Особенно прекрасны в роли жертв самоубийцыте, кто больше всего надеялись на смерть, на то, что она пуста, лишена забот, страха и боли. Думали найти в ней избавление, но отыскали запредельный ужас и боль, превышающую всякое представление о боли. Нашли Пожирателя мёртвых. Едва шагнув за порог смерти, столкнулись там с ужасом, поджидающим у самого порога. С другими ужасами, более глубинными, столкнутся те из них, кто ускользнёт от Пожирателя и сумеет затеряться в бесконечных глубинах смерти, куда и сам Пожиратель боится заходить, не ведая, что может ждать его там.
В такое-то будущее заглянула я. И постаралась вырваться из мерзостного видения, словно из ямы, полной смолы, в которую меня затягивало. Я не хотела такого будущего.
Поэтому я звала и звала моих родителей.
Я стала шепчущим крикомбезмерно горьким, пронзительно скользящим меж чёрных атомов тьмы, сквозь смерть и землю, сквозь волокна ветра над землёй, сквозь запутанные отзвуки неопределённости, в глубине которой где-то жили два любимых моих человека, желавших породить меня на свет, но, к несчастью, породивших во тьму.
Я молила сложное, спутанное пространство передать им мой всхлипкрикшёпотмой голосмою взывающую немотупусть даже они не услышат меня, но им хотя бы только почудится нечто, лишь встрепенётся лёгкий намёк, коснётся лица паутинка тревожного неудобства, и отдалённый холодок повеет в сердце, сокровенная иголочка кольнёт в мыслях.
Они приготовили для меня красивые имена, каждое как сгусток живого пламени, переплетённый со звоном как бы колокольчика и россыпью осколков, отражающих искры и всполохи человеческих чувств.
Из этого богатства лучшая драгоценность предназначалась мне. Но я не получила ничего, потому что родилась не внутри жизни, а внутри смерти.
Мои родители были так омерщвлены моей смертью, что даже не поняли, куда унесли тело их мертворожденной дочерибезымянный недочеловеческий сгусток. В смятении своих чувств они не подумали, что следовало бы потребовать тело и самим похоронить его, но доверились людям, которые сказали, что знают, как надо поступать в таких случаях, людям, которые уверяли, что всё устроят. В роддоме ведь многие рождаются мёртвыми, как и я, поэтому там хорошо знают, что с нами делать.
Так я стала плодом в утробе страшного человека. И уже не человекачудовища.
Так я вступила в лабиринт без нити, которой имя могло бы стать.
Но почему я так уверена, что мне необходимо имя? Что бы это дало мне позволило мне Что? Ну, что могло бы имя мне дать?
На самом деле, я не уверена, я не знаю, но в какой-то далёкой глубине моего существа, может быть, в последней живой частице меня, тлеющей, как уголёк, под слоем пепла, теплится смутное чувство. Мне самой не понять его, не разгадать. Но это чувство внушает мне странную абсурдную мысль о том, что имянастоящее имя, нисходящее свыше, из моего истока, от родителейсоединись оно только со мной, это имя могло бы меня спасти. Как спасти? Не понимаю. По какой такой логике спасти? Я же говорю, не понимаю! Да и что могу понимать я, изжившая свою короткую внутриутробную жизнь в тенях и бликах воображения, нахватавшаяся обрывков материнских мыслей, прочитанных ею книг, услышанных слов, материнской памяти, спутанных потоков мысленных образов, по сути, жившая чужим разумом, как паразит живёт чужой кровью, да к тому же не способная этот высосанный мною разум переварить и усвоить, как следует, что я могу понимать в таком-то химерическом положении?! Я не понимаю даже, как я существую после смерти. Да и существую ли? А не воображаю ли собственное существование? Может быть, всё, что я думаю сейчас, это лишь искажённое эхо процессов омертвения тканей тела? Я думаю, что мыслю и, следовательно, существую, но во мне движется не мысль, а процесс трупного распадаразве нет?
И потом, мыслю я сейчас не так, как мыслила раньше, пока была над землёй. Что-то изменилось во мне, наверное, это старость пришла. Вязкая, как ил на дне реки. Я заглянула в будущее, а старость заглянула в меня. Даже смешно: сначала я умерла, и лишь потом состарилась.
Как бы там ни было, я чувствую вот что: имя даст нечто важное, может быть, даже и спасение. Впрочем, что такое спасение? Не знаю. Возвращение к жизни? Вряд ли. Выход из этой замогильной тьмы? Освобождение из этих мерзостных мучительных пут? Возможно. Но каким образом? Не понимаю.
И всю себя вложила я и вылила в свою отчаянную и горькую, как самая ядовитая в мире капля яда, просьбу о том, чтобы мои родители вспомнили меня, подумали обо мне. Я просила об этом, когда страшная, кошмарная, чудовищная тьма похотливо и жадно сжималась вокруг меня.
Ответом на мою просьбу было видение. Оно возникло внутри меня, словно трещина в обессилевшей материи, только наполненная не тьмой, а светом. Я увидела своего отца. Маленький, жалкий человек с помутившимся от горя умом. Он был в комнате, один, затравленно озирался, выбирал место. Для чего? С таким взглядом, как у него, выбирают, где бы повеситься. Но задумал он что-то другое. Вошёл в узкое пространство между кроватью и стеной, опустился на колени, скрючился, приклонил голову в сумрак, достал ею до пола. И зашептал.
Что это был за шёпот? Колдовские заклинания? Или молитва? Или сгустки безумия, вылившиеся в звук?
Сначала я не могла разобрать, но вскоре поняла: он говорит со мной. Уткнувшись лицом в пол, уже мокрый от его слёз, он разговаривал со своей умершей дочерью.
То, что разделяло нас, не смогло разделить окончательно. Паутинка нашей связи оказалась неожиданно прочной.
Доченька, милая моя, родная, ты меня слышишь? шептал отец.
Слышу, прошептала в ответ.
Наверное, тихий шёпотболее пронзительное явление, чем громкий крик. Явление, способное преодолевать такие бездны, в которых всякий крик иссякнет от бессилия.
Доченька, может быть, ты Что я могу для тебя сделать? Что я могу сделать?
Это безумие или я действительно чувствую капли его слёз на своём лице?
Папочка, что-нибудь сделай! Что-нибудь!
Беспомощный мятущийся человек, мог ли он как-то помочь своей дочери? Да и существовала ли она вообщеона, сама не уверенная в подлинности своего бытия? Его шёпот, его слёзы, его беспомощная любовькакое всё это имело значение в бесконечном сплетении тайн жизни и смерти, простёртых вокруг этой человеческой пылинки?
Любочка, доченька моя едва шевельнулись пересохшие, помертвевшие губы.
Любочка?
Он назвал меня. Он дал мне имя.