Чёртов интернат. Когда дети читают сказки взрослым. Страшные сказки - Матвей Лебедев

Чёртов интернатКогда дети читают сказки взрослым. Страшные сказкиМатвей Лебедев

Пролог

С десяток дачников, рассаженных ни свет ни заря по грядкам, стали свидетелями уже не странного для здешних мест, но всё же события.

Невысокое двуногое в телогрейке, цветастом халате ниже колен и валенках перебегало от одной калитки к другой, оглядывалось, обнимало деревья, рычало на собак. Те поджимали хвосты, скалились и прятались в будки.

Угадать в неряшливом существе женщину можно было лишь вблизи. Но никто из местных не решился бы подойти к Потеряшке. Ласковым прозвищем это двуногое обзавелось стараниями журналистов двадцать лет назад, когда сотрудники милиции впервые нагрянули в дачный кооператив на станции Романовка. Тогда она ещё называлась Коммунистической. Вернуть дореволюционное название станции в прошлом году решили районные депутаты, заявив, что советский период  это лишь небольшой отрывок из тысячелетней истории этих мест.

Покончив с ритуалом приветствия, чудачка, будто боясь обжечься, скачками преодолела отсыпанную с утра дорогу и скрылась от любопытных взглядов в густом папоротнике.

Она держала путь на запад. Туда, куда родители строго наказывают своим детям не ходить. Мимо шумящих тополей, сосен-зубочисток, ведьминых берёз. Вдоль топей и оврагов. Вплавь через реку Снежку, которая по весне выплёвывала на берег пару-тройку утопленников из числа незадачливых рыбаков и туристов-байдарочников. Местные называли их подснежниками.

Женщина терпела пощёчины от тонких веток, спотыкалась о коряги, теряла валенки. Сопела, кряхтела, материлась. Оглядывалась, пряталась за деревьями и прислушивалась.

 Что это? Ты слышишь? Они нашли меня. Я не успею

Потеряшка вгрызалась жёлтыми зубами в нижнюю губу и обхватывала себя руками. Покачивалась несколько минут. Затем менялась в лице и горячо уговаривала себя не останавливаться. Потом вновь бежала вперёд, сверкая некогда белой, а сейчас уже грязной сорочкой из-под прокуренной телогрейки.

Когда река осталась позади, женщина заметалась меж деревьев, пытаясь найти только ей одной известную метку. С годами это становилось сложнее. Природа безжалостно выкорчёвывала из себя историю, которая привела сюда Потеряшку. Женщина ползала голыми коленями по ковру из сосновых иголок, разгребала обгрызенными ногтями муравейники, переворачивала камни. И вот когда из пересохшего горла уже готов был вырваться крик отчаяния, пальцы нащупали холодную рельсу.

 Ха! Меня не запутаешь!  Потеряшка погрозила пальцем хмурой чаще, куда держала путь спрятанная в траве узкоколейка, а затем, весьма довольная собой, поспешила следом.

 Рельсы, рельсы. Шпалы-шпалы. Ехал поезд запоздалый. Из последнего вагона высыпалось зерно. Пришли куры. Поклевали, поклевали. Пришли гуси. Пощипали, пощипали.  Женщина осторожно перепрыгивала со шпалы на шпалу.  А потом пришёл цыган. Поставил стул, поставил стол и печатную машинку

Вдали замаячила стена полуразрушенной станции, которой и на картах-то уже нет; поезда, двигаясь по новой широкой колее, огибали этот участок и останавливались теперь прямо напротив дач.

Потеряшка сошла с путей и нырнула в кусты, чтобы эффектно выпрыгнуть из них с другой стороны на грунтовую дорогу. Поросшая мхом и одуванчиком, она уходила глубоко в лес. Потеряшка, секунду потоптавшись на месте, двинулась вперёд.

Теперь она не спешила, не волновалась и не пела. Замыленный взгляд вдруг стал ясным и сосредоточенным. Женщина точно знала, куда и с каким делом идёт. Знала, что её ждёт. Только непривычная для лесной местности тишина отвлекала Потеряшку. Ни пения птиц, ни перешёптывания деревьев. Ей даже казалось, что она не слышит звука собственных шагов. Замедлилась. Так и есть.

