«Уверьтесь отсюда в существовании Зельмы, это возможно для Веры и успокоит владельца майората».
Что же, надо телеграфировать?
Три стука.
Кому?
«Подумай и вспомнишь», сложилось по азбуке, и затем все прекратилось; сидевшие за столом дамы внезапно почувствовали, что двигавшая его сила удалилась; и, посидев еще немного, встали.
Решительно не понимаю, к кому могу я обратиться в Дубельте? задумчиво говорила графиня.
Надо спросить Адольфа, он, наверное, кого-нибудь укажет.
А прежде всего, надо бы составить протокол нашего импровизированного сеанса для твоего beau-pere, чтобы он не сказал, что мы все это выдумали apres coup.
Как же это составляется протокол и для чего? Я слыхала, что в полиции и в судах составляются протоколы, а не у спиритов, засмеялась баронесса.
Для чего составляются протоколы в судах, для той же цели и у спиритов, чтоб отсутствующие лица, кому о том ведать надлежит, по выражению Поля Светловского, знали, как произошло известное событие. Не знаю, так ли это в судейских протоколах, а в наших важны самые мелкие подробности, дающие самые ясные понятия о том, как именно происходило явление, при какой обстановке. Например, где кто сидел, в каком положении были руки членов кружка, не было ли возможности действовать ногами, не было ли посторонних лиц в комнате, сидевших вне кружка, были ли заперты двери и окна и прочее Часто от недостатка этих подробностей, особенно при темных сеансах, является сомнение в подделке явлений или, по меньшей мере, они приписываются фантазии членов кружка, не принявших достаточно строгих мер против могущей встретиться недобросовестности или излишка воображения между присутствующими.
Понимаю, что же должны мы теперь записать?
Бери перо и пиши все, что ты видела и слышала.
Я, право, ничего не помню, кроме стуков, сначала в стене, а потом в столешнице, да еще, что мама говорила
Не помнишь даже и того, как стол во время первого сообщения висел в воздухе, не касаясь пола?
Неужели?.. Я даже этого и не заметила ах, как досадно, очень бы хотелось видеть это самой Знаешь, Вера, мне тогда, в начале сеанса, как будто опять спать хотелось, я пришла в себя только, когда ты прочла сообщение мамы.
В таком случае, протокол немыслим; это было бы мое единичное заявление, а тут важно только замеченное всеми, как доказательство объективности явления. Досадно!
Успокойся, папа поверит тебе на слово!
Эврика!., вспомнила! воскликнула графиня.
Что вспомнила?
Кому телеграфировать в Дубельн. Со мной в поезде ехал Мейнгардт, он должен был пробыть в Митаве у отца несколько часов и тотчас же с ним вместе ехать в Дубельн. Я спрошу его, с уплаченным ответом, жива ли Зельма Фогт, дочь банщика Фреда? По словам твоего мужа, его там все знают. Давай писать телеграмму.
Еще задолго до обеда баронесса лично сама распорядилась отправить на железнодорожную станцию телеграмму, да еще при письме к главному телеграфисту с просьбой прислать ответ, не мешкая ни минуты, и затем было решено, что отправка телеграммы останется тайной между приятельницами до получения ответа.
А как никакой Зельмы нет, что подумает Мейнгардт о моем вопросе? говорила графиня, когда для обеих дам наступил довольно тоскливый промежуток времени, и им пришлось сидеть вдвоем, ничего не делая, в нетерпеливом ожидании, когда старый барон прочтет им историю несчастной Бланки.
Ты думай, как хочешь, а я твердо уверена в существовании Зельмы с той минуты, как о ней говорила мама, отвечала неисправимая в своем сердечном доверии баронесса.
Глава VIII
С последним ударом обеденного колокола оба барона показались на пороге столовой, где минут пять уже ожидали их дамы долготерпение которых, увы! не вознаградилось нисколько. Перевод рукописи далеко не был окончен, а старый барон заставил молодого дать себе честное слово, что, пока не поставится последняя точка, тайна Бланки не будет никому открыта.
Вы безжалостны, папа, воскликнула баронесса, когда же мы, наконец, ее узнаем?
Никак не ранее завтрашнего обеда, я устал, да и не желаю лишать себя и вечером общества нашей дорогой гостьи.
