Ты чего несешь, отец Вассиан? зашипел архимандрит на инока, рукой указывая себе за спину. А с кем я, по-твоему, сейчас разговариваю?
Не знаю испуганно пролепетал протодьякон, проследив за рукой Паисия.
Архимандрит резко обернулся. Лавка, на которой совсем недавно сидел старец Нектарий, была пуста. Только лунный свет, бьющий из открытого окна, словно волшебный фонарь, освещал это место серебристо-белым пятном, отдаленно напоминающим человеческую фигуру. Но уже в следующий момент и оно погасло, погрузив комнату в мягкую полумглу, освещаемую только лишь светом маленькой лампадки у образа Спаса.
Иди, отец Вассиан. Распорядись о погребении старца, махнул рукой бледный Паисий, отпуская протодьякона. Тот стремительно исчез за дверью и по коридору застучали каблуки его модных, подкованных посеребренными гвоздиками сапог.
Паисий вынул из подсвечника в сенях еще горящий огарок диаконской свечи и подошел к скамье. На скамье, как раз в том месте, где сидел схимник, он увидел что-то блестящее. Это был маленький медный крестик на простой суровой нитке. Взяв его в руки, архимандрит направился в красный угол и, упав на колени перед иконой Пресвятой Богородицы, стал истово молиться, размашисто осеняя себя крестным знаменем.
Всемилостивая, Владычица моя, Пресвятая Госпожа, Всепречистая Дева, Богородица Мария, Мати Божия, раздавался в ночи его громкий голос. Несумненная и единственная моя надежда, не гнушайся меня, не отвергай меня, не оставь мене, не отступи от меня; заступись, попроси, услыши; увидь, Госпожа, помоги, прости, прости, Пречистая!
Пока отец Паисий самозабвенно бил поклоны и читал молитвы у иконы Богородицы, протодьякон, торопясь, бежал по Соборной площади монастыря, мимо Покровского собора, спеша исполнить поручение архимандрита. Подходя к хозяйственному двору, он поднял голову вверх и увидел на верхней анфиладе монастырской стены фигуру человека в темной епанче с большим капюшоном. При бледном свете луны выглядел незнакомец словно дьявольское наваждение. Отец Вассиан закричал от неожиданности и испуга и, запутавшись в полах своей рясы, с грохотом упал на землю, сильно при этом ударившись. Не обращая внимания на боль, он вскочил на ноги, стремительно преодолев расстояние в шесть саженей до дверей хозяйственного корпуса. Только открыв заветную дверь, он почувствовал некоторую безопасность и, прежде чем исчезнуть внутри помещения, еще раз обернулся. Мрачная фигура в развевающемся на ветру плаще все еще стояла на верхней анфиладе стены. Глубокий капюшон скрывал его лицо, но Вассиан был уверен, что странный незнакомец наблюдает за ним. Испытав трепет и холод в позвоночнике, протодьякон поспешил скрыться внутри здания.
Примерно в то же время, когда происходили описываемые выше события, отец Феона сидел в келье за маленьким колченогим столом и играл сам с собой в шахматы. Рядом с ним на соседней лавке сидел старец Прокопий и, благостно улыбаясь в густую, белую, как снег в январе, бороду, отмачивал свои больные ноги в большой деревянной кади. Подле него стоял сосредоточенный Маврикий и подливал в кадь кипяток из мятой с одного бока медной ендовы с оторванным носиком.
Прокопий, жмурясь от удовольствия, подмигнул Маврикию и, потянувшись до хруста в суставах, сказал:
Благодать-то какая ангельская! Много ли человеку надо? Кажется, корыто с водой, а кому-то радость! Вот бы еще в баньку сходить, так и райские кущи отворятся! Что думаешь, Маврикий?
Услышав свое имя, Маврикий вздрогнул от неожиданности и плеснул в кадь лишнего кипятка.
Ой-ей! Никак сварить меня собрался поспешно вынимая ступни из кадки с водой, запричитал старец. Маврикий, ты чего такой-то?
Смущенный послушник, виновато глядя на старца, пробурчал что-то невразумительное, но очень жалостливое, чем только рассмешил Прокопия.
Не вводил бы ты меня в грех, Христа ради, в святой обители, попросил тот неловкого помощника. Чего сказать-то хотел? Говори.
