою почерневшую телогрейку и тащился вперед, запинаясь о ледяные изгибы грязи. На улице не было ни душилишь гавкали собаки за заборами, бросаясь на их гнилые доски. Лихунову было плеватьего душу грели воспоминания о расстрелах жителей белорусских деревень и ожидание свободы.
Свернув с проселочной улицы на центральную, Лихунов увидел разъезженные колеи в грязи, те же покосившиеся заборы и продмаг 3, одиноко стоящий меж двух улиц. Мимо прошла женщина, укутанная в «Москвичку», за ней паренек в пальтишке, потом хромой мужик в солдатской шинели без погон, двое местных алкашей, с оттопыренными карманами, из которых торчали заделанные сургучом горлышки бутылок.
Вот рядом особняком встали цехи местной фабрики: Лихунов взглянул на эти новехонькие здания и плюнул в грязьсразу вспомнились пафосные фразы про «индустриальное развитие страны».
«Мрази сами в своих заводах подохнут» промелькнуло в голове Лихунова.
Через часик поисков Лихунов таки нашел место для временного житья. Заброшенный кирпичный дом, стоящий в небольшой низине около линии «железки» и окраин Первомайки, идеально подходил для жития беглеца: два промерзших этажа, окна без стекол, рассыпающийся кирпич и абсолютная пустота. Небольшая комнатка на втором этаже, где кто-то уже наложил кучу еловых веток, была выбрана Лихуновым как место для ночлега.
Привал длился ровно полчаса, после чего Лихунов, более-менее оттерший угольную пыль снегом, пошел исследовать район и искать кандидатуру на роль того, у кого можно украсть кошелек. Идя по широкой улице и мрачно вглядываясь в ее пустые пейзажи, Лихунов наткнулся на милицонера в синей шинели, выходящего из небольшого квадратного одноэтажного домика, защищенного невысоким заборчиком.
«А ну-ка стой» сказал милиционер, поправляя ремень с кобурой.
-Чем могу быть полезен? удивленно спросил Лихунов.
-А ты кто? Я тебя тут раньше не видел.
-Да я тут уже месяца полтора живу, там, у станции.
-Тут на фабрике работаешь?
-Да нет, грузчиком на овощебазе.
-А Лякинова знаешь?
-Кого?
-Ну как жевоскликнул милиционерБоря Лякиновстахановец с паровозоремонтного! Его вся Первомайка знает!
-Ну, так я тут недавно, полтора месяца только.
-Газет не читаешь что ли? Про него неделю назад в «Советской Сибири» писали.
-Да денег на газеты нет, мне бы папирос купить.
Милиционер с погонами лейтенанта оглядел Лихунова и пошагал дальше, в сторону магазина. Пока милиционер скрывался в небольшом здании магазинчика, Лихунов замедлил шаг, погрузившись в свои измышления, и вдруг в его голове выстроилась цепочка: «этот ментовской упырь мою харю хорошенько разглядел, запомнил. Значит, когда на меня ориентировка придет, то он точно меня узнает и все выложит. Вот тварь мусорская, принесла же его неладная».
Лихунов зашел за забор и присел на корточки, чувстуя холод, изходящий от ледяной дорожки. Голова его опустилась на синие от холода кулаки, длинная челка маслянистых волос закрыла лицо. Он стал думать, как поступить. Просто убитьслишком рискованно, все закопошаться. Других способов заткнуть нет. Оставлять это просто нельзяориентировка придет сегодня, а в центр Лихунов сможет вырваться только через пару дней: нужно одежду еще сменить и хотя бы червонец найти. Казалось, что выхода нет. Лихунов стал перебирать все варианты, благо долгий опыт бандита давал о себе знать.
И тут он вспомнил ту шумиху про маньяка в Первомайке! В спецпоселении, на станциивезде все говорили о куче убийств в Первомайском районе. Лихунова словно осенилопросто убить этого милиционера почерком маньяка, так, чтобы милиция подумала, что это очередное убийство душегуба.
Лихунов все продумал: топор наверняка есть в сарайчике, одиноко возвышающемся во дворе дома лейтенанта, а четверостишье можно спокойно в библиотеке вырвать. Проследив за тем, как милиционер с авоськой продуктов зашел в свой зеленый дом, Лихунов бросился по улице в поисках библиотеки.
Благо, прохожие подсказали где находится Центральная библиотека. До улицы Кагановича быстрым шагом было идти минут пять, к тому же ему и маршрут объяснили. Лихунов спокойно проделал этот путь, обтер лицо снегом, чтобы стереть остатки грязи, спрятал телогрейку в сугроб и вошел в небольшое каменное здание.