Она закуривает сигарету и смотрит на меня.
Мой поезд прибывает на Южный вокзал, я никогда прежде не бывала в Бостоне и уже никогда его не покину. День дождливый, и мне обещали, что Изобель будет ждать меня на платформе.
Ну, до Голландии при условии, конечно, что он хоть когда-нибудь был в Голландии, как мне рассказывал один человек, божок некоторое время провел в Греции, спрятанный в монастыре Святой Троицы в Метеоре, но монастырь построили после тысяча четыреста семьдесят пятого года, так что это действительно не вяжется с историей голландского гробокопателя. Конечно, еще гончая упоминается в «Аль-Азифе»{4}. Но это тебе известно.
И тогда разговор переходит от нефритового божка к археологии в Дамаске, затем в Йемене и, наконец, на руинах Вавилона. Среди прочего я слушаю, как Изобель описывает голубые изразцы ворот Иштар с их золотыми барельефами львов, быков-аурохов и странных, похожих на драконов, сиррушей. Она видела реконструированную часть ворот в Пергамском музее, когда много лет назад была в Берлине.
В Германии я была еще молода, говорит она, глядя в окно на городские огни, массачусетскую ночь и небо, отсвечивающее желто-оранжевым, ведь никто не должен слишком пристально смотреть на звезды.
Это ночь новолуния, и Изобель становится на колени и омывает мои ноги. Я обнажена, лишь нефритовый божок на серебряной цепочке висит на моей шее. Храм Звездной Мудрости пахнет ладаном, гальбаном, шалфеем, гвоздикой, миррой и шафраном, тлеющими в железных жаровнях, которые подвешены к высоким потолочным балкам. Ее золотисто-русые волосы зачесаны назад и собраны в аккуратный шиньон. У ее мантии цвет сырого мяса. Я не хочу, чтобы она смотрела мне в глаза, и все же не могу представить, как поднимусь по гранитной лестнице на помост без ее ненавязчивого, привычного подбадривания. Со всех сторон теснятся темные фигуры в одеждах полдюжины других оттенков красного, черного и серого. Цвета их мантий обозначают ранги. Я закрываю глаза, хотя мне это запрещено.
Вот наша дочь, лающе выкрикивает Верховная жрица, старуха, припавшая к земле у основания алтаря. В ее голосе мокрота и треск сломанных шестеренок, диссонанс и волнение. По своей воле идет она, по своей воле и воле Безымянных Богов свершает она путь.
И даже в это мгновение здесь, в конце моей жизни и в начале моего бытия, я не могу не улыбнуться выбору слов Верховной жрицей, она по привычке называет Безымянными Богами тех, кому мы тысячелетиями давали имена.
Она увидит то, чего мы не сможем, воет Верховная жрица. Она будет свободно ходить там, куда никогда не ступят наши ноги. Она познает их лица и объятия. Она будет страдать от огня, наводнений и холода пустошей и будет обедать с Матерью и Отцом. Она займет место за их столом. Она познает их кровь, как они познают ее кровь. Она упадет и заснет, восстанет и пойдет.
Я въезжаю на Южный вокзал.
Я пью кофе с Изобель.
Мне, девятнадцатилетней, снятся голландский погост и оскверненные могилы. Мой сон наполнен шелестом кожистых крыльев и скорбным лаем какого-то огромного невидимого зверя. Я чувствую запах раскопанной земли. Небо смотрит на мир своим единственным, изрытым кратерами глазом, который человечество в своем невежестве ошибочно принимает за полную осеннюю луну. Здесь двое мужчин с лопатами и кирками. Я зачарованно наблюдаю за их зловещей и целеустремленной работой чудовищной кражей, совершенной за шестьдесят три года до моего рождения. Я слышу, как лопата царапает камень и дерево.
В храме Изобель поднимается и целует меня. Это не более чем бледный призрак всех тех поцелуев, которыми мы обменивались, занимаясь любовью долгими ночами и изучая тела, желания и самые запретные фантазии друг друга днем и по утрам.
Отшельник передает нефритовую чашу Верховному жрецу, который, в свою очередь, передает ее Изобель. Хотя в этом месте и в этот час Изобель вовсе не Изобель Эндекотт. Она Императрица, а меня здесь зовут Колесом Фортуны. До сих пор я ни разу не видела этой чаши, но прекрасно знаю, что она была вырезана за тысячи лет до сегодняшней ночи и из того же матово-зеленого жадеита, что и кулон, который ношу на шее. Безумный арабский автор «Аль-Азифа» считал, что нефрит появился с плато Ленг, и, возможно, он был прав. Императрица прижимает край чаши к моим губам, и я пью. Горькая коричневатая настойка обжигает и распаляет огонь в груди и животе. Я знаю, что это пламя обратит меня во прах, из которого я восстану подобно фениксу.
