То, что ты ешь - Грэхем Мастертон

Грэм МастертонТО, ЧТО ТЫ ЕШЬ

Мама Эрика всегда ему говорила: «Тыто, что ты ешь». Обычно семилетний Эрик съедал за ужином свою порцию мясного пирога, а после, лежа в кровати, ощупывал свои руки и ноги пытаясь понять, не появляется ли на них корка.

Сколько пирожков с мясом нужно съесть, чтобы превратиться в мясной пирог?

А кого ты превратишься, если ел бутерброды с пастой «Мармайт», рыбные крокеты и сладкие сигареты, ватрушки со сливовым повидлом и лакричные палочки, яблоки и кукурузные хлопья?

Высоко на мансарде, в своей спальне, облокотившись на подоконник, Эрик разглядывал шиферные крыши пригорода южного Лондона и пытался представить, в кого же он превратится.

В какого-нибудь ужасного монстра, склизкого и стонущего; с глазами похожими на маринованные луковицы; с бугристой и черной как пикша кожей, покрытой отвратительными порами из которых сочится подливка и свисают нити бараньего жира.

Однажды, жарким полднем в августе, играя с друзьями на школьном дворе, Эрик упал. Он ободрал колено, и кровь просочилась ему в носок. Тем вечером, лежа в кровати, Эрик чувствовал, как рана на ноге покрывается твердой корочкой и думал, что превращается в пирог с мясом.

В своей комнате, он часами разглядывал книгу со стишками. «Саймон-простак встретил пирожника». Пирожник! Его картинки в книге не было, но Эрику она была не нужна. Он и сам мог представить, что за ужасное создание это было. Горбатый, еле ковыляющий и глухо скулящий монстр с бугристой шкурой. Человек, который за свою жизнь съел слишком много пирожков и понес страшное наказание за это. Человек, чья кожа постепенно превратилась в крошащееся тесто. Человек, чьи легкие и внутренности превратились со временем в мясной фарш. Пирожник!

Эрик лег спать и ему снились кошмары про пирожника. Эрик слышал, как он гнусаво умоляет сквозь пузыри подливки: «Это просто невыносимо. Съешь меня, убей меня».

Несколько недель Эрик почти ничего не ел и всегда оставлял корки рядом с тарелкой. Его мама поговорила с врачом, и однажды доктор Уилсон посетил их дом, а Эрику пришлось отвечать на вопросы его голубому жилету в полоску и золотой цепочке часов.

 Эрик, тебе не нравится то, что ты ешь?

 Нет, сэр.

 Ты переживаешь из-за школы?

 Нет, сэр.

 Покашляй.

Эрик кашлянул.

 Вдохни и не выдыхай.

Эрик вдохнул и задержал дыхание.

Позже, в обклеенной коричневыми обоями прихожей, возле барометра, который всегда показывал «ясно», доктор тихо говорил его матери:

 Вы знаете, он практически здоров. Мальчики его возраста зачастую едят очень мало. Но когда он начнет расти он будет есть, чтобы жить; и будет жить, чтобы есть. Запомните мои слова и пополняйте кладовку.

Мама вернулась в гостиную, села и уставилась на Эрика; она казалась почти возмущенной тем, что он здоров.

 Доктор сказал, что с тобой все в порядке.

Долгая пауза.  Правда?

Она опустилась на колени рядом с ним, и взяла его руку. Её глаза были такими бесцветными. Её лицо было таким бесцветным.

 Ты должен есть, Эрик. Должен есть, чтобы расти. Ты должен есть, иначе умрешь. Тыто, что ты ешь, Эрик.

 Этого я и боюсь,  прошептал он.

 Что?

 Этого я и боюсь. Если я съем слишком много пирожков.

 Что тогда?

 Если я съем слишком много пирожков, то превращусь в Эрика-пирожника.

Его мать рассмеялась. Её смех был ярким, острым, режущим. Как осколки разбитого зеркала в летней спальне.

 Нет, не превратишься. Еда придаёт тебе жизненных сил, вот и всё. Если ты поглощаешь жизненную силу, то сам становишься более живой. Это как уравнение. Поглощаешь жизньживёшь.

 Вот как.

Эрик понял. Внезапно пирожник оказался всего лишь сказкой. Развалился на куски: корка, тесто, комья начинки. Неожиданно пирожник оказался всего лишь пирогом. Эрик повзрослел. Теперь, наконец-то, он понял загадку человеческого бытия. Она была подобна уравнению. Поглощаешь жизньостаешься живым. Ничего общего с мясными пирожками, рыбными котлетами, или ватрушками со сливовым повидлом. Всё просто. Если ты поглощаешь жизнь, ты живёшь.