Баронесса Марья Владимировна только вздохнула. У ней, кроме нетерпения узнать, было еще нетерпение сообщить свекру и мужу о знаменательном сеансе этого утра, а она тоже дала Вере слово молчать. К счастью, молчать пришлось не очень долго. Заведующие телеграфом превзошли сами себя в этом случае. Едва маленькое общество после довольно скучного обеда, в продолжение которого все больше думали, чем говорили, перешло в кабинет пить кофе, как графине подали телеграмму.
Читай вслух, закричала Мари.
«Жива. Доктор обещает на завтрашний день решительный кризис. Если больная его вынесет, начнется выздоровление. Мейнгардт», прочитала графиня.
Кто жива? спросил удивленный Адольф.
Зельма, Зельма Фогт. Стало быть, она действительно существует. Но я ровно ничего не понимаю!..
Совершенно ясно, она больна, всего вероятнее тифом, если должен произойти кризис, сказала баронесса. Папа, ради Бога, поедемте завтра все в Дубельн, мы вылечим Зельму неожиданным счастьем!
Ты мне прежде объясни, что значит эта телеграмма, спросил Адольф, пока старый барон сидел молча, погруженный в задумчивость; но лицо его вдруг просияло, как только Мари и Вера, перебивая друг друга, рассказали все предшествовавшее телеграмме.
Если Зельма действительно существует, стало быть, все правда, стало быть проговорил старик вполголоса, обращаясь скорее к себе, чем к другим.
Стало быть, вы окончательно верите, барон, сказала графиня.
Да, верю, и в эту минуту чувствую всю отрадную сторону моей воскресшей веры Благодарю вас, графиня, если б не вы, с вашим бесстрашием и вашей настойчивостью, мы и до сих пор ничего бы не знали
Видишь, Вера, опять-таки мама сказала правду: телеграмма успокоила папу, шепнула баронесса. А ты смела ей не верить, какая же ты спиритуалистка!
Спиритуалиста осторожная к несчастью, благодаря нашему духовному несовершенству, мы редко удостаиваемся сообщений от духов из высших сфер, как твоя мать, серьезно ответила графиня.
Папа, опять пристала Мари, поедемте завтра в Дубельн!
Как, прежде, чем вы узнаете историю Бланки?
Надо утешить ее больную правнучку!
По моему, прежде всего надо удостовериться из старых писем, что Зельма Фогт действительно потомок Бруно и Бланки, сказал Адольф.
А я сегодня ни на что не способен, ни на какое чтение, прибавил старый барон.
Мы обязаны утешить больную Зельму, твердила свое баронесса и сама взялась за чтение писем и дневника прабабушки, пока Адольф принялся один за перевод рукописи, уверив отца, что теперь справится с ней.
Передав старинные бумаги невестке, владелец майората пригласил свою дорогую гостью в свои апартаменты и провел вечер, отдыхая в оживленной беседе с ней о предмете, всецело поглотившем его внимание в настоящую минуту.
ЗАВЕЩАНИЕ БАРОНЕССЫ ФОН Ф
Глава I
Адольф провел большую часть ночи за работой и часа два спустя после второго завтрака, принес наконец перевод рукописи. Что же касается баронессы, она должна была сознаться, что чтение старинных писем ей не под силу; заняться ими пришлось все-таки старому барону.
И я готов с моим отчетом, сказал он, приглашенный сыном в кабинет на общее чтение.
Что же, папа, доказаны права Зельмы Фогт на наследство баронессы Бланки? нетерпеливо спросила Мари.
Решать это придется в Дубельне, справившись с родословной Зельмы, но прежде всего выслушаем Адольфа.
Предупреждаю вас, mesdames, сказал молодой барон, развертывая довольно объемистую и всю исчерканную поправками тетрадь, что рассказ Бланки не вполне последователен и далеко не полон, отчего много теряется его драматичность. Видно, что бедная женщина не привыкла выражать своих мыслей.
Читай скорее, мы сами увидим, в чем дело! воскликнула баронесса, и Адольф начал при общем напряженном внимании:
«Прочти меня с сочувствием и терпеньем, сострадательная душа, немало труда стоит мне это писанье. Учили меня, как девочку, мало и небрежно, и если б мой возлюбленный Бруно не помог мне научиться письменному искусству, не рассказывать бы мне грустной повести нашего краткого счастья и бесконечных страданий.
