-Да, я на Юге воевал.
Дальнейший путь проехали они молча: на улице уже окончательно стемнело и лишь мощные фары пробивали темноту зимнего вечера, бросая свой свет на кочковатую дорогу и покосившиеся заборы домов, за линией которых уже начинался берег и заледеневшая Обь, разделившая по маху чьей-то волшебной палочки на две половины растущий сибирский город.
Однако уже на выезде из города дорогу им перегородила большущая поливальная машина, которую облепили укутанные жители домов. Каждый в руке держал по два ведра, а у огромного крана, обмотав лицо шарфом, стоял водитель, наливавший в ведра воду.
«Следующий!» сквозь шум мотора услышал Летов.
Юлов же, опустив стекло, удивленно спросил у какого-то красного от холода деда, тащившего в сторону двухэтажной коммуналки ведра с водой: «Что творится-то тут, отец?».
-Да трубы опять от холода разорвало, перемерзают они! злобно и грустно крикнул стариквот и приходится воду таскать каждый вечер!
С трудом объехав машину, погудев и чуть ли не бампером разогнав замерзшую толпу жильцов с ледяными ведрами, вдоволь выслушав их оскорблений и злобы от необходимости куда-то отходить и, возможно, потерять место в «водяной очереди», машина все-таки прорвалась вперед сквозь это «живое препятствие» и оставила позади сие грустное зрелище. Жильцы же еще долго проклинали таинственных пришельцев на машине из-за необходимости пропуска которых им пришлось опять становиться в очередь и ссорится со своими вечными соседями.
Пока Летов впервые с довоенных времен смотрел на центр Новосибирска, Горенштейн, приведя в себя порядок, насколько это было возможно, пришел в кабинет Ошкина. О чем они говорили никто не знал: Белова Ошкин из кабинета выставил, а уже через пять минут оттуда вышел Горенштейн и пошел в свой барак.
В отделение Летов с Юловым приехал примерно часов в семь вечераЮлов пошел к Кирвесу, а Летов к Ошкину. Пришел он вовремяостроносый чайник вот-вот вскипел и Ошкин, поприветствовав своего коллегу, сразу налил ему в граненый стакан горячей воды, припудрив ее щепоткой чая.
Сегодня опять ездили на следственный экспериментаккуратно выпивая горячий чай начал Ошкиннаш урод интересовался, где ты был.
-И что вы ответили? монотонно спросил Летов, даже не начинающий пить.
-Да можешь и на «ты», через столько прошли все-такиобидчиво ответил Ошкиня ему ничего не ответил, пусть подавится. Зато потом, пока там записывали наши ребята все, он интересную мысль сказал: «Интереснее изучать не то, как человек свою жизнь прожил, а как ее закончил».
-Не знаюмрачно ответил Летовмне уже ничего не интересно. Наизучался.
-Да будто бы мне интересно, Серег. Я уже тридцать лет как на игле живу, мне бы на пенсию. Сейчас вот отправим в лагерь этого урода и я, быть может, уйду. Только, к сожалению, Горенштейна на свое место не посажу уже: он совсем сломался. Сегодня пришел ко мне, сдал все материалы по делу. Он его больше не ведет.
-Я так и думалзадумчиво бросил Летов, делая первый глоток, думаю, для него так будет лучше.
-Я боюсь, как бы он не застрелился там. Сейчас, как дело Павлюшина закончим, я с ним поговорю, работку, быть может, подыщу. Постараюсь вернуть его в жизнь.
-Не получится. Он теперь как я невозвратный.
-Но ты то работаешь?
-Сам поражаюсь, как я до сих пор не загнулся. Пока сидел был уверен, что уже ни на что не гожусь. А тут, оказывается, даже работать умею.
-Так всегда. Мы всегда, мать вашу, недооцениваем себя, от чего отказываемся ото многих полезных дел, ибо думаем, что, мол, они невыполнимы. А надо за все браться. Не получаетсяпередай другому, а коль получитсято польза огромная. И себе, и тому, ради чего ты это делаешь.
-Ну, вот закончим это дело и я уйду в себя. На завод может устроюсь. В органах мне не место.
-Почему? Ну, если забыть про биографию.
-Я слишком устал. Мне и то, как человек жил, и то, как он закончил жить, уже не интересно.
То ли Ошкин задумался над словами Летова, то ли решил ничего ему не отвечать, но вместе они посидели еще минуты две, и Летов, так и не допив чай, поплелся домой.