Я, отче, бани как-то не очень люблю
Вот тебе раз, удивился старец. Ты же травник, Маврикий, а бань сторонишься? Баня, она для народа православного первый помощник и недугов врачеватель. Ее на Руси испокон веков пользовали. Не знаю, слышал аль нет, но еще при святом Владимире митрополит Киевский Ефрем велел строить в Киеве бани и всех приходящих врачевать в них бесплатно. И был тогда среди Печерских старцев чернец Агапий, так этот Агапий первейшим целителем считался, а лечил он, между прочим, больных травами и баней.
Маврикий стоял, виновато поеживаясь, не зная, что ответить наставнику на его слова. Прокопий, видя смущение послушника, сам пришел к нему на помощь, предложив вдруг:
А хочешь, осторожно ставя ноги обратно в кадь, произнес старец. Я расскажу тебе о своем пути к Богу, поучительная, право слово, история!
Глаза чувствительного послушника сразу наполнились слезами умиления и радости от великодушного предложения старого инока. Маврикий закивал головой в знак согласия, с трогательным восторгом глядя на него.
Ну, тогда слушай, начал Прокопий, закрывая глаза и предаваясь воспоминаниям. Родители рано отдали меня учиться, и я, надо признать, учился с большим прилежанием. Со сверстниками почти не общался, детских игр избегал и в бане совсем не мылся. Из всех занятий оставил я себе только молитву, воздержание, чтение книг и церковное пение. И вот однажды услышал в доме одного вельможи чтение жития Симеона Столпника. И так оно запало мне в душу, что решил подражать его болезненному терпению. Пришел на реку, вижу ладья привязана к берегу власяным ужом. Хорошая такая веревица, вся шершавая да колючая. В общем, то, что надо. Ну, отмерил я от нее аршин несколько и отрезал. Обвязываю себя веревкой, чтобы сразу начать плоть свою умерщвлять, смотрю, а из уплывающей ладьи на меня заспанное лицо незнакомого мужика смотрит. И вижу я, как лицо это из удивленного становится растерянным, потом рассерженным и, наконец, осознав, что произошло, мужик вскочил в полный рост и давай на меня ругаться. В ладье той торговец рыбой спал. Товар свой стерег. Уж он и кулаками махал, и плевался, и даже рыбу в меня бросал. Да что тут поделаешь, когда плавать не умеешь? Так и уплыл по Унже в Волгу-матушку. Я тогда никому ничего не сказал и начал тихо изнемогать, мало спал, мало ел. Только на молитву вставал. От веревки тело мое загноилось, даже черви завелись. Запах от меня такой был, что люди разбегались. Однажды пришел к нам в дом тот самый торговец рыбой, которого я поневоле в Нижний отправил. Родители тут все и узнали. Отец ко мне с батогами пошел, а я уже ни жив ни мертв лежу. Говорю: «Простите меня. От неразумия сотворил сие. Не дайте страдать за грехи». Много времени потом болезнь из меня изгоняли. Едва исцелили. Родители же, видя мое рвение к иноческой жизни, отправили меня к родственнику в Феодоровский монастырь в Городце для послушания. Там я шесть лет спустя и постриг принял. Вот и много лет прошло с тех пор, и я уж постареть успел, а в баню с тех пор хожу постоянно.
Прокопий закончил говорить, и глаза его озорно засверкали. Маврикий стоял, растерянно прижимая к груди пустую ендову, не зная, как ему воспринимать рассказ старого инока. В это время из окна со стороны Соборной площади донеслись громкие крики, скрип колес и лошадиное ржание.
Чего там опять? спросил Прокопий с любопытством. Маврикий подошел к узкому, как амбразура, окошку кельи и, выглянув наружу, стал рассказывать.
Там стрельцов конных человек полста будет! И розвальни с телегами. Много!
Наверное, знатный вельможа пожаловал? предположил отец Феона, не отрывая взгляда от шахматной доски.
Я, честные отцы, сказал Маврикий, отходя от окна, когда кипяток в поварне брал, слышал, сам архиепископ Арсений должен приехать, будет завтра службу вести! Так, может, это он? По времени вроде пора
Отец Прокопий, словно вспомнив что-то, повернул голову к Феоне.
Это какой Арсений? спросил он. Элассонский, что ли?
Отец Феона оторвал наконец голову от шахмат и произнес с плохо скрываемой неприязнью в голосе.
А какой еще, отец Прокопий? Его епархия, если он, конечно, об этом помнит.