А как счастливо протекло мое детство под крылышком добрых родителей. Меня величали последним и первым наследником, а не наследницей древнего рода Ротенштадтов: старинное имя мое я, вместе с рукою, должна была передать моему мужу, которого до известного предела могла и не считать своим господином и повелителем, ибо, по воле отца, утвержденной подписью нашего милостивого короля, я не лишалась права располагать всеми моими владениями, пользуясь в этом случае всеми правами наследника-мужчины.
Мать моя, урожденная Позен, умерла, когда мне минуло тринадцать лет, с ней вместе похоронила я все мое счастье. В тринадцать лет я не была уже ребенком, я давно любила Бруно, второго сына нашего ближайшего соседа, Адольфа III барона фон Ф., назначенного мне отцом в опекуны на случай своей смерти. Нас так и звали женихом и невестой; отец мой радовался безмерно, видя, что его обожаемое, единственное дитя любимо своим нареченным супругом, как редко наши бароны любят своих жен-рабынь. Ожидали только моего пятнадцатилетнего возраста, чтобы обвенчать нас, и отец Бруно не менее моего отца был доволен этим браком; главное, конечно, тем, что и меньшая ветвь его рода будет никак не беднее старшей; будущий свекор мой ласкал и любил меня более своей родной дочери.
Смерть моей матери положила конец всему. Не прошло и года, как отец, шестидесятипятилетним стариком, несмотря на его беспредельную любовь ко мне, женился на другой, на совсем бедной девушке, едва ли пятью годами старше меня. Мачеха околдовала его, но при всей своей власти над ним не могла, однако, заставить изменить свое завещание: все принадлежащее Ротенштадтам должно было принадлежать безраздельно мне одной; я назначена была начать новый род Ротенштадтов и возвысить его, подобно старому. Вдовья часть мачехи была самая ничтожная, и она никак не могла простить мне свою собственную вину, что так продешевила себя, продав за ничто свою молодость седому старику».
Я не вижу непоследовательности в рассказе Бланки, заметила графиня, разве вы сами переделали его?
В начале я не позволил себе переделать ни одной фразы, которую сумел верно передать по-французски, отвечал барон, но это только в начале; но мере же того, как страсть и горе овладевают ее воспоминаниями, как она начинает говорить о своем возлюбленном Бруно и ненавистном Адольфе, слог ее совершенно изменяется, так что очень трудно передавать его, и я поневоле отступал от подлинника. Многих же интересных подробностей в конце рассказа совсем нет.
Читай, Адольф, повторила, как эхо, свою первую фразу нетерпеливая баронесса Марья Владимировна.
«Старший брат Бруно, Адольф, был также товарищем моих детских игр, настолько же ненавистным мне, насколько я всегда любила Бруно, защищавшего меня, с самых первых лет нашего знакомства, от неистовств Адольфа, которому все более или менее покорялись, исключая меня. Адольф никак не мог примириться с моим предпочтением ему меньшего брата, которого он считал существом гораздо ниже себя, будущего владельца майората. Один раз он, наверное убил бы меня, если б не Бруно, заслонивший меня собою. Он заставлял меня сказать, что я люблю его больше всех, что выйду за него замуж, я не соглашалась и смело смотрела ему в глаза, вызывая на борьбу. Страшный удар, предназначенный мне, попал в Бруно и чуть не вышиб ему глаза. Этот случай заставил барона фон Ф. отослать своего первенца в Стокгольм в школу, и я к великому моему удовольствию, несколько лет не видала его.
После женитьбы отца, моя свадьба отсрочилась еще на два года; мачеха, в надежде изменить его волю насчет наследства, уговорила его не отдавать меня Бруно, пока тому не минет двадцати двух лет, а мне семнадцати, пока он не сделается мужчиной, а не ребенком, говорила она, и стала все более и более разлучать нас, ни минуты не оставляя вдвоем. Бруно писал мне нежные письма и через кормилицу мою доставлял их мне. Как благословляла я позже, и благословляю и теперь судьбу, давшую нам в ней такого верного и мужественного друга. Она же достала мне через своего зятя писаря пергаменту, она устроила тайное хранилище в раме моего портрета. Даже мои мучители не посмели разлучить меня с верной женщиной, которой поручила меня мать моя на своем смертном одре.
