Тут стремительно подъезжает машина без опознавательных знаков, и из неё выходит детектив Грант. Я не слышу, что ему говорят, но, предполагаю, что вводят в курс дела.
Детектив обращается ко мне:
Что случилось? Как вы тут оказались?
Лучше мне этого не говорить. Не хочу свидетельствовать против себя. Вы должны мне верить. Она внутри!
Вздохнув, он пожимает плечами, однако даёт знак патрульным сломать замок.
Они сбивают его и распахивают дверь. Там темно. Освещая путь электрическими фонарями, они заходят внутрь. Я следую за ними, хотя меня и предупредили этого не делать.
Я говорю им, как сказал Энди, что она под полом. Они передвигают ящики, скамьи, инструменты пока, наконец, один из них не кричит, что что-то нашёл.
Дыра в полу. Люк открыт. Очень темно. Темнее, чем прежде, так как там, под землёй, нет источников света, к которым могли бы приспособиться ваши глаза. Нет окон, ничто не отбрасывает тень.
Лучи фонарей вспарывают чёрную тьму. Глаза, перепуганные глаза, они моргают. Ребекка, живая. Испуганная.
Да будь я проклят, говорит лысый, снова почесав у себя под фуражкой. Ты была права, Мэри.
* * *
Я потихоньку ускользаю и мчусь домой. Сердце моё колотится. Патрульные не выглядели рассерженными, но они не были такими и в прошлый раз, а хорошо это не закончилось.
Для меня не стали сюрпризом припаркованные возле моего дома полицейские машины.
Муж встречает меня в дверях.
Давай, дорогая, говорит он, пытаясь затащить меня внутрь.
Я пожёвываю нижнюю губу.
Но
Он тянет меня, а я, как идиотка, не понимаю, что он хочет сделать.
Один из патрульных хватает меня за одну руку, мужза другую. Крепко. Выглядит так, будто они собрались перетягивать канат.
Почему бы вам не пройти внутрь? говорит полицейский, наконец, сдвинув меня с места. Властям хотелось бы сказать вам спасибо за помощь в решении этого дела. Хорошего вечерa.
Они ни разу не спрашивают меня про Энди. Во всяком случае, до сих пор не спросили. У меня такое чувство, что детектив скоро что-то разнюхает.
Я случайно слышу, как обо мне разговаривают два офицера. До меня доносятся слова «помешанная» и «ненормальная».
Великолепно.
Ну же, милая, говорит муж, обняв меня за плечи. Прежде чем они опять тебя заберут.
Но вырываюсь я. Моя дочь.
Закусив губу, муж качает головой:
Прошу, бормочет он. Хватит уже этих баек про дочь.
* * *
Вечером, в одиннадцатичасовых новостях передают замечательный репортаж о чудесном освобождении Ребекки. В нём показывают спасённую мной маленькую девочку. Мою дочь. Ту самую, про которую они говорят, что она не моя. Ах думаю, что буду стараться продолжать попытки получить такое право. Не знаю, как у меня получилось так ошибиться. Когда-нибудь я верну свою дочь домой. Её ожидает отдельная спаленка на первом этаже.
Ребекка смотрит прямо в камеру и благодарит меня.
Она могла бы быть моей.
* * *
Двумя днями позже исчезает другая моя дочь. «Мы предполагаем похищение», говорят в полиции. Нужно как-то её спасать. Это уже какой-то другой выродок, на этот раз это не может быть Энди.
Мне, право же, следовало бы поехать и развязать этого парня.
Шэйн МакКензи" Кровоточащие Pадуги "
Прошла неделя с тех пор, как я кормил собак последний раз.
Не потому что я их не любил. Не потому что я наслаждаюсь, мучая животных. Полагаю, вы можете сказать, что своих собак я люблю, хотя не уверен, что любовь моя похожа на любовь обычного человека. Точно не знаю, потому что всегда имел дело исключительно с собственными чувствами. Однако, глядя на то, как большинство людей оплакивают покойных родных, могу сказать, что любят они более глубоко, чем я.
Мне довелось повидать много мёртвых близких. И я видел множество бьющихся в истерике матерей, отцов и прочих родственников.
Однако лично меня это не расстраивало никогда. Работа такая. И говоря «работа», я имею в виду своё предназначение. На эту работу я не просился, собеседований не проходил, и никто мне ничего не разжёвывал. Просто однажды я понял, что должен делать, и с тех пор это делаю. Меня не посещали ангелы, давая приказаний, со мной не говорил Господь. Просто однажды ко мне пришло понимание. Так вы понимаете, что должны дышать, хотя никто вам этого не объяснял.