Феона вернулся к шахматам, но было заметно, что мысли его уже отвлеклись от позиций фигур на доске. Прокопий, рукой подзывая Маврикия, произнес задумчиво:
Его можно понять, отец Феона. Подумай, каково ему сейчас? Ждал патриаршей митры, а дождался ссылки в Суздаль. Как говаривал старик Фома Кемпийский: Сик транзит глория мунди!
Феона озадаченно посмотрел на старца, наверное, впервые не понимая, шутит его собеседник или говорит серьезно.
Сик транзит глория мунди, повторил он за отцом Прокопием и тут же перевел фразу для не ученого латыни Маврикия: Так проходит земная слава.
Маврикий скосил глаза на кончик носа, конфузливо улыбнулся и стал грызть свои ногти, стесняясь признаться, что все равно ничего не понял из сказанного обоими иноками. Впрочем, Феона и не собирался ему ничего объяснять, продолжая свой разговор со старцем Прокопием.
Ну, во-первых, ему никто, кроме поляков и самозванцев, митру не обещал, а во-вторых, он пять лет на Суздальский стол из Москвы ехал, и его никто не трогал. Хорошая ссылка! Спрашивается, чего сидел, кого ждал?
А ты, отец Феона, знаешь?
Догадываюсь, отец Прокопий. Догадываюсь
Старец вынул мокрые порозовевшие ноги из еще дымящейся паром дубовой кади и, ставя их на услужливо расстеленный Маврикием рушник, легкомысленно произнес:
Ты словно не любишь его, отец Феона. А по мне так благолепственный пастырь! Внушительный такой дядька, борода холеная и говорит складно, даром что иноземец.
Отцу Феоне был неприятен этот разговор. Он одной рукой смешал стоящие на доске фигуры и, хмуро посмотрев на Прокопия, раздраженно произнес:
Люблю, не люблю! Это просто нелепость. Что мне делить с ним, отец Прокопий? Я чернец, он архиепископ, мы ходим с ним по разным сторонам дороги. На том и покончим.
Старец миролюбиво с напускной наивностью пожал плечами и, глядя на то, как послушник Маврикий вытирал рушником его больные ноги, произнес с отеческой теплотой в голосе:
Спаси Христос, брат Маврикий! Иди почивать, а то и заутренняя скоро. Не выспишься, поди?
Глава 7. Праздник
Праздничные мероприятия в монастыре начались с рассветом. Торжественно и красиво звенели церковные колокола, призывавшие честной народ поспешить и преисполниться Божественной благодати. С клироса в уши прихожан лилось ангельское пение монастырского хора. А воздух уже с утра был наполнен плотным, сладковато-приторным ароматом воскуренного фимиама и сказочно дорогих в то время восковых свечей. Вся торжественная церемония проходила в каменном Покровском соборе, специально для этого построенном практически заново. Сначала о канонизации преподобного Авраамия объявил приехавший в монастырь ни свет ни заря архиепископ Суздальский и Тарусский Арсений. Потом в присутствии нескольких десятков священнослужителей высокого ранга и пары сотен мирян знатного происхождения, собравшихся ради этого события, состоялось торжественное прославление святого. Была вскрыта гробница, отмечены дни его памяти, обретения мощей и их разделения с монастырями, пожелавшими иметь частичку святого тела у себя в обители. Сие таинство касалось и отца Феоны со товарищи, именно ради этого и пришедших из своего монастыря в Покровскую обитель. Они с заутренней были на службе в соборе, наблюдая за происходящим изнутри. Простым зевакам, не попавшим в число избранных, допущенных внутрь храма, оставалось только толкаться за оцеплением патриарших стрельцов, ждать и обмениваться слухами.
Это обстоятельство, впрочем, никоим образом не мешало толпе паломников и простых зевак все время увеличиваться в размере. Наверное, весь Галич и Чухлома с окрестностями уже находились на Соборной площади монастыря, а в открытые ворота рекой текли новые желающие приложиться к мощам святого Авраамия. Они напирали на ранее прибывших, те, в свою очередь, давили на оцепление патриарших стрельцов, которые, имея приказ от начальства, решали вопросы просто и без затей. Не сильно церемонясь с простолюдинами, они запросто могли особо нахрапистым двинуть от души в лоб кистенем или нагайкой.
Упорство и терпение, с каким народ ожидал на площади, глядя на закрытые ворота Покровского храма, ближе к полудню было наконец вознаграждено. Суета церковных служек, на ступенях храма расстилавших ковровую дорожку, вдохновила народ на новые пересуды. Возбужденные зрители стали активно перешептываться между собой.
