Один камень угодил в груду соломы; она внезапно зашевелилась, показалось грязное лицо с безумными глазами, едва видными сквозь длинные спутанные волосы. Незнакомец заревел низко, утробно, словно зверь. Погрозил кулаком в небесаи вновь закопался в гнильё.
Ярилов отшатнулся:
Нас тут трое? Кто это?
Скорее, два с половиной. Робинзон не в счёт. Давно лишился рассудка, бедолага. И человеческой речью разучился владеть. Мычит только.
Робинзон?
Ну, так его старожилы прозвали, которые до меня попали в зиндан. А он тут очень давно, по всей видимости. И вместо одеждылохмотья, вроде казачий чекмень, да точно принадлежность не определишь. Вы его не трогайтеон и не опасен. Пить хотите?
Весьма.
Жилин протянул кувшин:
Там на донышке ещё есть, хватит на глоток.
Вода отдавала ржавчиной и пахла лошадиной мочой; Ярилов не выдержал, согнулся пополам. Рвало мучительно, плечи тряслись.
Что же вы, друг мой, увещевал путеец, держите себя в руках. Человекживотное простое и не к такому приспособится.
* * *
На следующий день начался обстрел: грохотали батареи, разрывалась над крепостью шрапнель. Ярилов слушал, и не было прекраснее музыки. Пояснял гражданскому Жилину:
Это лёгкая полевая пушка, восемьдесят семь миллиметров. Гранатами садит по стене. А вот, слышите, стрекот?
Да, кивал чиновник, словно швейная машинка тарахтит.
Картечница Фаррингтона. По четыреста выстрелов даёт в минуту.
Это же какое разорение, такую прорву патронов жечь, качал головой Жилин, впрочем, лишь бы на пользу. А это что за вой?
Ракеты. Со станков пускают. Славно, славно! Взялись за дело.
Обстрел сопровождался неясными криками: текинцам негде укрываться от шрапнели, и потери в набитой битком крепости были страшными. Один раз случился инцидент: наверху вдруг завопили, завизжали на разные лады женские голоса. К решётке припала туркменка, крича проклятия; в руках её был свёрток из лохмотьев. Неожиданно на лицо Ярилова упала тёплая капля. Вытер, поглядел на ладонь: кровь. Из свёртка выпала детская ручка: крохотная, безжизненная, она болталась в такт судорожным движениям женщины. Одноглазый тюремщик оттащил несчастную от решётки. Но крик обезумевшей матери ещё долго бился в голове инженера, выворачивал душу
* * *
Утро всегда начиналось одинаково: рассвет предварял призыв муэдзина, сигнал к первому намазу. Но двенадцатое января 1881 года пришло иначе.
Грохнуло так, что спящий на сгнившей лежанке Ярилов подлетел на добрый аршин; заложило уши. Всё заволокло пылью: невозможно было разглядеть вытянутую руку; и тут же загремела артиллерия, затрещали ружейные залпы.
Оглохший Жилин кашлял от набившейся в рот пыли, хватал Ярилова за мундир и кричал:
Умоляю, голубчик, скажите: это штурм? Штурм?
Подорвали камуфлет. Теперь всё, ответил инженер и бессильно опустился на колени, закрестился.
Перекрывая вопли туркмен, накатывало, как грозовой фронт, рвущееся из тысяч глоток «ура».
Жилин плакал. Робинзон сел на соломе и вертел головой во все стороны, не понимая.
Стены зиндана странно посветлели. Ярилов пригляделся и понял: от сотрясения многолетние наслоения грязи отвалились, обнажив первозданную глину, а на нейнеясные узоры. Присмотрелся, потрогал пальцами
Жилин, глядите-ка! Здесь, похоже, надпись. На русском.
Чиновник, продолжая откашливаться, подполз. Прочёл:
Ав Это что? Ага, «глаголь». Значит, «август».
Ярилов стёр рукавом остатки грязи. Получилось:
Августа тридцатого дня, 1879 года от Р. Х. Попал в текинский плен. Хорунжий 2-й казачьей сотни Николай И
Надпись не была закончена: буква «И» обрывалась кривой царапиной, будто соскользнула рука.
Это же надо! Полтора года назад, считай, прокричал Жилин (он всё ещё не отошёл от глухоты), видать, давно помер, горемыка. А мы живы!