Тяжёлый воздух поглощал звуки, словно ватное одеяло. Оттого назойливый голос в голове звучал громче и чётче обычного. Заставлял идти быстрее, бежать, не останавливаться. Поэтому, когда дорога упёрлась в глухие ворота, Потеряшка уже задыхалась от усталости. Она схватилась за тонкие прутья и безвольно повисла на решётке. Сил поднять голову, чтобы взглянуть на то, что привело её, у женщины не осталось.

 Она не поймёт. Тогда не понимала, и сейчас не поймёт. Я больше не могу  По грязным щекам Потеряшки лились слёзы, она давилась соплями, размазывала их по лицу.  Не могу!

Женщина прислонилась к решётке спиной и с ненавистью обвела взглядом лес. Он напирал со всех сторон. Молчаливый, угрюмый, необъятный. Противиться его воле не было сил, и Потеряшка сдалась. Снова. Она схватилась за навесной замок, болтавшийся на широкой цепи, и принялась колотить им по воротам со всей мочи. Потом прислушалась, высматривая что-то за воротами. И это «что-то» ответило своей гостье холодным вздохом. Тонкие кисти женщины легко пролезли между прутьями решётки.

 Не бойся! Выслушай меня! Прошу

Ледяной ветер ударил женщину в грудь пригоршней снега и почти сшиб её с ног. Потеряшка прижалась к решётке, опустила голову и зажмурилась, чтобы не задохнуться и не ослепнуть. Ворота требовательно задрожали.

 Не верь тому, что видишь Не верь Не верь,  без остановки бубнила Потеряшка,  не верь тому, что видишь. Мы справимся. Только не верь. И всё будет хорошо

Она слышала, как, нахохлившись, перешёптываются деревья. Знала, кто прячется за ними. Чувствовала, как лес облизывает её босые пятки холодным мхом. Стаскивает еловыми лапами телогрейку. Берёзовой листвой целует дрожащую спину.

 Не верь тому, что видишь

Нет, это не лес. Это десятки грязных рук схватили её, повалили на землю. Лицом в снег, которым яростно блевали ворота.

 Я виновата,  прошептала женщина, прежде чем сознание покинуло её.

Глава 1

 Даже не думай!  осуждающий взгляд Ирины мёртвой хваткой вцепился в мой потрёпанный безденежьем кошелёк. Печально, но факт: чем меньше у нас средств, тем чаще мы хватаемся за бумажник. Одни потрошат его в надежде найти завалявшийся в складках полтинник. Другие, не в силах бороться с потребительской лихорадкой, вовсе не выпускают портмоне из рук.

Пригородный поезд заметно поубавил ход, готовясь завизжать тормозами у очередной заснеженной станции.

 Не будь наивной, Оль. Это развод чистой воды!  Коллега брезгливо отодвинула замасленным пальцем пакетик с зажигалкой.

Я замерла с кошельком в руке, опустив взгляд на короткую записку от руки. На свою Ирина уже положила надкусанный беляш.

«Помогите! Я с рождения глухонемой. Я не попрошайничаю, а пытаюсь честно заработать. Купите зажигалку за десять рублей. Вам мелочь, а мне  сытый день. Сделайте доброе дело. Благослови вас Бог! Спасибо».

 Всего-то десятка, Ир! От меня не убудет.  Осуждение коллеги заставило меня оправдываться. Хотя в душе я понимала, что ничего ей не должна. Это мой выбор. И ещё нескольких засуетившихся в поисках мелочи пассажиров.

Я опустила поверх записки купюру с изображением красноярской часовни Параскевы Пятницы  покровительницы семьи и домашних животных. Почему-то именно сейчас меня позабавило, что на оборотной стороне десятки был изображён мост гидроэлектростанции.

Ирина закатила глаза, надула губы и отвернулась к чёрному окну.

 А зажигалку мужу подарю. А то он вечно на спички ругается. То намокнут, то сера паршивая. А тут, смотри,  одним движением я откинула металлическую крышку, из-под которой вырвался голубой огонёк,  импортная! Написано: «Зиппо».

Снова этот извиняющийся тон. Я, будто нашкодивший щенок, пыталась вымолить прощение хозяйки. Заискивание и вечно виноватый вид  результат странных воспитательных методов моей мачехи. Получить от неё похвалу или хотя бы снисходительную улыбку было невозможно. Что бы я ни делала, как бы ни старалась, женщина оставалась неприступной, как паспортистка в обеденный перерыв.

«Сама завязала шнурки? Теперь хоть мордень не расшибёшь». «Получила пятёрку? А до этого чего дурочку из себя строила?» «Защитила дипломную? Ну не зря хоть лампочки по ночам жгла, читая свои книжки».

