Интересен вопрос с причинами переезда: Летов, как опытный следак, сразу заподозрил, что гибель жены и сгорание дома могли стать не случайностью. Однако причины переезда в Новосибирск, вероятно, были более тривиальнымикуда могли направить, туда и поехал.
Более интересным для Летова был загадочный Льдов, о котором все отзывались тоже отрицательно, но без столь выраженной злобы и презрения, как в отношении Павлюшина.
Кто же был этот «единственный друг Павлюшина»? Петр Филиппович Льдов, 1924 года рождения, уроженец Новосибирска, с 1938 года проживал на станции Крахаль. Отецстанционный смотритель, погиб под колесами поезда в 1933 году, матькассир на станции. Сам Лбов работал разнорабочим на паровозоремонтном заводе. В 1942 году был призван в армию, по пути в часть был избит, получил закрытый перелом локтевого сустава, вследствие чего был комиссован, так и не успев доехать до места службыпрочитав это, Летов сразу понял, что опознать его труп будет легчепри таких переломах остаются следы на кости. Далее все было более интересноуехав в пятницу на работу пропал, так и не вернувшись домой. Дело о пропаже человека вел участковый на Крахали, который кроме опроса матери и друзей так ничего и не сделалпотом начали постоянный вывоз сотрудников небольших отделений милиции из близлежайших к Первомайке районов на поимку маньяка, и дело о поиске Льдова как-то замяли.
В протоколах мать Льдова рассказывала о том, что у него был какой-то «молчаливый и очень умный друг», у которого он «ночевал иногда коли на работе задерживался». Имени друга матери он не называлсудя по всему, отношения в семье были не очень, особенно если учесть, что у Льдова было две младших сестры.
Участковый, что было ожидаемо, сейчас отсыпался после ночного патруля. Он лишь поизучал материалы дела три дня, потом перешел на другое дело о серии краж со станции (сказал, мол, что дело было поважнеевсе-таки хищение социалистической собственности), а потом и вовсе стал постоянно выезжать на патрули в Первомайку. Нового ничего участковый не рассказал, и сонного, заболевшего, грязного старшину милиции отпустили отсыпаться дальше.
Когда Летов сидел в комнате Ошкина, отогревая над комфоркой закоченевшие при обходе патрулей руки, дверь распахнулась и на пороге оказался Горенштейн. В расстегнутой шинели, с небрежной щетиной, грязными волосами и с абсолютно пустым, синим и пухлым от слез лицом.
«Мне тут сказали, что вы вышли на него. Хотел бы вернутся к расследованию. Было бы нечестно бросать свое дело» пробормотал Горенштейн, садясь на свое место.
Ошкин и Летов молчаливо пожали ему руки, после чего на стол упала толстая папка с уголовным делом.
«Убийца наш это Северьян Андреевич Павлюшин. Белорус, 12-й год рождения, фронтовик, лечился от тяжелого осколочного ранения в госпитале, в Новосибирск приехал еще во время войны. Пробили всех его родственников и друзейникого нет, на работе его ненавидели, говорили, что он ни с кем не ладил» отчеканил Ошкин и сразу хлебнул чаю.
Где искать его? выдавил из себя Горенштейн. Летов сразу узнал это чувствочувство невозможности говорить от боли, невозможности выдавить ни одного слова из себя, невозможности даже рот то открыть.
Нечто похожее с Летовым случилось в исправительно-трудовом лагере, когда ему вручили письмо из дома, где писалось, что его мать умерла уже полтора месяца назад. Это было вечером, после работы, когда урки рубились в карты, политические молча лежали на нарах, а Летов, вжавшись лицом в стену, трясся от страхастраха опять вернутся в окоп, или в тот злосчастный венский дом, где его автоматная очередь прошила невинных людей. О, этот страх закрыть глаза, страх уснуть из-за боязни очутится там, где он боялся очутится сильнее всего. Сколько раз он вот так просыпался средь ночи в холодном поту и выл, выл тихо, но с такой силой, что казалось, будто его внутренности рвались, а душа превращалась в тонкий мешок, в который нагрузили кучу песка.
И вот он лежит, и слышит, что его зовут. В руки всунули письможелтая бумага, свернутая в треугольник, и знакомый адрес.
Всего лишь один абзац, но сколько в нем ужаса для Летова. Всего лишь шесть строчек, но эти шесть строчек уничтожили все, что у него было. Всего лишь полсотни слов, но они оборвали последнюю дорогу к нормальной жизни. Всего лишь букв двести, но они словно картечь изрубили в клочья последнюю надежду жить, последнюю надежду на счастье.