Оттого я и не кормил собак. Потому что они тоже должны были делать работу. А делали они её лучше всего, когда были голодными, слегка разозлёнными. Обращаться с ними нужно грубо, держа их почти всё время взаперти, в тесноте, тыча в них палкой несколько раз в день. Не для того, чтобы причинить им вред, совсем нет. Просто потому, что собакам необходима боль.
Они находились в задней части фургона и создавали жуткий шум. Потому что понимали, зачем их везут. Они знали, что после долгой недели приближается время кормёжки.
Я взглянул на газетный заголовок: Тревис и Этель Монтгомери. Празднование шестидесятой годовщины свадьбы в общественном центре Тарплея. Приглашают всех. Там была фотография держащейся за руки милой пожилой пары, которая улыбалась друг другу, словно молодые влюблённые.
Я припарковал фургон и, обходя его, постучал по стенке, просто чтобы разозлить собак. Те сразу стали лаять и беситься у себя клетках, и я понял, что бедняги, должно быть, совсем умирают от голода.
Над входом висел большой плакат с улыбающимися лицами юбиляров. К дверным ручкам были привязаны разноцветные воздушные шарики, которые подпрыгивали от щекотавшего их ветерка. Линии конфетти на дорожке напоминали рассыпанные фрукты.
Я приехал последним. Снаружи никого не было, в то время как автомобильная стоянка была переполнена, несколько машин стояло даже на тротуаре. Я подошёл к дверям и прислушался. Довольно тихо. Слабый невнятный шум, затем бурный взрыв смеха.
Открыв двойные двери, я вошёл внутрь.
Супруги, держась за руки, сидели на сцене, спиной к зрителям. Их поблёкшие серые глаза были прикованы к слайдам, которые показывали на стене позади сцены, лица расплывались в улыбках. Я не слышал, рассказывали о них что-нибудь или нет, но большого значения это не имело. Старые фотографии супругов, влюблённых и молодых, сделанные в разное время, в разных уголках страны, могли у любого вызвать улыбку. Даже я, глядя на них, поддался их обаянию и на минуту замер на месте.
Пока очарованные родители восхищённо смотрели слайды, проживая вместе со старичками-юбилярами длинную романтическую жизнь, на другом конце зала играли предоставленные сами себе малыши. Группка юнцов, заливаясь смехом, шумела и толкала друг дружку. Напротив них, подростки закатывали глаза и бурчали про то, какие же тупые у них предки, притащившие их в это дебильное место, когда по ящику шло любимое шоу.
Я остановился на несколько минут. Наблюдал.
Мне было слышно, как лают собаки. Сомневаюсь, что кто-то ещё это слышал. Вообще, не думаю, что кто-нибудь меня здесь заметил.
Я вышел на улицу и по пути к машине пнул ногой взлетевшее в воздух конфетти. Пока я отпирал двери фургона, собаки притихли. Даже когда открыл клетки, они ждали команды, чтобы выскочить наружу. Родезийские риджбеки. Здоровенные. Их используют в Африке для охоты на львов. Хорошие, преданные собаки. Как всегда, я чувствовал себя немного расстроенным из-за того, что пришлось мучить их голодом.
Они проследовали со мной к входным дверям. Стали принюхиваться и облизывать пасти. Почуяли запах мяса внутри. Я ничего им не говорил, да и не требовалось.
Я слегка приоткрыл одну из дверей. Будто танцуя, по ней застучали воздушные шарики, и, словно снабжённые клыками пушечные ядра, мимо меня пронеслись собаки.
Крики раздались ещё до того, как я успел закрыть дверь.
Я закурил сигарету и привалился к фургону. Рассматривал небеса, исчерченные всполохами красного и оранжевого цветов. Я даже чувствовал языком свежую цитрусовую мякоть во рту.
По дверям загрохотало. По ним молотили ноги и стучали кулаки. Двери так сильно тряслись, что на мгновение мне показалось, что они могут распахнуться. Разумеется, этого не произошло. Я не связывал их цепью, ничего подобного. Это Господь сделал так, чтобы они оставались закрытыми. Принял меры, чтобы раньше времени никто не ушёл.
Я выкурил три с половиной сигареты, прежде чем красный с оранжевым стали бледнеть, будто их отстирали в прачечной. Тускнели, превращаясь в нейтральный серый цвет.