Когда же мне предложили работу в загородном интернате, мачеха и вовсе с цепи сорвалась: «С ума девка сошла! Нет бы в школе остаться. В тепле тетрадки перебирать. Подавай ей вшивых детёв всякого отребья. Все нервы тебе вытреплют! Ещё и заразу какую в дом притащишь. А дорога-то, дорога! В поездах жить будешь. Одумайся, дурёха!»

Но я не одумалась. Страна только начала оправляться от нищеты девяностых. Чтобы выжить, надо было крутиться.

С утра до вечера я заставляла детей поверить в то, что они любят литературу. После уроков малевала по трафарету таблички с названиями улиц и номерами домов. Три раза в неделю бегала в администрацию города (про себя я звала её адом города) мыть полы.

Все кабинеты в «аду» были одинаковыми. Один письменный стол из ДСП размножили и поставили в каждое помещение. Такая же участь ждала стулья с зелёной обивкой, портреты президента, канцелярию, высокие книжные шкафы. Даже цветы в глиняных горшках, казалось, сошли с одного конвейера, чтобы пылиться на подоконниках казённого учреждения. За ними никто, кроме меня, не ухаживал. Это не входило в мои обязанности, но уж больно жалко было наблюдать, как растения задыхаются от пропитанного бюрократией воздуха.

Однажды, намывая полы в зале заседаний, я нашла золотую цепочку. Уходя домой, передала её вахтёру, а уже на следующий день мэр вызвал меня к себе и, сообщив, что я прошла проверку на вшивость, предложил заместить социального педагога в загородном реабилитационном центре-интернате. Там жили и учились дети, оказавшиеся в сложной жизненной ситуации. Градоначальник предупредил: работа временная. Но, как известно, нет ничего более долговечного, чем что-то временное.

И вот я уже три года живу в поездах, пока муж-железнодорожник калымит между сменами по-слесарному, а младшая сестра-девятиклассница прогуливает уроки.

В тускло освещённом тамбуре замаячила синяя униформа кондуктора. Необъятная женщина с кудрявой головой, нахлобученной на три желейных подбородка, отчитывала курящего мужчину. Глухонемой молодой цыган, не успев раздать весь товар, поспешил собрать урожай. Беляш на записке, как и вызывающий взгляд Ирины, он проигнорировал. Мне же улыбнулся, спрятав купюру в поясную сумку. Интересно, сколько он выручил с нашего вагона?

 Пятьдесят рублёв,  ответила моим мыслям Ира.  До нас жулик прошёлся по двум вагонам, а впереди ещё семь. Если с каждого по пятьдесят, в итоге четыреста пятьдесят деревянных как с куста. И это с ранья! За сорок минут хождения туды-сюды. Представь, сколько он на добрячках вроде тебя за день зарабатывает! А за месяц?  Повариха возмущённо тряхнула жёлто-каштановой гривой. На чёрную, отдалённо напоминающую бобровую, шубу посыпалась перхоть.

 Ну, он же не милостыню просит. Продаёт зажигалки,  осторожно возразила я, а затем всё же поднажала:  Импортные, между прочим. «Зиппо».

 Умоляю, дорогая. Это китайская подделка, такая на рынке копейки стоит.

Я не нашла что ответить. Убеждённая вера в человеческую добродетель и собственная порядочность не давали росткам сомнения ни малейшего шанса на выживание. Ирина же не упускала случая удобрить собственную и без того плодородную почву предвзятости стереотипами.

Темпераментная женщина с тёмными корнями жёлтых волос и еврейскими корнями родословной всегда подчёркивала, что мы с ней разного поля ягоды. Конечно, в свои сорок с хвостиком повариха держалась молодцом. Высокие полнокровные груди вздымались так яростно, что мужчины сворачивали шеи. Пышный бюст Ирина облачала в неприлично для её возраста обтягивающие топы. Я же свои фитюльки, как их звала мачеха, прятала под плащ-палаткой, как звала всю мою одежду повариха. На сохранение слегка удивлённого изгиба бровей Ирина отводила столько времени, сколько я трачу на генеральную уборку квартиры. Когда же я узнала, сколько она отваливает за маникюр, мои редкие бесцветные брови, видевшие пинцет только в канун свадьбы, запутались в рано поседевших некогда чёрных волосах.