Она стоит у порога, рычит Верховная жрица, и вскоре войдет в Зал Матери и Отца.
Толпа бормочет благословения и богохульства. Изящные пальцы Изобель ласкают мое лицо, и я вижу тоску в ее голубых глазах, но Верховная жрица не сможет поцеловать меня снова, не в этой жизни.
Я буду ждать, шепчет Изобель.
Мой поезд покидает Саванну.
Ты скучаешь по Джорджии? спрашивает меня Изобель через неделю после моего приезда в Бостон, и я отвечаю, что да, иногда скучаю.
Но это всегда проходит, добавляю я, и она улыбается.
Мне почти двадцать, я стою в одиночестве на широком белом пляже там, где темные воды реки Тайби впадают в Атлантический океан, и наблюдаю, как к берегу движется воронка урагана. Самые дальние струи дождя секут поверхность моря, но еще не добрались до пляжа. Песок вокруг меня завален мертвой рыбой и акулами, крабами и кальмарами. 5 февраля 1958 года в 7200 футах над этим местом в воздухе столкнулись В-47 и истребитель F-86 «Сейбр», и экипаж В-47 был вынужден сбросить водородную бомбу Mark-15, которую нес на борту. «Бомбу Тайби» так никогда и не нашли, она погребена где-то в иле и тине под солоноватыми водами залива Уоссо, в шести или семи милях к юго-западу от того места, где стою я. Я рисую линию в песке, соединяющую одно мгновение с другим, а ураган стенает.
Мне шестнадцать, и учитель английского средней школы говорит мне, что если в начале истории появляется ружье, то в конце оно должно выстрелить. А если это бомба, добросовестный автор должен позаботиться о том, чтобы она взорвалась, и оправдать ожидания читателей. Все это звучит очень глупо, и я привожу несколько примеров обратного. Учитель хмурится и меняет тему.
В Храме Звездной Мудрости я прохожу сквозь пламя, пожирающее мою душу и занимаю свое место на алтаре.
2
Душный день в конце августа 20 и я иду от тенистой зелени Тэлфер-сквер на север вдоль Барнард-стрит. Попыталась бы описать жжение алебастрового солнца, висевшего в тот день высоко над Саванной, но знаю, что никогда не приближусь к тому, чтобы запечатлеть словами всю его злобу и ярость. Небо выцвело до той же мертвенной бледности, что и бетонный тротуар и беленая кирпичная кладка по обеим сторонам улицы. Я прохожу место, которое более века назад, когда Старый Юг не стал еще Новым Югом, было складом хлопка и зерна. Здание «перепрофилировали» под лофты, бутики и модный ресторан соул-фуда{5}. Я иду, и в тишине летнего полдня мои шаги звучат почти так же громко, как раскаты грома. Чувствую, как начинает болеть голова; хочется пепси или оранжада, чего-нибудь ледяного в запотевшей бутылке. Я заглядываю в кондиционированные святилища по ту сторону витринных стекол, но нигде не останавливаюсь и не захожу внутрь.
Позавчера ночью мне приснился сон, о котором я никому не стану рассказывать, пока спустя два года не встречу Изобель Эндекотт. Мне снилось голландское кладбище и лающая гончая, а проснувшись, я обнаружила адрес на Уэст-Бротон, нацарапанный на бумажной обложке книги, которую читала перед сном. Почерк, бесспорно, был моим, хотя я и не помнила, как брала с тумбочки шариковую ручку и записывала адрес. Я не могла заснуть до рассвета, а позже мне снова снилось то кладбище, шпиль собора и двое мужчин, увлеченно орудующих своими кирками и лопатами.
Я смотрю прямо на солнце, позволяя ему ослепить меня.
Ты знала, куда идти, говорит Изобель, и в мой первый бостонский вечер, в мой первый вечер с ней мне уже кажется, что я знаю ее всю жизнь. Пришло время, и тебя избрали. Даже представить не могу такую честь.
Уже конец августа, я потею и иду на север, пока не добираюсь до перекрестка с Уэст-Бротон-стрит. В левой руке я сжимаю томик «Авессалом, Авессалом!»{6} и притормаживаю, чтобы снова прочесть адрес. Затем сворачиваю налево, а значит, отправляюсь на запад.