День предвкушал быть обыденным. Еще вчера прошел последний следственный эксперимент: сегодня Кирвес готовил очередной отчет, а Юлов, как и обычно, проявлял фотокарточки. Летов проснулся рано утром: на улице было солнечно, снег больше не шел, а небо поражало своей голубизной. В сторону продмага ехала «Полуторка», груженая свежей картошкой, а по улице тащилась молодая и укутанная женщина, тащившая за собой небольшую елочку.
Календарь показывал 28 декабря. Кирвес, как и положено в день смерти жены, купил себе пол-литра самой дорогой водки, картошки свежей, достал из закромов тушенки, словом, приготовил все для того, чтобы вечером, придя уставшим и с отдавленными на старой печатной машинке пальцами, прилично помянуть свое безвременно ушедшее счастье.
Постовые на входе в отделение говорили о том, где купить детям новых елочных игрушек. Ошкин только выходил из туалета с мокрыми руками: лицо его выражало небольшую злобу и, увидев Летова, он сильно обрадовался: было кому рассказать о своей проблеме.
Красил с детьми лампочки, игрушки на елку делали, и все руки себе краской измазал, а тут из труб вода такая ледяная: руки чуть ли не отморозилзаходя в кабинет бормотал Ошкин. Кстати, хорошо что ты пришел.
-Отчего ж? бросая на вешалку кепку спросил Летов.
-Сегодня приезжает Ладейников. Я ему сообщил, что вчера прошел последний следственный эксперимент, что обвиняемый дал признательные показания и что дело можно передавать в суд. А он решил лично с ним встретиться. Мы еще долго думали куда этого урода девать: пока шли следственные эксперименты, ясен пень, его нужно было держать в нашем КПЗ. Сначала Ладейников предложил его перевезти или в СИЗО в центральном управлении МГБ на Коммунистической, или в следственную тюрьму на Нарымской, но я намекнул, что его лучше лишний раз никуда не возить и у нас он уже прижился. Так что решили мы Павлюшина до суда оставить в нашем КПЗ. А потом уже, когда дата судебного заседания будет назначена, скорее всего, перевезут в тюрьму.
Летов впервые за долгое время решил привести себя в порядок: благо время позволяло. Прямиком из отделения он рванул в баню, которая, к сожалению, была на другом конце района около стрелочного завода. Быстро помывшись, пытаясь не замечать кучу старых рубцов на грязном теле, где местами уже виднелись коросты из пыли, он рванул в дом. Горенштейна в комнате не было: то ли он в магазин пошел, то ли на могилу Валентины, то ли в отделениевремени думать не было. Вытащив из старого чемодана единственную, еще не сильно испачканную одежду, он быстро напялил ее взамен грязного, практически безостановочного носимого со времен возвращения из лагеря тряпья, причесался запыленной расческой Горенштейна и вернулся в отделение.
В кабинете он, к большому удивлению, застал Горенштейна: Ошкин решил пригласить его, как непосредственного участника расследования. И вот, из старого окна было видно, как во двор въехал черный «ГАЗ М-1», а Ошкин с Летовым быстро, насколько это было возможно с негнущейся ногой начальника отделения, зашагали к выходу.
Сам Ладейников, ясное дело, сильно изменился с тех пор, когда работал вместе с Летовым: тут тебе и более пухлое тело, и окончательно седые волосы с усами, и огромное количество морщин да рытвин на лице, и какая-то усталость в глазах.
«Здравия желаю товарищ Комиссар третьего ранга!» громко сказал вытянувшийся по стойке «смирно» Ошкин. Рядом с ним также вытянуто стоял Летов и весело смотрел на улыбающегося Ладейникова.
«Вольно!» хриплым голосом ответил Комиссар и пожал руку обоим первомайским милиционерам.
Далее вся процессия переместилась в кабинет Ошкина. Налили друг другу чаю, и начался деловой разговор: Ладейников выложил из сумки желтоватый листок, на котором размашистым почерком были написаны его вопросы, возникшие при изучении материалов уголовного дела. Большая часть вопросов, ясное дело, была посвящена отчетам Кирвеса с Юловым.
«Можно ли считать, что человеконенавистничество Павлюшина и стало причиной началу этих систематических убийств?» начал читать свой «опросный лист» Ошкин.