И вот Летов упал на колени. Даже урки отвлеклись от своего занятия и посмотрели на «вояку» удивленным взором. Летова все спрашивали, мол, что случилось, но он не мог ответить, ибо слова умерли внутри него, так и не успев родится. Он не мог ничего не сказать. Не мог выговорить ни слова. Он стоял на коленях, плакал, и не видел толпы ЗЭКов, собравшихся вокруг. Он видел только мрак, мрак и мрак, темноту и бессмысленность всего дальнейшего пути. Пути, которого, как потом оказалось, вовсе не существует.
Вот Горенштейн сейчас был в похожем положении. Впрочем, он уже мог говорить, но это напоминало редкие обрывки слов, которые человек испускал в последней агонии.
Просидев весь вечер в кабинете, оперативники поняли, что Павлюшин уехать никуда не мог. Все машины просматривались, поезда за эти дни не проезжали, патрули шастали по всему району, и раз в сутки прочесывали лесополосу. Но его так и не нашли Надежда была, что душегуб сдох где-то в лесу и был засыпан снегом, но уверенности в таких доводах, само собой, не было.
Глава 17.
«Последняя черта, моя точка невозврата».
--Cold In May
Павлюшин же, что интересно, скрывался в довольно заметном местекак раз таки в том заброшенном здании, где сравнительно недавно был пойман Лихунов. В это здание заходили патрульные, но Северьян сразу оборудовал себе путь отходажил он на втором этаже и в любой момент через дыру в потолке мог вылезти на крышу, где и спрятаться за сугробами. Костер он разжигал редко, только когда холод окончательно его губил. Однако, погревшись, он сразу же засыпал кострище свежим снегом, и когда на второй этаж поднимались патрульные, то они видели остывшие угли и абсолютно пустое, холодное помещение.
Павлюшин впадал в состояние бесконтрольностион не мог жить без убийств. Жгучее чувство жажды, жажды смерти; ужасающий зуд, голоса, молящие об убийстве кого-либовсе это бросало его в ужас, и он понимал, что скоро начнет просто рубить стены.
В моменты просветления также становилось ясно, что из Первомайского района надо уходить. Кудане важно, но неплохо было бы переправится на левый берегтам легче затеряться, да и через пару месяцев должна была пойти Обь, что, зачастую, парализовало связь между левым и правым берегом.
Иногда жажда доходила до критических масштабовПавлюшин носился по этажу, «разговаривая» с «голосами», махая топором, бросая междометия и грубые слова, адресованные непонятно кому. Практически всегда это заканчивалось «убийством» очередной галлюцинации, которая потом исчезала, а на разваленном полу оставались глубокие следы от удара топором.
Сколько же людей он уже «убил» в стенах этого заброшенного и забытого здания? Не подсчитать, ведь все они исчезали, исчезали также, как когда-то исчез Павлюшин. Когда и почему он исчез? Наверное, когда он перестал быть человеком. Это ужасно, когда не по твоей воле, да вообще не понятно по чьей воле, ты перестаешь быть собой. Потом перестаешь быть человеком, и заканчиваешь где-нибудь в топке крематория, в земле, а может и вовсе на дне какого-нибудь грязного провинциального водоема. Однако во всей этой ситуации есть один плюстебе самому уже будет наплевать. Умрешь не умрешь, будешь похоронен, или навсегда канешь в Лету; плевать, ведь на самом деле ты уже давно умер.
Как-то, отогревая руки над тусклым пламенем, смотря дикими и жаждущими уже настоящей крови глазами, Павлюшин твердо решил уходить. Три дня бездействия и холода губили его, добивали разрушенную психику, превращая его не в умного и расчетливого монстра, а в голодное чудовище, готовое на все.
План был простойвырваться к ледовой переправе через Обь на Чернышевском спуске, переехать на Левый берег и оттуда уже пытаться выехать из города куда-нибудь на Север. Павлюшин, несмотря на то, что был болен, болен ужасно, умел просчитывать многое наперед, и очень хотел остаться не пойманным как можно дольшечем больше он убьет, тем больше блаженства и счастья получит.
И вот, когда солнце вылезло из темного и холодного одеяла, а на землю упал пласт зимнего утреннего света, Павлюшин выполз из своего убежища и стал пробивать дорогу через глубокий слой декабрьского снега. Ноги коченели от таявшей в сапогах белой пелены, изо рта клубами вылетал пар, а на стеклянном и жестком лице не появилось ни одной эмоцииПавлюшину было не впервой идти по холоду и глубокому снегу.