В первом ряду зевак, напиравших на суровых и молчаливых стрельцов, здоровый мужик в полосатых штанах и рваной косоворотке, подпоясанной плетеным гайтаном, зачем-то попытался прорваться за оцепление, за что сразу получил кулаком в ухо от сердитого и усталого стрелецкого десятника. Подобрав упавшую от полученной затрещины войлочную шапку и отряхнув ее ударом о голенище сапога, мужик обиженно засопел:
Че сразу в ухо-то? Когда в храм пущать начнете, мочи больше нет?
На что стрелецкий десятник только погрозил ему нагайкой и пошел дальше проверять оцепление. Обиженный десятником мужик, проводив стрельца неприязненным взглядом, встал на цыпочки и с высоты своего саженного роста принялся комментировать окружающим то, что происходило за оцеплением, но тут его одернул за рубаху сосед справа.
Во, сказал он ему, свершилось уже! Сейчас ворота откроют!
А чего? Чего будет-то? встрепенулся здоровяк, крутя головой во все стороны.
Да ничего. Закончили. Выходить будут с мощами, терпеливо объяснял ему сосед справа, вытягивая шею в надежде первым увидеть этот торжественный момент.
Но здоровяк, не отличаясь особой сообразительностью, отличался исключительной занудливостью и настырностью. Он сразу решил выведать все, что его интересовало, не дожидаясь открытия храма.
А к раке пущать будут? спросил он у собеседника, преданно смотря ему в глаза. Я ж с самого Кологрива пришел. Хочу мощам святого Авраамия поклониться, грыжа у меня, мил человек, образовалась! Как он насчет грыжи?
Кто? удивленно спросил собеседник.
Да Авраамий, пояснил здоровяк, преподобный. Исцеляет грыжу или нет?
Озадаченный собеседник замер на месте, уставившись на здоровяка непонимающим взглядом. В это время стоящий рядом с ними священник в скуфейке и длинной фиолетовой однорядке, отороченной по вороту зеленым бархатом, окинув осуждающим взглядом обоих мужиков, раздраженно воскликнул:
Угомонитесь уже, празднословцы. Будут пущать. Закончат все церемонии и пустят. Вон народ стоит тихо и ждет.
Словно в подтверждение его слов торжественно зазвонили колокола на звоннице. Тяжелые кованые ворота храма раскрылись, и в сопровождении празднично одетых клириков, овеваемый хоругвями и окуриваемый тончайшим фимиамом, к народу вышел архиепископ Суздальский и Тарусский Арсений. Его архиерейские одежды поражали красотой и богатством отделки. Немногим им уступали одеяния остальных иереев, шедших следом за архиепископом. А где-то далеко от сонма священников и монахов высокого посвящения скромно шли, согласно чину, всегда невозмутимый отец Феона, умиротворенный, прижимающий к груди ковчежец с мощами святого Авраамия старец Прокопий и по-юношески искренний, заливающийся слезами радости и умиления, послушник Маврикий.
Вся процессия, выйдя из храма, собралась на верхней площадке и ступенях Покровского собора. Те, кому не хватило места рядом с владыкой Арсением, рассредоточились по Соборной площади, встав лицом к народу в торжественном и величавом молчании. Архиепископ подошел к краю площадки, окинул хищным, орлиным взором молчаливую, благоговейно внимающую ему площадь. По его южному смуглому лицу пробежала едва заметная тень тщеславного удовлетворения.
Неожиданно небо потемнело, и в полной тишине, закладывая уши, по Соборной площади пронесся резкий и мощный порыв ветра, срывая с мужиков шапки, а с баб кички и повойники. В толпе раздались крики удивления и ужаса. Взоры всех собравшихся на площади оказались прикованы к куполу Покровского собора. Там, над большим крестом, нестерпимо сверкая, высоко взметнулся огненный столб, языками пламени, будто щупальцами, цепляясь за само небо, словно пытаясь разорвать и поглотить пространство вокруг себя. Столб огня, потрескивая и осыпаясь искрами, словно живой, тянулся в поднебесье, чем-то неуловимо мрачным пугая зрителей, вызывая на их лицах выражение изумления, доходящего до жути. Кто-то из самых решительных и скорых даже пустился наутек, остальные, открыв рты, завороженно смотрели, задрав головы ввысь. Через непродолжительное время огонь сам стал затухать и превратился в бледное облако, которое, свернувшись спиралью, проникло в слуховое оконце над распахнутыми настежь воротами собора и исчезло без следа.