А воевали где в войну с немцами?
Не, это мы не воевали, бойким окающим говорком ответил Колька, мы же, это, только поезда водили. Нас, как специалистов, не призывали.
Отсиделись, значит, с усмешкой заключил Братухин. Глаза его смотрели на машинистов с хитринкой; в глазах таких людей, как Братухин, всегда есть что-то большее, чем просто взгляд. А раз машинисты, значит коммунисты?
Не-е, кокие мы коммунисты простодушно отвечал Колька.
На слове «коммунисты» Фёдор Нестеров насторожился и повернул свою голову в сторону разговора, наблюдая за тремя машинистами и своим командиром. Этих трёх он не знал и был готов к любому развитию событий, но только не к тому, что ворон, воспользовавшись его опрометчивостью, клюнет за палец. Костяные щипцы сомкнулись на указательном пальце левой руки, и когда казак выдернул его, палец уже полыхал огнём, а там, где клюв сжал сильнее всего, пролегли кровавые борозды укуса.
Фёдор громко и матерно выругался, но ворон уже с довольным видом победителя сидел на суку и свысока разглядывал поверженную жертву.
Кусачая тварь, заключил Нестеров и отошёл в сторону.
Зачем ты к нему лез? с хохотом спросил Братухин.
Хотел поиграть с ним, а он кусаться вздумал, подлюка.
Офицер отвлёкся от машинистов, но Тихон, до этого молчавший, вдруг подал голос, обратившись к Братухину:
Так, значит, Колчак и до этих мест добрался?
Офицер повернул голову в его сторону.
Да, скоро большевикам кранты, он пытливо глянул в глаза Тихону, и всем что-то недоброе померещилось в их взглядах. Ни Тихон, ни Братухин друг другу не доверяли и были настроены враждебно. Это сразу улавливалось. Какая-то нить, напряжённая как струна, пролегла между ними.
Я вас где-то видел, сказал Братухин.
Не-е, вряд ли, ответил машинист, я бы вас тоже запомнил.
А откуда вы паровоз гнали? пытаясь что-то выведать, спросил Братухин.
Со станции Каменчуги, торопливо ответил Павел Нелюбин, уставив на Братухина своё квадратное лицо, белые в наступление пошли, вот нам и приказано было машину спасать, да угля только до сюда хватило.
Братухин кивнул головой на его ответ и отошёл, о чём-то размышляя.
Разбились на кучки: военные сели за буфетный стол, отец Михаил со старухой за соседний, машинисты на скамейку возле котельной, пленный в стороне от всех. Ничто этих людей не объединяло, даже отталкивало какое-то недоверие, какая-то недосказанность.
Станционный смотритель принёс солдатам чай.
А ты здесь давно работаешь?
На вокзале с самого дня основания, более десяти лет, нахально любопытному Братухину ответил станционный смотритель.
Так ты, значит, знаком с Дмитрием Костомаровым?
Конечно, много лет. Хороший был барин и человек!
Как говоришь, тебя зовут? переспросил Братухин.
Степан Тимофеевич.
Давай, Степан, садись к нам, я племянник Дмитрия Олеговича.
Племянник? удивился станционный смотритель.
Да, по мамке племянник. В детстве столько раз у него в имении гостил.
Не может быть, продолжал удивляться станционный смотритель, присаживаясь на стул.
Заявление Братухина вызвало в зале широкий интерес. Отец Михаил и машинисты повернули головы, чтобы послушать их разговор.
А вот эта женщина, указывая рукой на хмурую старуху, добродушно продолжал Братухин, тоже знала моего дядю.
Так я его тоже знал. Хороший был человек. Это же он станцию выстроил и оранжерею пристроил.
Чего? не понял казак, вмешавшись в разговор.
Оранжерею, повторил станционный смотритель.
Федя, не мешай, иди посмотри, указал Братухин на дверь оранжереи. У него был довольный вид, что он образованнее невежественного казака.
Фёдор поднялся.
А мы ведь сегодня на его усадьбу заезжали, в Дмитрово, да красные там хорошо позабавились. Могила, а не дом. Стёкла повыбиты, всё растащено Ужасная картина, а какое было имение, и вспоминать, Стёпа, не хочется. Грустно Они же его, суки, прирезали Дядю моего. Найти бы их, я бы медленно их придушил, не торопясь, чтобы помучались гады.
После этой сердечной речи перешли к воспоминаниям о барине. Вспоминали, каким был да что сделал. Степан Тимофеевич рассказывал свои истории, а Братухин то, что помнил о дяде из детства. Они сошлись два обожателя покойного барина.
Казак между тем разыскал загадочную «оранжерею» и нашёл её обычной теплицей с засохшими цветами. Единственное, что привлекло его внимание, так это статуя. К ней он подошёл, и с любопытством посмотрел на искусную работу, и даже потрогал гранитную деву за холодную каменную грудь, вероятно, ожидая, что под его ладонью она растает и поддастся, но сжать камень так и не удалось. Казак мотнул головой на диво и вернулся в зал.
Братухин и смотритель беседовали, Егор разглядывал свои часы, которые беззастенчиво врали, показывая прошлое, а остальные слушали воспоминания о Дмитрии Олеговиче Костомарове.
то и дело по заграницам ездил, вспоминал Степан.
Да, было дело. Любил он на мир поглядеть. Всё что-нибудь из Европы привозил.
Так и эту оранжерею он придумал, когда с отдыха вернулся горячо поддержал Степан.
Головастый мужик, подтвердил Братухин и обратился к понурому Егору. Ты что думаешь, всё это ему по наследству досталось? Да, имение досталось по наследству, но это всё, он обвёл рукой зал, вокзал, ткацкая фабрика, скотобойня, что там ещё? спросил Братухин то ли себя, то ли станционного смотрителя, но ответа не дождался. Всё это он сам построил и организовал. Вот какой человек! До него эти места захолустьем были, а сейчас, гляди-ка, электричество даже есть, а эти подонки, большевики, всё это разграбить хотят. Никто из них ни капли сил не вкладывал, а заграбастать всё норовят.
От разговора их отвлекла жена станционного смотрителя, вошедшая в зал.