«Вот всё у тебя, Оленька, ладно складывается. И дом полная чаша, и муж работяга. Вот бы вам ещё ребёночка. Глядишь, характером бы обзавелась. А то ведь тюха-тюхой!»  прозвучал на задворках памяти булькающий голос умирающей от рака желудка мачехи.

Детьми я так и не обзавелась. Чужих хватало. Сколько их было за три года? Интернат никого надолго не принимал. В перевалочном пункте ребята жили не больше двух месяцев. Потом их ждал детский дом, приёмная семья или же родные родители, взявшиеся за ум.

Металлическая гусеница без особого энтузиазма подползла к станции Коммунистической. Я поскребла ногтем по шершавому инею на толстом стекле. Будто стёрла защитный слой на билете мгновенной лотереи. Только вместо выигрыша увидела холодную темень декабрьского утра. Через минуту её рассеял одинокий станционный смотритель  покосившийся фонарный столб.

Остановившись ненадолго, поезд собрался с силами, шумно вздохнул и отправился покорять привычный маршрут. Мы же с Ирой с минуту потоптались на платформе в жёлтом кольце тусклого света и тоже двинулись в путь. Наша тропинка от платформы до дороги к интернату пала под натиском ночной метели.

 Хоть бы дорожку до станции расчистили, черти,  бубнила повариха, пробиваясь через толщу мокрого снега.

 Для кого её чистить-то? Дачники зимой дома пятки греют. Кому нужно и на машине доедет.

Парадокс железных дорог: от города до Коммунистической на поезде  час ходу, а на машине  каких-то двадцать минут.

 Ну, Петрович мог бы полчаса лопатой помахать. Делов-то! Всё равно сутками в своей каморке сидит, ни хрена не делает.

Я промолчала.

С горем пополам мы преодолели стометровку, затерянную в снегах меж сосновых великанов. Лес как следует пережевал нас и выплюнул в рыхлый кювет выглаженной трассы. Громыхающий отвалом грейдер всхлипнул пару раз и скрылся за поворотом.

 Ну, хоть дорогу почистили.  Я искренне радовалась тому, что не придётся утопать по колено в снегу, добираясь целый километр до интерната.

 Ага, ещё бы немного, и нам бы вообще не пришлось никуда идти. Ты посмотри на эту сволочь! Он ведь даже не видит, куда снег сгребает. А если бы нас завалило?

Боже, дай мне сил не прибить её! Ну как можно быть такой ворчливой? Два года наш странный дуэт разбавляла хохотушка Татьяна. Позитивная девчушка работала в интернате детским психологом. Вот кто мог найти ключик к любому человеку. Даже к Ире. Строптивая повариха, несмотря на разницу в возрасте, вела себя при Танюше тише воды ниже травы. К сожалению, однажды Тане взбрело в голову протереть пыль на книжном шкафу. Быстро закончив процедуру, она легкомысленно спрыгнула с табуретки. О том, что щиколотку, оказывается, можно сломать, она узнала в травматологии. Как и о том, что восстановление займёт не меньше полугода и что, возможно, она останется хромоножкой на всю жизнь.

Другой бы человек на её месте впал в депрессию, подсел с горя на еду или выпивку. Но наша Танюшка была непробиваемой. Больничный она посвятила увлечению юности  бабушкиной швейной машинке. Руки, растущие откуда надо, вкупе с журнальными выкройками и яркой фантазией сделали своё дело. Из-под металлического пера мастерицы выходили платья, юбки, кофточки, брюки, шорты.

Уже через месяц у талантливой швеи появились первые заказы  от маминых подруг. Те пищали от восторга, выходя из квартиры Тани как с обложки модных журналов, и тут же передавали весть о ней своим знакомым. Через полгода, набрав клиентскую базу, девушка помахала нам ручкой и арендовала помещение под ателье. Ещё через год все, кто худо-бедно справлялся с иглой и нитками в городе, работали на бывшего детского психолога. Ирина же как была сварливой бабищей с огромными руками, так ею и осталась.

Мы засеменили под одноглазыми взглядами высоких фонарей. Спешить было некуда: Михаил Петрович открывал ворота ровно в восемь часов. Ни минутой раньше. Однако утренний мороз щипал лицо, кусал за нос и гнал в сторону интерната, как пастух гонит заплутавших овечек в стадо.

На столбах трепетали отрывными язычками объявления об услугах эвакуатора. Для чего их клеили? Кто должен был их прочитать? Две замёрзшие тётки, спешащие на работу, чтобы не поработать, а согреться?