Ярилов ничего не ответил: смотрел на Робинзона. Тот прислушивался: наверху вдруг добавились новые звуки к грохоту пушек и частому треску выстрелов. Звон и скрежет
Врукопашную пошли! догадался инженер. Внутри уже, в крепость прорвались.
Ярилов вскочил и, не помня себя, завопил:
Сюда! Сюда, ребята. Мы внизу, в яме!
Жилин тоже был рядом, приплясывал, кричал:
Тут мы! Выручайте, братцы!
Робинзон смотрел на соседей испуганно, сверкал безумными зрачками.
Заскрипела решётка; Ярилов радостно вскрикнул и осёкся: на него бешено глядел единственный глаз циклопа-тюремщика.
Урыс собака!
На дно ямы упало чугунное яблоко. Двухфунтовая граната. Фитиль весело трещал и плевался искрами, будто новогодняя бенгальская свеча.
Ярилов бездумно смотрел на подмигивающий огонёк и считал про себя
Три. Родитель учил: только три вещи нужны мужчине. Вера. Честь. Долг.
Два. Вдвоём на лодочке, солнце играет блёстками на глади пруда. Маша, смеясь, стягивает перчатку, зачерпывает ладошкой тёплую воду и брызгает Ивану в лицо.
Один. Родится мальчишка и останется один, без отца
Робинзон вдруг вскочил. Прокричал:
Казак журбы не мае!
И упал на бомбу, накрыл.
Глухо грохнуло, подбросило тело. Плеснуло в лицо Ярилову горячей кровью.
Не его кровью.
* * *
А худющий-то какой!
Я же не на водах изволил отдыхать, а в зиндане. Тринадцать суток.
Ничего, откормим. Слава богу, жив. Теперь бы перехватить почту
Не понял.
Как бы это После того как отбили Третий редут, много убитых нашли. Некоторых изуродовали до неузнаваемости. Вот, одного за вас приняли. Отправили уже рапорт: так, мол, и так, инженер-подпоручик Ярилов погиб смертью храбрых при осаде Геок-Тепе.
Это вы поторопились.
Так примета! Счастливая! Теперь сто лет проживёте, Иван Андреевич!
Мне и половины хватит.
Да, поздравляем с новорождённым. Ещё пятого декабря ваша супруга разрешилась мальчиком, письмо дошло. Не обессудьте, что вскрыли: думали, что вы того. Ну, понятно.
Здорова ли?
Всё в порядке! И роженица, и сынок. Пишут, что назвали Андреем по уговору.
Да. ЭтотАндрей, в честь моего отца. А следующего назову Николаем.
Смешно. Человека ещё нет, а имяесть.
Глава втораяБратец
Откровение первое
Июль 1896 г., окрестности Петербурга
Историю о том, почему меня назвали так, а не иначе, я слышал от папеньки много раз. Старший братец даже смеялся:
Ну, началась песнь Боянова о полку Скобелеве! Растечёмся мыслью по древу, серым волком по земли, шизым орлом под облакы. Вновь ироическая былина о закаспийском походе и подвиге безымянного казака, оказавшегося, быть может, Николаем.
Не желая обидеть отца, братец говорил это за глаза. Хотя был он известный циник и даже гордился своим критическим отношением ко многим вещам, казавшимся мне священными и не поддающимся насмешкам. Трудно сказать, каким образом в нём воспиталась эта показная бравада, вечная поза утомлённого жизнью нигилиста. В кадетском корпусе, а позжев училище, он был белой вороной: товарищи сторонились его, офицеры-воспитатели наказывали при любой возможности (которые он щедро предоставлял), преподаватели занижали отметки. Но братцу всё было нипочём.
Я любил Андрея и прощал ему «цуканье» и насмешки, хотя он нередко пользовался своей силой и старшинством, чтобы поиздеваться надо мною. Помню случай, произошедший в наше пребывание на даче под Петербургом. Мне было лет шесть, а емушестнадцать; он был отпущен в увольнение из летнего лагеря Первого кадетского корпуса под Петергофом. Тогда я застал его тайком курящим.
Не вздумай наябедничать тётке, лопоухий, сказал брат, а не то продам тебя цыганам.
Я неимоверно испугался. Всем известно, что цыгане крадут детей, в первую очередь непослушных и отказывающихся кушать кашу: запихивают сорванцов в грязный мешок из-под картошки и уносят. Дальнейшая судьба похищенных наверняка не известна: их то ли скармливают ручным медведям, то ли режут на кожаные полоски и шьют из получившегося материала сапоги
Так мне говорила наша прислуга Ульянамалограмотная толстуха с вечно красными руками и рябым лицом, и её слова я запомнил твёрдо.