Людей внутри было много, их крики смешались в единый громкий, надрывный звук. Я прикрыл глаза, сосредоточился и стал выделять из него отдельные составляющие. Мужчины и женщины. Дети. Возраст в данном случае не имел никакого значения. Дети также были не более (или менее) предпочтительны, чем кто-либо другой.
Должен сказать, что цвета стали едва различимы. Равновесие практически восстановилось, и работа моя на некоторое время закончилась.
Двери распахнулись и те, кто ещё мог передвигаться на ногах, бросились врассыпную в разные стороны. Некоторые из них были целы и невредимы так же, как и тогда, когда улыбаясь, смотрели фотографии на стене и слушали воспоминания пожилой пары.
Большинство же были окровавлены и выглядели очень плохо. Значительная часть бежавших имела раны от укусов и зажимала руками те места, где отсутствовали большие куски плоти.
Я позволил им рассеяться и удрать в безопасное место. Меня они не видели, а так как небо опять стало серым, то и повода не было взяться за них снова.
Подождав, пока последний способный передвигаться самостоятельно выбежит наружу, я затоптал окурок и вошёл.
Старики так и остались на сцене. Женщина лежала на спине. Живот был разодран, и внутренности вывалились наружу, словно мусор из опрокинутого ведра. Одна из собак была рядом и, облизывая с морды кровь, жевала то, что, скорее всего, было печенью. По другую сторону от женщины находился её муж. Сильно искусанный, но живой. Рыдая над ней, он тряс её и кричал, чтобы она очнулась. Из его изуродованной голени торчала кость, и лоскуты бледной кожи свисали вниз, подобно лентам, украшавшим стены и потолок.
Две собаки, виляя хвостами, находились в детском углу. Мордами в пол. Жадно глотая. Влажно чавкая. Одна удерживала что-то, какой-то крупный кусок, и трясла головой из стороны в сторону, разбрызгивая в разные стороны кровь. Я не стал вглядываться в то, что именно они там грызут. Удовольствия мне это не доставляет. Я не изверг.
Просто работа такая.
Люди валялись на полу. Друг на друге. Из-за вытекавшей из них крови было трудно шагать, чтобы не поскользнуться. Глотки у них были вырваны и съедены. В некоторых ещё теплилась жизнь и, задыхаясь, они в панике выпучивали глаза.
Какая-то женщина ползла по полу в направлении выхода. Я посторонился, давая ей дорогу. Она посмотрела вверх, на меня, и протянула дрожащую руку, но не дотянулась, потому что одна из собак прыгнула на неё и сомкнула челюсти на задней стороне шеи. Она закричала, забилась, засучила ногами, впрочем, затихла, когда собака дёрнула головой, и что-то с треском хлопнуло, словно петарда.
Я дал собакам ещё немного времени, чтобы поесть. Они это заслужили. Торопиться некуда. Полиция не явится до тех пор, пока я отсюда не исчезну. Полагаю, Господь примет меры на этот счёт. Ведь запертый в камере и получая дубинками тычки, я буду для Него бесполезен.
Я протяжно свистнул, собаки подняли окровавленные морды и, насторожив уши, виляя хвостами, стали смотреть на меня.
- Пошли.
Они пробежали мимо меня и запрыгнули в свои клетки в задней части фургона. Довольные и с полными брюхами.
Отъехав, я почувствовал, насколько голоден сам. Решил, что когда приеду домой, сделаю себе оладьи. С земляникой и большим бокалом апельсинового сока.
* * *
Мне было тринадцать, когда я в первый раз увидел цвета. Когда впервые понял, в чём состоит моя работа, которая станет делом моей жизни. Как я уже говорил: мне никто ничего не объяснял. Я просто понял. Когда увидел, как небеса ярко пульсируют красным и оранжевым, словно по лику Господа размазывают кровавый яичный желток, ко мне пришло понимание. Всё стало ясным, как будто всматриваясь в стереокартинку, в раздражении из-за того, что ничего не можете разглядеть, вы вдруг начинаете отчётливо видеть, что на ней нарисовано. Когда для вас всё вдруг становится очевидно.
Томми Николс, живший неподалёку, собирался отмечать десятый день рождения. Я гулял на улице и бросал дождевых червей в муравейник, когда увидел его и его маму, ходивших от одного дома к другому. Они стучались в двери и приглашали ребят на вечеринку. Я выпрямился и стал ждать, когда они дойдут до меня. Я увидел, что на приглашениях нарисована какая-то картинка на тему Бэтмена. Я не был заядлым фанатом супергероев, но притворился бы им, чтобы меня пригласили.