Утро следующего дня было солнечным и удушливо жарким. Эрикбледный мальчик с личиком эльфа, огромными карими глазами и оттопыреными ушамискучающий и уставший от жары, сидел на крыше угольного сарая болтая ногами. Ему было не с кем играть. В школе его все задирали и дразнили «голованом». Футболистом он плохим, а когда пытался играть в крикет, то всегда промахивался.

На городской окраине, на заднем дворе дома, где жил Эрик, сильно пахло бузиной и мочой соседской кошки, которая украдкой лазила облегчиться в угольный сарай. Мама Эрика только что вывесила постиранное белье и с него прерывисто капало на асфальтовую дорожку. Прожилки перистых облаков пронзали голубое как размытые чернила небо над головой мальчика. Высоко на западе сверкнул в солнечном свете авиалайнер «Бристоль Британия». В газетах его называли «Шепчущий великан». Эрику это название казалось грустным и в тоже время довольно зловещим.

Мальчик наблюдал за мокрицей ползущей по горячей, рубероидной крыше угольного сарая. Она достигла его хлопковых шорт, а затем начала долгий и трудный обходной маневр вдоль бедра.

Большим и указательным пальцем Эрик взял её. Мокрица сразу же свернулась в серый клубочек. Эрик подбросил её слегка, затем поймал. Повторил это два или три раза. Он задумался: что она чувствует, когда он её подбрасывает. Ей страшно? Или у неё недостаточно мозгов, чтобы испугаться?

Она была живой. Достаточно живой, чтобы ползать по крыше сарая. Значит, должна думать о чем-то. Эрик гадал, о чем она будет думать, если он съест её. Жизнь мокрицы станет частью его жизни. Его большая сущность безраздельно соединится с крошечной сущностью мокрицы. Может, именно тогда он поймет о чём думает мокрица. В конце концов, тыто, что ты ешь.

Он забросил похожую на таблетку мокрицу в рот. Та улеглась на языке и, наверное, подумала, что обнаружила уютное, влажное и теплое местечко где-то в сарае, потому что развернулась на ложбинке его языка и начала сползать вниз по горлу. В какой-то момент Эрика затошнило, но он сдерживался и успокаивал себя. Мокрица по собственному желанию соединялась с ним жизнью, и это ему нравилось.

Она подползла к задней части горла, и Эрик её проглотил.

Он прикрыл глаза. Задумался: как скоро сознание мокрицы станет частью его собственного.

Кажется она слишком маленькая. Наверно их нужно съесть намного больше. Эрик спрыгнул с крыши сарая и стал обыскивать весь двор, поднимая кирпичи и камни, обшаривая отсыревшие углы. Каждую найденную мокрицу он засовывал в рот и проглатывал. Меньше чем за четверть часа, он нашел тридцать одну штуку.

Вышла его мама с очередной корзиной стирки, и начала развешивать чулки и бельё.

 Эрик, что ты делаешь?  спросила она, прикрыв один глаз от солнца.

 Ничего,  ответил Эрик.

Пока она вывешивала одежду, он успел съесть еще четыре мокрицы. Они похрустывали между зубов.

Той ночью, лёжа в постели и разглядывая потолок, он был уверен, что чувствует, как жизни мокриц сливаются с его телом и разумом. Эрик ощущал себя более живым и сильным. Если ты поглощаешь жизнь, ты живёшь.

На восьмой день рождения мама подарила ему велосипед. Он был стареньким, но она помыла его и заново покрасила в голубой цвет, а мистер Теддер из магазина подержанных грузовиков поменял тормоза и установил голубой гудок с резиновой грушей.

Эрик катался верх и вниз по Черчилль-роуд, дальше которой мама его не отпускала. Эта извилистая улица находилась вдали от главной дороги и была тихой и безопасной.

В один пасмурный день он наткнулся на голубя в канаве, дрожащего и прихрамывающего. Остановив велосипед поближе, Эрик посмотрел на птицу. Оранжевыми глазами-бусинками, голубь беспомощно поглядывал на него снизу вверх. Он то и дело отодвигался на несколько дюймов, но мальчик следовал за ним, колеса его велосипеда потрескивали с каждым шагом.

Голубь был живым. Жизненной силы в нем было гораздо больше чем в мокрице (которых мальчик ел горстями, где бы не находил, и муравьев тоже, и пауков, и бабочек). Возможно, если Эрик съест его, то испытает краткий проблеск понимания, каково этолетать.