Фискальствозанятие позорное и наказуемое, лопоухий, заявил брат, будешь молчать, никому не скажешь?
Я лишь кивнул, не в силах от ужаса произнести и слово. Забрался под куст бузины у забора (там было моё тайное убежище от неприятностей), сел на корточки и дрожал.
Тогда под Речицей, нашим дачным посёлком, стоял табор; по улицам часто ходили цыганкишумные, чернявые, сверкающие и гремящие серьгами и монистами. Приставали к дачницам, гадали по картам и по руке, суля всяческие казённые дома и червовых королей. Вот этих дочерей воли я и услышал издалека: они шли, поднимая пыль многочисленными юбками, и громко ругались.
Разумеется, я решил, что они явились за мной.
Я завопил так, что услыхали и позавидовали пароходы в Ораниенбауме. Продрался сквозь кусты и побежал к дому; на крыльцо уже выскочила наша тётка. Она была в домашнем шлафроке, стареньком и заштопанном, волосыв папильотках, смоченных сладким чаем; при иных обстоятельствах тётя Шура не решилась бы выйти из дома в таком виде никогда. Сзади, за узкой тёткиной спиной, размахивала толстыми руками Ульяна.
Тётушка, волнуясь, наклонилась ко мне:
Что?! Что случилось, Коленька? Кто напугал моего маленького?
Обычно она называла меня Николаем, а то и вообще «сударем» («Подите сюда, сударь! Кто прыгал с крыши сарая и потоптал клубнику, не вы ли?»). Но я ревел так самозабвенно, что даже обычная тёткина холодность треснула, словно лёд в апреле.
Андрей не курил! Совсем не курил! Ни капельки, вот ни папиросочки, голосил я, только не продавайте меня цыганам, тётенька! Любименькая, миленькая моя, не продавайте!
Так, произнесла тётушка своим ординарным, надтреснутым голосом. Вся нежность и тревога испарились из него бесследно.
Распрямилась, стала такой, как всегдадлинной, тощей и непреклонной, как розга. Повернулась к братцу и сказала:
Пройдёмте-ка в гостиную, милостивый государь. У нас есть что обсудить.
Ульяна тем временем обняла меня и запричитала:
Ну что ты, родненький, никому тебя не отдадим, никаким цыганам.
Я вжался в её передник, пахнущий прокисшим молоком и печным дымом, и плакал всё тише; она гладила меня по голове огромной, жёсткой ладонью, приговаривая:
Ускачите, страхи, на хромой собаке, через поле, через лугнам бояться недосуг. Чёрная ворона, будь здорова, далёко лети, Николеньку защити.
От этой белиберды стало почему-то спокойно: я перестал рыдать. Продолжая быть несколько растерянным, не заметив, выпил кружку желтоватого жирного молока без обычного понукания, заел вчерашним калачом и отправился играть за домтам были свалены кучей солдатики, моё главное богатство. С годами набор оловянных воинов понёс существенные потери: у офицера отломалась шпага, а гренадеры утратили штыки, да и число их стало значительно меньше прежнего. Краска давно облупилась, не позволяя определить полковую принадлежность по цвету мундира, но мне это было и не надо: с младенчества я имел весьма развитое воображение, и офицер легко становился то наполеоновским маршалом, то диадохом Александра Македонского, а трубящий на полном скаку сигнальщик превращался из дикого гунна в латного всадника Ганнибала и даже в его слона.
Я расставил своих воинов в извилистую цепочку и скомандовал шёпотом:
Тсс! Здесь полно краснокожих, так что идите тихо. Проверьте же амуницию, чтобы не звякнуть случайно лядункой о котелок, и ступайте след в след
Играем, значит, лопоухий?
Андрей стоял передо мной и покачивался с каблука на носок, сияя голенищами. Обычно на даче он переодевался в цивильное платье, но сегодня ещё не успел. В голосе его было нечто угрожающее, так что я сжался, готовый дать стрекача в любую секунду.
Ну, чего нахохлился? Не хлюзди, Оцеола, вождь сименолов. Ты ведьмолодец. Не сдал брата, и слова про табак не сказал, не так ли?
Я посмотрел недоверчиво: но Андрей был серьёзен, не издевался. Только под бледной кожей щёк ходили желваки.