-Думаю, оно и послужилоответил так и не начавший пить чай Кирвесобъективных и соответствующих типичным преступникам мотивов у этих убийств просто нет.
-Вопрос лишь один, как вы, вполне здоровые люди не могли поймать этого сумасшедшего столь долго.
В этот момент в разговор вмешался сидящий у самой двери Летов: «Как раз таки это и помешало. Невозможно представить, что он будет делать в следующий момент. Неочевидность мотива и нетипичность поведения».
Вскоре все, кроме Ошкина и Летова разошлись по своим местам: Горенштейн сел в коридоре, Кирвес с Юловым пошли в фотолабораторию проявлять последние снимки для дела.
«Ну что, Сергей, как тебе свободная жизнь в совсем другой Родине?» мрачно спросил Ладейников.
-Сносно, Максим Евгеньевичтакже мрачно ответил Летовпоменялось тут многое.
-Ты тоже.
-Видать, да.
-Но талант свой сыскной не растерял, я смотрю.
-Не все кости и умения можно переломать.
Ладейников задумчиво повеселел и, хлопнув по коленям в стрелочных брюках, сказал: «Пора идти к вашему Павлюшину. Посмотрим, что это за фрукт».
Летов тоже поднялся со своего одинокого стула и решил все-таки предупредить Ледейникова: «Максим Евгеньевич, Павлюшин тут себе в голову втемяшил, что мы решим его «использовать» после суда. Это, конечно, бред, но я на вашем месте не стал бы рушить его иллюзий по поводу этого, ибо такая его слепая вера очень помогает нам в деле: уверяю вас, если бы он так не думал, то он на каждом следственном эксперименте пытался убежать».
В смысле использовать? смеясь спросил Ладейников.
-В прямом. Он мне много раз об этом говорил: мол, мы его считаем полезным и будем использовать.
-Ладно, Сергей, поверю тебе. Если его сумасшедшие идеи помогают нам в деле, то пускай они будут. Да и осталось ему уже не так много.
Дверь камеры скрипнула и Ладейников пошел в ее темноту. Летова с Ошкиным с собой он не взялрешил говорить с убийцей «тет-а-тет».
«Ох как бы он не разозлил там нашего комиссара» шепотом пробормотал Ошкин.
-Он его не разозлитзадумчиво протянул Летовон ему покажет, что значит быть выродком в полной мере.
Волнующийся Ошкин не заметил неплохого каламбура Летова. Но волнение старого подполковника и совершенно спокойного бывшего фронтовика прервал громкий стук в дверь: Ошкин аж подскочил, а Летов, предполагавший столь короткую продолжительность беседы, лишь усмехнулся.
И вот он, Комиссар в штатском, вышел из пустоты и мрака камеры. Сильно он изменился: глаза бегали и буквально рвались от страха, сжатые за спиной руки казались неподвижными, но дергание складок пиджака выдавало их тремор, все те же глаза постоянно то увеличивались, то уменьшались. От всего существа Ладейникова исходил абсолютный мрак, казалось, что он до сих пор не мог осознать всего увиденного и услышанного.
Он, оначал и сразу запнулся Ладейниковон исчадие. Чтоб этого выродка как можно скорее белый свет не видел.
Помолчав и немного успокоившись, Ладейников таки разомкнул руки и уже спокойным голосом добавил: «Дело его областной суд вести будет, документы подавайте только во второй половине января. До этого сами отдохните, проведите дополнительные допросы, а то допросных листов недостаточно. Копии всех документов мне отправляйте».
Так точнотяжело сказал Ошкин.
На улице опять пошел снег. Все было белое, казалось, что и небо превратилось в какую-то марлю, направленную на грязно-голубой свет и пропускающую ее сквозь свои белые узоры. Придавленный, местами заваленный окурками папирос старый снег покрывался новым слоем, оставаясь песчинками на шинелях и пальто.
Ладейников, садясь в свою машину, пожал руки и, оглядев мрачным взглядом Летова, сказал ему: «Спасибо за все, Сергей. Жаль, что также, как и прежде, мы работать уже не сможем. Но не мне тебя судить».
-Все, кто надо, меня уже осудилибросил Летов.
-Никто не осудит сильнее себя самого, Сергей, никто. За свои шестьдесят с лишним лет я понял это окончательно.
-Я за свои сорок с небольшим тоже.
Ладейников мрачно улыбнулся, еще раз пожал руку первомайским оперативникам, и укатил вдаль.