Звезды были правы, произносит она и снова подливает мне бренди, что есть всего лишь еще один способ сказать: события не могут произойти, пока не наступит их время. Что есть верная последовательность.
Я иду на запад по Уэст-Бротон, пока не добираюсь до адреса, который спящей записала на книге Фолкнера. Это магазинчик (именующий себя «торговым центром»), который специализируется на антикварных украшениях, фарфоровых статуэтках и «восточных» сувенирах. Пыльная тьма внутри после палящего солнца кажется почти ледяной. В витрине рядом с каталогом я нахожу то, что искала, сама того не подозревая. Это одна из самых отвратительных вещиц, которые я когда-либо видела, и одновременно одна из самых прекрасных. Полагаю, что сделана она из нефрита, но это лишь моя догадка. Я почти ничего не знаю о драгоценных камнях и гранильном искусстве. В тот день я даже не знаю слова гранильный. И не выучу его до тех пор, пока не начну задавать вопросы о кулоне.
За стойкой на табурете сидит мужчина средних лет. Он наблюдает за мной сквозь очки. В нем есть некая жеманная разборчивость. Я замечаю родинку над его левой бровью и очень коротко подстриженные чистые ногти. Замечаю волосок, растущий из родинки. Мама всегда говорила, что глаз у меня наметанный.
Могу я вам что-то предложить? интересуется мужчина, и я лишь секунду колеблюсь, прежде чем кивнуть и указать на нефритовый кулон.
Весьма своеобразная вещица. Он наклоняется вперед, отодвигает дверцу позади шкафчика и вынимает кулон и цепочку на фетровой подложке. Фетр бледно-бордовый.
Продавец снова садится и через прилавок передает мне кулон. Тот оказывается неожиданно тяжелым и скользит в моих пальцах, словно покрыт маслом или воском.
Приобрел его на распродаже имущества несколько лет назад, говорит искушенный антиквар. Мне самому никогда не нравилась эта вещь, но, как говорится, на вкус и на цвет Если бы я держал на складе лишь то, что нравится мне, то не особенно заработал бы на жизнь, не так ли?
Да, отвечаю я, думаю, не заработали бы.
Я стою одна на пляже южной оконечности острова Тайби, наблюдая за приближением урагана. Я пришла сюда, чтобы утопиться. Однако уже понимаю, что этого не случится, и осознание этого сопровождается легкой досадой.
Он из старого дома в Стивенс-Уорде, произносит мужчина за стойкой. На Ист-Холл-стрит, если память мне не изменяет. Много лет назад там жила весьма странная компания женщин, но однажды в июне все они внезапно снялись и уехали. В том доме они жили вдевятером, и, ну вы понимаете, люди разное болтают.
Да, говорю я, люди болтают.
Было бы лучше, если б все мы занимались своими делами и позволяли то же самое другим.
Мужчина наблюдает за мной, пока я изучаю нефритовый кулон. Тот немного похож на крадущуюся собаку, если бы не крылья, а еще он напоминает мне сфинкса. Его зубы оскалены. На моей ладони лежит вырезанная из камня морда каждого оголодавшего, измученного животного, которое когда-либо жило на свете, лицо каждого безумца, чистое зло, которому придали форму. Меня трясет, но ощущения не то чтобы совсем неприятные. Я понимаю, что возбуждаюсь, что я взмокла. У основания фигурки начертаны буквы какого-то алфавита, который я не узнаю, а снизу выгравирован стилизованный череп. Кулон совершенно отвратительный, но я знаю, что не смогу покинуть магазин без него. Мне приходит в голову, что я способна убить, чтобы завладеть этой вещью.
Полагаю, что так и есть, отвечаю я, было бы лучше, если бы все мы занимались своими делами.
Тем не менее мы не можем изменить человеческую природу, говорит мужчина.
Да, мы не можем, соглашаюсь я.
Поезд прибывает на Южный Вокзал.
Ураган набрасывается на остров Тайби.