Смерть отца, случившаяся совершенно неожиданно, когда мне только что минуло шестнадцать лет, оставила меня беспомощной в руках мачехи и ее родни. Опекун мой, почти одновременно лишившийся своей жены, уехал в Ригу и там, как доходили до нас слухи, неистово играл в карты и в кости, к чему имел давнишнюю страсть. Он вернулся в наше соседство не ранее полугода, совершенно расстроив свое состояние, и я начала замечать, что они о чем-то сговариваются с мачехой, и что речь их идет обо мне. Когда мне случалось входить в комнату, они умолкали, бросая на меня знаменательные взгляды. Вместе с тем, мачеха сделалась ко мне гораздо ласковее, не отказывала мне ни в чем, кроме, однако, возможности видеть Бруно. Прошло уже более месяца с тех пор, как он уехал из замка. Письма его становились все грустней и грустней. Наконец, он написал мне, что отец отправляет его на службу в Швецию, и вместе с тем вызывает Адольфа в замок. Я боюсь, моя дорогая, так кончал он свое отчаянное письмо, что отец задумал женить на тебе Адольфа, чтобы твоими деньгами поправить свои дела; он каждый день ожидает описи всех свободных земель, и мы почти нищие.
Накануне отъезда Бруно, благодаря кормилице, нам удалось свидеться ночью в парке, я дала ему страшную клятву, что не буду ничьей женой, кроме его, лучше умру.
Зачем умирать, моя красавица, утешала мамка меня, горько рыдающую в объятиях жениха, наш Бруно увезет тебя; у меня есть на примете пастор, который не откажет благословить ваш брак, такой он отчаянный, никаких баронов не боится.
На том мы и расстались, дав слово друг другу писать. Как ни трудно было мне, тогда еще совсем не привыкшей к писанью, а я не пропускала ни одного случая дать о себе весточку моему Бруно, моему дорогому возлюбленному А теперь, о Господи! его уже нет, нет, я никогда уже более не увижу его»
На этом месте рукописи, заметил Адольф, несколько строк как будто смыты, должно быть, слезами никак нельзя было разобрать.
«Сначала мысль о побеге, о бесчестии, которое должно было пасть, благодаря ему, на наше незапятнанное имя, приводила меня в ужас, но мало-помалу я привыкла к ней. Пользуясь благосклонностью мачехи, я выпросила у нее в свою комнату старинную шкатулку с фамильными бриллиантами моей матери, бывшими в описи, так что фрау фон Ротенштадт никак не могла завладеть ими. В той же шкатулке лежало мое маленькое сокровищетриста золотых, давно подаренных мне отцом на приданое. Таким образом, на первое время у нас были деньги, а потом я собиралась броситься к ногам короля, просить его защиты, если б попробовали лишить меня моих прав, им мне дарованных. Обдумывая вместе с кормилицей план о побеге, я совершенно сроднилась с ним, ожидала только приезда Адольфа, чтобы окончательно решить, как мне действовать.
Адольф приехал и с первого же дня начал ухаживать за мной, как за невестой, а женское чутье подсказало мне, что внимание его непритворное. Его юношеская себялюбивая ко мне привязанность готова была превратиться в страстное чувство взрослого.
Однако, в видах справедливости, я должна признать, что Адольф очень изменился в свою пользу, столичное общество отполировало его, исправило от его дикой грубости. Он умел вкрадчиво говорить мне о своих чувствах, уверяя, что нигде не встречал такой красавицы, что я первая женщина, которую он считает достойной носить его знаменитое имя. При других обстоятельствах он мог бы мне понравиться, но образ Бруно, дорогой мне с детства, слишком глубоко запал в мое сердце, и чем настойчивей становился Адольф в своих исканиях, тем более меня отталкивал. Я всякий день собиралась сказать ему, что я невеста его брата, что я люблю Бруно, и всякий день не хватало у меня храбрости подвергнуться его неизбежному гневу. Я слишком хорошо чувствовала в укрощенном львенке прежнего дикого зверя.
В одно утро опекун приехал к нам один, без сына, и неожиданно вошел в мою комнату.
Не правда ли, сказал он, ты умная девочка, Бланка, ты не откажешься носить знаменитое имя баронов фон Ф.