Он огляделся. Улица была пустынной. Три припаркованных машины, одна из которых стоит на кирпичах, и всё. Никто не смотрит. Лишь шум автобусов в отдалении.

Он прислонил велосипед к садовой ограде, взял раненого голубя и зашел в проулок между двумя домами. Голубь вырывался и хлопал крыльями, Эрик ощущал пальцами бешеное биение его сердца. Он прижал жесткую, костлявую грудку голубя ко рту и вгрызся в перья, мясо и сухожилия. Птица яростно сопротивлялась и издавал хриплый крик, который так раззадорил Эрика, что он кусал снова и снова, пока голубь не был растерзан в кровь, а зубы не начали вонзаться в кости, жилы, и нечто горькое и склизкое.

В один восхитительный момент Эрик почувствовал кончиком языка биение птичьего сердца. Затем он затолкал грудку голубя еще глубже в рот, и убил его.

Из окна верхнего этажа за ним наблюдала пожилая женщина. Недавно она перенесла инсульт и не могла говорить. Она лишь могла в ужасе наблюдать, как мальчик вытирает с лица окровавленные останки птицы и, пропустив то, что он сотворил, голубиный танец, танец смерти.

Вернувшись домой, Эрик пробрался через заднюю дверь на кухню и вымыл лицо и руки в холодной воде. По белому фаянсу раковины струились прожилки крови. Он чувствовал гордость и восторг, словно научился летать. Услышал как мама зовет его:

 Эрик?

Ему было одиннадцать, когда он притаился в душном угольном сарае, поджидая соседскую кошку. Когда она вошла, он поймал её и крепко замотал ей пасть леской, туго затягивая узлы. Кошка яростно сопротивлялась, бросаясь из стороны в сторону и царапая ему лицо и руки. Но Эрик был к этому готов. Он отрезал ей лапы садовыми ножницами, одну за другой. После он подвесил все еще боровшуюся и корчившуюся от боли кошку на крюк вкрученный в низкий деревянный потолок. Кошка кругом разбрызгивала кровь. Эрик был весь в крови. Но Эрику кровь нравилась. Она была теплой и соленой на вкус, как сама жизнь.

Он зарылся лицом в горячий спутанный мех на животе кошки, и впился в него зубами. Он хрустнул, лопнул и кошка почти взорвалась от боли. Эрик лизнул её легкие, пока они ещё дышали. В них был воздухжизнь. Эрик лизнул её всё ещё бьющееся сердце. В нём была кровьжизнь. Эрик взял жизнь кошки в рот и съел её, и кошка стала Эриком. Тыто, что ты ешь. Эрик был кошкой, птицей, насекомым, и множеством пауков.

Эрик знал, что будет жить вечно.

Вскоре после своего шестнадцатилетия, Эрик отправился жить к бабушке с дедушкой в Эрлс Колн, в провинциальный Эссекс. Жаркие летние дни подобные засахаренному сиропу. Галлюцинаторные луга усеянные ярко-красными маками.

Вниз по реке, Эрик нашел бело-коричневого теленка. Тот запутался в колючей проволоке и громко мычал от боли. Эрик долго стоял рядом с ним на коленях и смотрел, как теленок борется. Мимо пролетали бабочки; полдень был таким жарким, что казался распухшим от зноя.

Эрик снял джинсы, футболку, трусы и повесил на куст. Голый, он подошел и потрогал теленка. Тот в колючей проволоке и лизнул ему руку.

Эрик взял в правую руку большой камень и переломал теленку ногивсе четыре, одну за другой. Заревев от боли, теленок упал на землю. Чтобы он больше не мычал, Эрик затолкал ему камень между челюстей. Он вспотел и тяжело дышал; крайняя плоть на затвердевшем члене туго оттянулась назад.

Эрик забрался на теленка и изнасиловал его. Черная плоть, розовая плоть. Насилуя, он кусал его покрытую мягкой шерстью грудь, отрывая куски окровавленного мяса. Теленок сопротивлялся и отбрыкивался, но Эрик был слишком сильным. Слишком много жизни было в нем. Жизни кошек, жизни собак. Эрик был их воплощением. Он провел кончиком языка по глазу, который плавно затрепетал. Эрик куснул, и прозрачный желатиновый комок оптической жидкости проскользнул ему глотку как призовая устрица; и в это же время он кончил во внутренности умирающего животного.

Почти час он жрал, блевал и захлебывался в крови. Когда он закончил, его окружали стаи мух. Лишь однажды теленок вздрогнул. Эрик поцеловал его окровавленный анус из которого вязко сочилось его собственное семя. Он вознес молитву о том, что все было ужасно и все было восхитительно. О превосходстве одной жизни над другой.