Братик, но я же вправду не сказал
И молодец, прервал меня старший, за такую верность слову надлежит тебя наградить. Хочешь «монтекристо»?
Малокалиберное ружьё было несбыточной мечтой. Мы часто бегали в магазин Графа на станции: там продавалась всякая всячина для дачников, от пузатых начищенных самоваров до граммофонов. Ружьё висело на стене, и я мог любоваться им часами: гладкое ложе прекрасного орехового дерева, изящный завиток курка, таинственно блестящий чернёный стволчто может быть прекрасней? Хозяин лавки, немец, если пребывал в добром настроении, давал подержать «монтекристо» на минутку. Я испытывал истинное наслаждение, знакомое всякому мальчишке от пяти до восьмидесяти лет, взявшему доброе оружие; удержать в руках и оценить великолепную прикладистость и баланс я пока что не мог по малолетству, поэтому укладывал ружьё на прилавок и прицеливался в жестяные коробки с чаем, трепеща от прикосновения прохладного приклада к щеке. Заглядывал в сосущую бездну дульного среза и восхищённо цокал, подражая взрослым.
А патрончики! Небольшие, блестящие, они были прекраснее всех драгоценностей мира!
Стоило ружьё сумасшедших денег, но даже если бы с неба вдруг просыпался на меня золотой дождь, то тётка Александра Яковлевна никогда не
Конечно, хочу «монтекристо», сказал я, проглотив слюну, но ведь тётушка
Ничего, я договорюсь с тётей Шурой, прервал меня брат, поселяя в сердце трепетание надежды, однако стоит оно недёшево.
Двенадцать рублей! произнёс я с почти религиозным восхищением.
Точно, кивнул Андрей, потому надо эти деньги заработать.
Я задумался. Конечно, можно попробовать собирать в лесу землянику и продавать по пятачку за берестяной туесок, но конкуренция чересчур велика: все деревенские девки промышляли продажей ягоды дачникам.
Я уже тогда был способен к арифметике и попробовал посчитать в уме, деля дюжину рублей на пять копеек, но быстро запутался. В голове лишь возникли невообразимые горы пахучей земляники, заслоняющие от меня вожделенную винтовку
Брат оглянулся по сторонам и сказал таинственным шёпотом:
Так и быть, научу тебя. Но никому ни слова. Умеешь ли ты хранить тайну?
Конечно.
Поклянись!
Слово индейца!
Сойдёт, хмыкнул Андрей, слушай внимательно. Надо просто поймать пчелиного царя, он как раз стоит пятнадцать рублей. Хватит на ружьё, патроны, да ещё на карусели и мороженое останется.
И на крючки? восторженно спросил я.
На две дюжины лучших крючков, леску и грузила.
Здоровско! А как поймать этого царя?
Пойдём.
Брат взял меня за руку. Делал он это настолько редко, что я уже готов был сказать: «Андрюша, не надо мне никакого ружья и крючков, только держи меня за руку!» Но я нашёл в себе силы промолчать.
Мы шли через огород, за которым ухаживала хозяйка дачи; одуряюще пахло помидорами и смородиновым листом; уютно гудели трудяги-шмели, а я шёл, чувствуя жёсткую ладонь любимого брата на своих пальцах
Вот, видишь. Это ульи, в них пчёлы живут.
Я настороженно посмотрел на деревянные колоды, расставленные на соседнем участке. Подходить к ним категорически запрещалось: об этом меня предупредили ещё в мае, когда мы заехали на дачу.
Там есть такая щель, называется «леток». Как дверь для пчёл, они через неё вылезают по своим делам. Держи.
Брат протянул мне прут орешника, очищенный от коры.
Я тебе уже всё приготовил. Это специальный прут, приманчивый. Царь как его увидитсразу выползет. Только надо будет ещё песенку спеть.
Какую?
Слушай:
Вот пришёл я за царём,
А потом и за ружьём,
Жура, жура, жура мой,
Журавушка молодой.
Краснопузый, вылезай,
Николаю помогай,
Жура, жура, жура мой,
Журавушка молодой.
Брат повторил дважды; слова запомнить было легко, а мелодию я и так знал: слышал «Журавушку» раньше, когда её пели кадеты, только слова там были совсем другиелихие, весёлые и даже неприличные.
А как я признаю этого царя?
Так в песне же поётся: у него брюшко красное. Он обычной пчелы больше втрое, а на головкемаленькая корона.