Вот только Томми и его мама прошли мимо. Томми на меня даже не взглянул. Его мама чуть улыбнулась мне, но её улыбка угасла, когда она увидела позади меня извивающихся червей, покрытых слоем муравьёв. Некоторые из них ползали по нижней части моих ног, тыча в них жвалами, и кусали меня. Было немного больно, но я ничего не делал, чтобы их остановить.
Они лишь выполняли свою работу.
Я встал и вытер покрытые липкой слизью руки настолько хорошо, насколько смог.
Эй, Томми, произнёс я. Мы с ним не были большими друзьями, но мне сильно хотелось пойти на эту вечеринку, она почему-то была очень важна для меня. С днём рождения.
Томми ничего не ответил. Его мама, не останавливаясь, повернула голову ко мне.
Томми исполнилось десять, милый. Мы приглашаем только детей его возраста.
Мне - тринадцать, сказал я. Это примерно то же самое. Мне и Бэтмен нравится, я его люблю.
Уверена в этом, однако ты уже слишком большой, тут она сморщила нос. Кроме того, неужели такому взрослому тринадцатилетнему парню захотелось бы играть с кучей малышей?
Я пожал плечами.
Наверное, нет.
Разумеется, это было неправдой.
Мне бы понравилось с ними играть. Мне бы понравилось играть с кем угодно. Было такое впечатление, что дети и их родители что-то чувствовали во мне. Они ничего не говорили, просто держались от меня подальше.
Наступил день вечеринки. В тот вечер мне было не заснуть. Не мог себя заставить не думать о Томми. Наверное, на имениннике сейчас надето что-нибудь бэтменовское, что-нибудь особенное, специально для этого дня. Думал о подарках, которые он получит от других ребят. Представлял, как дети окружат его, когда он станет их открывать, как будет за них благодарить. Как загадает желание и задует свечи, как получит самый большой кусок торта.
Я вышел на улицу и услышал их. Услышал смех. Они смеялись, не переставая. Я бы тоже хотел смеяться. Хотел кусочек торта. Хотел бы что-нибудь ему подарить. Самый лучший подарок. Лучше, чем у любого из них. Хотел играть возле дома с привязанными к почтовому ящику чёрными и жёлтыми воздушными шариками.
Именно тогда я и увидел цвета. Стоя у себя во дворе, я в который раз пнул ногой муравейник. Мне стало интересно, как быстро муравьи его восстановят. Возможно, им, собирая его по крупицам, как и мне в эту ночь, будет не до сна. Наверное, они ненавидели меня. Точно так же я ненавидел Томми и других ребят. И их смех.
Уверен, что произошедшее потом не имело к моей ярости никакого отношения. Даже в тринадцать моё состояние не влияло на мои поступки. Я стоял на месте и вдруг увидел над домом Томми сияние, ярко полыхавшее красным и оранжевым.
Я сделал, то что сделал, так как понял, что таков мой долг. Я ещё не разбирался в этом досконально. Когда всё закончилось, я понял, что работа моя была правильной. Потому что, выйдя из дома Томми в его нарядной бэтменовской футболке, залитый кровью, я увидел, что цвета изменились. Сделались приглушёнными, светло-серыми. Спокойными и нейтральными. Значит, на то была Божья воля.
Полагаю, что именно Господь возложил на меня эти обязанности. Кто-то очень могущественный за всем этим стоял. Знаю это не только потому, что смог видеть цвета, которые больше никто не видит, но и потому, что стал невидимкой. Тем не менее, сам себя я видеть мог. Я подносил руки к глазам и шевелил пальцами. Даже проверял это перед зеркалом и, как обычно, видел свои движения в отражении.
Зато для всех остальных я исчез. Для тех, кто ко мне привык, для тех, кто меня знал, я больше не существовал.
Я постучал в дверь. Меня услышали, так как мама Томми, улыбаясь, открыла её. Пальцы у неё были испачканы в глазури праздничного торта. Она стояла и облизывала их. Посмотрела направо, сквозь меня, затем поискала на улице позади. А я надеялся, что она и дети будут таращить на меня глаза. Рассчитывал, что Томми впадёт в бешенство и будет кричать, что не приглашал меня, и чтобы я убирался.