Небо в отдалении стало очень тёмным, гранитно-черным, послышались раскаты грома. По полю пронесся порыв теплого ветра, как предчувствие скорой смерти.

Закончив школу, Эрик нашел работу в цветоделительной компании на юго-востоке Лондона, в Льюишэме. Он жил в квартире над закрываемым гаражом, всего в нескольких остановках от места работы. Сейчас Эрик был высоким; высоким и длинноногим; со странной, плавной походкой, которая может быть лишь у мужчины который никогда не встречался с женщинами, потому что ни одна женщина не угонится за ним. Он носил очки в черепаховой оправе, а волосы были острижены так коротко, что всегда торчали на макушке, как у какаду.

На работе Эрик сидел склонив голову за чертежной доской, закрашивая дефекты цветоделения; его нос был так близко к целлулоидной пленке фильма, что отражался в её черноте. Эрик почти ни с кем не разговаривал. Он приносил с собой термос из-под Овалтина, но за обедом его никто никогда не видел. Недавно устроившаяся на работу Дебора Гиббс находила его одиноким, странным и довольно привлекательным. «В нём есть нечто байроническое», говорила она, и Кевин из отдела печатных форм хотел знать, не заигрывания ли это.

Каждый вечер после работы Эрик стоял на углу и ждал автобус, который отвезёт его домой. Он сядет на трехместном сиденье на нижнем этаже, а его бедро будет плотно прижиматься к бедру какой-нибудь едущей домой машинистки, или полной индианки в ярком платье и с сумками полными покупок на коленях. Ему нравилось чувствовать их тепло. Ему нравилось чувствовать их жизнь. Летом бывали безветренные дни, когда его нога была плотно прижата к женщине рядом с ним, и Эрик мог наклониться и откусить кусок её живой плоти.

В небе висел желтый значок заходящего солнца. В доме, когда он возвращался, почти всегда было безлюдно. Иногда мистер Бристоу чинил свой старенький «Стандарт 12», но обычно лишь эхо шагов Эрика, звон ключей, и ничего больше. Лишь отдаленный рассеянный шум пригородного Лондона.

Он поднимется по металлической пожарной лестнице и войдет в квартиру. Небольшая кухня с деревянной сушилкой для посуды и постоянно капающим краном. Свернувшийся календарь за 1961 год, с видами Озерного Края. Эрик принюхается, посвистит, включит электрический чайник. Потом пройдет в гостиную, где в это время дня всегда темно и пахнет сыростью.

Он включит черно-белый телевизор, но убавит звук. На телевидении никто никогда не говорил ничего, что могло бы хоть немного заинтересовать Эрика. Все новости были о президенте Кеннеди, или о мистере К. и смерти, да еще поп-музыка, в которой он не разбирался. Он слышал её днями напролёт. Она звучала из радиоприёмника на работе, но Эрик просто не понимал её. Это бесконечное надоедливое «бам», «бам» от которого начиналась головная боль. Он ощущал себя узником какого-то примитивного племени, которое даже не осознавало, что земля не плоская.

Единственная программа, которая Эрику нравилась, это «Полчаса с Хэнкоком», хотя она ни разу его не рассмешила. Ему нравились шутки вроде: «Наверное, моя мать была плохим поваром, но, по крайней мере, её подливка шевелилась.»

В спальненезастеленная кровать. Вокруг неёсотни приколотых к стенам рисунков. Анатомические наброски насекомых, крыс, собак и лошадей. Эскизы мокриц, эскизы голубей. Подробные карандашные зарисовки всего, что Эрик когда-либо ел. Каталог живых блюд Эрика: каждый рисунок подписан и датирован. Каждый как подтверждение легенды: тыто, что ты ешь.

Под кроватью, в большой серой папке хранились другие рисунки. Особенные рисунки, которые не должна увидеть домовладелица, если ей вздумается зайти в квартиру когда он будет на работе.

На них было нарисовано то, что Эрик никогда не ел, но хотел бы попробовать. Новорожденные младенцы, едва появившиеся из матерей, всё ещё теплые и парящие, как приношение из священной печи. Последы: Эрик всё отдал бы за возможность съесть плаценту, зарываясь лицом в горячий едкий хрящ. Мужские лица; детские бедра. Ломти женских грудей. Эрик тщательно зарисовывал их во всех деталях, старательно растушевывая пока ребро его ладони не становилось серебристо-черным от стёртого графита.