Глава 21.
«Грязьэто способ остаться чистым»
--«Адаптация»
«Новый Год, бь! А мне может не хочется катить на Красный проспект за картонным зайчиком! Но ведь надо же! А иначе никак» с грустью рассказывал первомайский рабочий другому первомайскому рабочему в очереди продмага 12 Инского линейного отдела рабочего снабжения. Летов, сжимающий в кармане пальто мятые банкноты, краем уха слышал данный разговор и, быть может, слушал бы его дальше, если бы не ему не пришлось делать заказ молодому парню, стоящему за прилавком с тяжелыми весами.
«Водки две по пол литра, хлеба серого полбуханки и яиц куриных полтора десятка» протароторил Летов, бросил на стол деньги и сгрузил все это в старую авоську Горенштейна. Календарь показывал 31 декабря, часы09 утра. Приди Летов часа в три дня, то всего этого, скорее всего, уже не было: даже в столь раннее время магазин был переполнен преимущественно домохозяйками и редко встречающимися рабочими, которые, вероятно, работали во вторую или вечернюю смену.
«Дроздова Ирина Романовна, 1902 г.р., паспорт VIIФР456 789» диктовал Ошкин, водя пальцем по желтоватому листу бумаги. В углу машинально печатал все это Белов, изредка сжимая губы, дабы не обращать внимания на онемевшие от упругих клавиш пишущей машины, пальцы.
О, Сергей, рад видетьрадостно сказал Ошкин, сдергивая с лица свои круглые очки. Сержант, на данный момент все, иди отдыхай, а то у тебя пальцы вон уже все отдавлены.
Белов радостно встал со стула, отдал честь и вышел из кабинета. Ошкин же, выждав некоторое время, пока шаги Белова растворятся в длинном коридоре, спросил у Летова: «Как думаешь, почему Ладейников сказал, чтоб мы документы в суд только в середине января подавали?»
Летов, ожидавший такого вопроса, ответил: «Думаю, реформу там по мораторию на смертную казнь готовят».
-Вот и я на это надеюсьволнительно ответил Ошкина то такого урода, как Павлюшин, даже на четвертак в лагерь отправлять страшно.
Летов, закончив эту «волнительную» беседу с Ошкиным, и поразив его своим безразличием к происходящему, вышел прочь. В кабинете царила давящая пустота и тишина: лишь окна стучали, покорно поддаваясь ледяному ветру, рвущему своим холодом бессмысленные солнечные лучи.
В камере Павлюшина, однако, было все также мрачно. Когда Летов зашел туда, душегуб лежал на боку, но Летов отлично понимал, что он не спит, а, в лучшем случае, витает где-нибудь в своем неживом мире.
«Знал, что ты еще придешь. Знал, что вы про меня не забыли» пробормотал Павлюшин, даже не поворачиваясь от стены.
-Про тебя не забудешьмонотонно ответил Летов.
-Комиссар ваш пустышка. Будто бы он не согласен со мной. Значит, районные менты, вроде тебя, куда умнее ментов при погонах.
-Я не мент, я лишь его остатки.
-Велика разница, вашу мать. Вы ж все мертвые, что с вас взять. Но знаешь что самое интересное?
-Что же?
-Смерть это тоже рождение, но своеобразное. Не важно какая смерть: физическая, как у тех, от кого я очищал этот мерзкий мир, или душевная, как у тебя, в любом случае это рождение. Умирая, человек рождается. Убивая человека, мы открываем ему дверь в совершенно иной мир.
-Я б предпочел ее не открывать.
-Да ты глуп, чтобы понять, что то, что за этой дверью, и есть жизнь, а то, что было до нее это мерзость какая-то. Никто из вас это понять не может и переживает, мол, как же это так, где жизнь моя. А она только началась.
-Ты мне предлагаешь начать с тобой заново рождать людей?
-Нет, зачем ты мне. Вы все навсегда отравлены сами собой. Сами себе делаете бессмысленное существование, сами себя травите.
-Водки ты побольше меня пил, судя по всему.
-Да я не про это, балбес. Какая разница, какого размера у тебя печень или сколько у тебя швов на хлебале? Даже когда тебя закопают ты не умрешь: ты просто новую жизнь начнешь. Тебе вот жалеть о смерти незачем, ты ничего полезного не сделал в этой жизни, а мне есть: я еще так многое не успел.
-То есть умирать ты не хочешь?