А мне всего лишь одиннадцать, и я стою у кованых ворот в кирпичной стене, которая окружает обветшалый особняк на Ист-Холл-стрит. Стена желтая, но не потому, что ее так окрасили, а потому, что при ее постройке использовались кирпичи, глазурованные в цвет золотарника. В жаркий майский полдень они мерцают. С другой стороны ворот находится женщина по имени Мэдди (она говорит, это сокращение от Мадлен). Иногда, как сегодня, я прохожу мимо и вижу, что Мэдди словно поджидает меня. Она никогда не открывает ворота, мы разговариваем только через решетку, в прохладной тени вечнозеленого виргинского дуба и испанского мха. Иногда она читает мою судьбу по картам Таро. Иногда мы говорим о книгах. В этот день, однако, она рассказывает мне о владелице их дома, которую зовут Арамат имя, какого я, без сомнений, никогда прежде не слышала.
Разве это не гора, куда, по Библии, причалил ковчег Ноя после потопа? спрашиваю я.
Нет, дорогая. То гора Арарат.
Ну, звучат они очень похоже Арарат и Арамат, произношу я, а Мэдди пристально на меня смотрит. Уверена, она думает о разных вещах, которые не собирается произносить вслух, о вещах, которые я не должна услышать.
А потом Мэдди почти шепчет:
Когда-нибудь напиши ее имя задом наперед. Очень часто то, что кажется необычным, становится совершенно обыденным, если взглянуть под другим углом.
Она смотрит через плечо и говорит, что ей нужно идти, да и мне уже пора.
Мне двадцать три, и это день, когда я нашла кулон в антикварном магазине на Уэст-Бротон-стрит. Я спрашиваю у мужчины за прилавком, сколько он просит за вещицу, а после ответа интересуюсь, нефрит ли это или только похоже.
Выглядит как настоящий нефрит, отвечает он, и по выражению его лица я понимаю, что вопрос оскорбил продавца. Не стекло или пластик, если вы об этом. Я не продаю бижутерию, мисс. Цепочка из чистого серебра. Если вы его желаете, я скину десять баксов от цены на бирке. Честно говоря, от этой штуки у меня мурашки бегут, и я буду счастлив избавиться от нее.
Я плачу ему двадцать пять долларов наличными, он кладет кулон в маленький пакетик из коричневой бумаги, и я возвращаюсь под палящее солнце.
Мне снится кладбище в Голландии и октябрьское небо, наполненное летучими мышами. Хлопки еще одних крыльев раздаются в холодном ночном воздухе, и этот звук издает что угодно, но только не летучая мышь.
Вот эта карта, говорит Мэдди, Верховная жрица. У нее много значений, в зависимости
В зависимости от чего? хочу узнать я.
В зависимости от множества вещей, говорит Мэдди и улыбается.
Карты Таро разложены на поросшей мхом брусчатке с ее стороны черных железных ворот. Она стучит указательным пальцем по «Верховной жрице»:
В этом случае я предполагаю будущее, которому еще предстоит проявиться, и двойственность, и скрытое влияние на твою жизнь.
Не уверена, что понимаю, что означает двойственность, признаюсь я, поэтому она объясняет.
Властительница сидит на троне, а по обе стороны от нее колонны. Некоторые говорят, что это два столпа из храма Соломона царя израильтян и могущественного мистика. А другие говорят, что женщина на троне папесса Иоанна.
Не знала, что была женщина-папа, произношу я.
Вероятно, и не было. Это просто средневековая легенда. Мэдди убирает прядь волос, упавшую ей на глаза, прежде чем вернуться к объяснению двойственности и символики карты. По правую руку от Верховной жрицы темный столб, который называется Боаз. Он олицетворяет отрицательный принцип жизни. Слева от нее белый столб, Иахин, который олицетворяет положительный принцип жизни. Положительный и отрицательный это двойственность, а поскольку она восседает между ними, мы понимаем, что Властительница символизирует собой равновесие.
Мэдди кладет другую карту «Колесо Фортуны», но та перевернута вверх ногами.
Мне двадцать пять, и Изобель Эндекотт спит в кровати, которую мы делим в ее лофте на Атлантик-авеню. Я лежу без сна, прислушиваясь к ее дыханию и множеству звуков с улицы тремя этажами ниже. Четыре минуты четвертого, и я мимолетно задумываюсь о снотворном. Но спать не хочется. Правда. У меня осталось так мало времени, и я бы предпочла не тратить его на сон. Все ближе и ближе ночь, когда Звездная Мудрость соберется в мою честь из-за того, что я привезла с собой из Саванны. И той ночью я ускользну из этого бренного мира (или меня вытолкнут одно, или другое, или то и другое вместе), и будет достаточно времени на сон, когда я мертвая лягу в свою могилу, или после того, что последует за моим воскрешением.