Вскоре он буквально вывалился из-за лесного забора на узкую заснеженную трассу. Последние следы машин были припорошены снегом, но Павлюшин еще со времен работы на заводе знал, что по ней каждое утро и каждый вечер едут грузовики Заготзерна, нагруженные зерном для мукомольного комбината. Точное время он, конечно, не знал, но почти всегда грузовик въезжал во двор паровозоремонтного завода около 08:00, значит тут, на въезде в Первомайку, он проезжал примерно за час до этого.
Пелену морозного утра разорвал еле заметный свет фар милицейского «Москвича» худшие предположения Павлюшина о том, что въезды и выезды из города проверялись милицией, оправдались.
Впрочем, способ действий у него был и на этот случай. Зайдя в лес еще задолго до поста, душегуб залег в снегу метрах в пяти от стоящей на обочине машины и торчащего около нее замершего ОРУДовца, в ожидании грузовика. Как он и предполагал, грузовик вскоре начал тормозить, превращая в прах свежевыпавший снег. Как только сквозь рев мотора «Полуторки» послышались приветствия водителя и милиционера, Павлюшин аккуратно вылез из своего убежища, быстро заполз в кузов и, обходя плотно составленные мешки с зерном, залег в самом конце кузова. В это же время кузов небрежно оглядел ОРУДовец, грузовик тронулся, мешки затряслись, и снег стал залетать во внутрь, покрывая своим тонким ледяным слоем плоть плотных мешков.
Мотор гудит, ветер воет, за тонкой стеной кабины слышны редкие реплики водителяох уж эти разговоры с самим собой! Если поглядеть на Павлюшина, то он постоянно разговаривает сам с собой, хотя, на самом деле, он разговаривает то с «голосами», то с «доктором», то со старыми врагами и даже со своей женой.
Примерно час езды и Павлюшин понимает, что пора выпрыгивать из машиныЧернышевский спуск и ледовая переправа на левый берег где-то неподалеку. Высунул голову из кузова, оглянулсяясное дело, что на улице никого нетвсе уже давно на работе. Один прыжок, несколько кувырков по свежему снегу и рывок подальше с дорогивдруг переедут еще.
Павлюшин пошел мимо кучи частных домиков. Где-то в стороне выл ветер над заледеневшей рекой, сквозь вой ветра даже прорывался стук колес около вокзала, находившегося довольно далеко отсюда.
Павлюшин уже не мог: столь сильным был его зуд, столь силным была его жажда, столь сильно он изнемогал от желания смерти. Ему уже было неважно кого, где, как, чем убитьон не мог иначе, как наркоман не может без «дозы», как алкоголик не может без стакана водки. Он был болен, и это состояние было хуже всего: сейчас он был готов на все.
И вот, словно сама судьба, давно умершая в этом бедном месте, подкинула Павлюшину счастье: из узкого переулка вышла укутанная во что только можно девушка. Два платка, валенки, натянутые на галифе, пальто из под которого торчал подол грязного платья и ладони, укутанные в военные варежки на два пальца. Павлюшин ускорил шаг, его ладонь уже схватила спрятанную в заснеженном пальто рукоять топора, глаза загорелись, а все его нутро выло от близости наслаждения. Вот он уже практически у цели, холод зимы стал резать обнаженное лезвие топора, как вдруг в него на полной скорости врезался молодой патрульный, и с криком: «Степа!» сбил Павлюшина с ног.
Горе-убийца даже не сразу понял, что происходит, но получив пару ударов рукоятью «Нагана» в челюсть увидел сидящего на животе патрульного с короткой стрижкой и злобным лицом. Рука с топором оказалась вдавлена в снег коленом бравого милиционера, все лицо выло от боли, а в крови уже плавали выбитые зубы.
Когда Северьян очнулся и уже готов был дать отпор, прибежала еще толпа патрульных, которые быстро перевернули Павлюшина на живот, заломали руки и прочно связали их толстенной веревкой. Вскоре он оказался в тепле милицейского «Москвича», получил еще пару ударов в челюсть и поехал в отделение милиции по Кагановическому району города Новосибирска.
Пока машина ехала в отделение туда уже позвонил патрульный с вестью о том, что наряд поймал разыскиваемого убийцу из Первомайки. Через минуту после этого об этом сообщили Ошкину, тот сразу позвонил в кабинет Горенштейна, а потом сразу в коммуналку, где жил Летов.
Летов в это время лежал на диване в состоянии полного оцепенения. Казалось, что он мертв, но нет, его просто не было. Не было вообще нигдени в этой реальности, ни в его больных грезах. В этот мир его вернул только стук крепким кулаком в дверь и крик деда Андрея: «Слышь, Серега, тебя к телефону зовут!».
Услышав, что Павлюшина взяли в Кагановическом районе и везут в отделение на Комсомольском проспекте, Летов, только нацепив на себя пальто, рванул в отделение. Горенштейн уже уехал с автозаком, Летова же ждала одинокая «Победа» с Юловым за рулем.
«Знаешь куда ехать?» задыхаясь и наполняя кабину клубами пара, спросил Летов.
-Знаю, уж ездил туданемногословно ответил Юлов, и вскоре машина уже рванула в сторону центра.
Тем временем Павлюшина привезли в отделение, в прямом смысле слова занесли в негоПавлюшин отказывался идти и постоянно рыпался; там содрали пальто, обыскали оставшуюся одежду и также занесли в камеру КПЗ. В итоге в «Москвичке» и галифе были найдены: пистолет «Наган» с полным барабаном, пистолет «ТТ» с четырьмя патронами в магазине, один топор, один охотничий нож, два спичечных коробка, более десятка вырезанных кусков бумаги с напечатанной надписью «Левой, левой, левой» и 15 отдельных патронов калибром 7,62 мм.
В итоге часть патрульных пошла продолжать патрулирование, часть осталась в кабинете начальника отделения, один же постовой остался в стеклянном «аквариуме» около камеры предварительного заключения. Минут через сорок должны были приехать менты из Первомайки, которым полагалось забрать этого урода к себе, для проведения «следственных экспериментов». Павлюшин это отчетливо понимал и все время, пока он сидел остолбеневши на нарах, плюясь кровью на пол камеры, он думал и думал, думал и думал, как же ему вырваться отсюда.
Постовой Ладыгин, оставшийся сидеть в «аквариуме», первым делом стянул с ног сапоги, растер посиневшие ноги руками, обмотал их сухими портянками и вновь обулся, почувствовав неимоверное счастье (с теплыми ногами то!). Потом он из обшарпанного выдвижного ящика взял парочку папирос, и, наконец, стянул с вспотевшей шеи и шарф. Однако только он уже хотел раскинутся на стуле, как вдруг арестованный вскочил, разбежался и с разбегу врезался головой в бетонную стену камеры. Постовой аж поперхнулся слюной от этого, схватил пистолет с ключами и подошел к камере. На стене было небольшое кровавое пятно, лицо душегуба тоже было в крови, сам он плашмя лежал на полу.
«Вот урод, если убился меня ж под суд!» подумал постовой и, оглянувшись, чтоб никого не было, открыл камеру. Главным сейчас для Ладыгина было откачать Павлюшина, чтоб никто не заметил, что под его наблюдением особо опасный преступник покончил с собой. От ужаса и испуга Ладыгин, проживший на свете всего-то 22 года, даже камеру не закрыл. Впрочем, это не страшно, ведь Павлюшин и вправду не дышал. Ладыгин шепотом спросил: «Эй, урод, ты жив?», похлопав его по окровавленной щеке. И вдруг, в один миг, Павлюшин вдребезги разнес постовому нос, повалил его с ног, потом быстро поднял, схватил рукой за горло и со всей силы вжал в затылок холодный ствол «Нагана».
Ладыгин даже одуматься не успел, как его вытащили из камеры и, рыча в ухо, потащили по коридору. Двухэтажное здание, в котором находилось отделение, имело основной вход с улицы, а также запасный выход, сделанный весьма необычно: на втором этаже в конце коридора был небольшой балкон, с которого вниз шла железная лестница, выходившая прямиком на боковую часть двора отделения. Ясное дело, что этим выходом никто не пользовался: оконные рамы давно склеили пожелтевшей газетой с клейстером, ступеньки были завалены мокрыми осенними листьями и припорошены снегом. Однако Павлюшин плевать хотел на то, что выход на лестницу аккуратно и в поте лица клеили еще первые работники отделенияон локтем разнес пожелтевшее стекло, Ладыгиным выломал доски и просто бросил его на лестницу. Бедный постовой с криком покатился вниз, Павлюшин моментально спустился, схватил его и пальнул в какого-то милиционера, пытавшегося достать из кобуры пистолет. В отделении все переполошились: схватили пистолеты, надели шапки и рванули на улицу. Павлюшин же тем временем бросил Ладыгина в машину, водителя которой только что застрелил, быстро взял пистолет убитого и уже под градом пуль, пробивавших железную оболочку машины, сел в «Москвич», надавив на газ. Вскоре он уже снес деревянный забор отделения и вырвался на трассу.