В заключение я намеревался представить происхождение символизма в искусстве и показать его близкое родство с соответствующими явлениями в жизни и природе. Принципиальную разницу между первым и двумя последними я усматривал, разумеется, в том, что в жизни символизм всегда является стихийным, наивно свободным и неосознанным, в то время как его эквивалент в искусстве, по существу, служит результатом целенаправленно и сознательно формирующего творчества. Наверняка, и художник, как «сын земли», как ее возлюбленное дитя, заключая при помощи интуиции и воображения свою мысль в символ, также служит стихийным явлением пандемониума бытия, однако явлением сознательным, в котором вместе с тем живет недюжинный ум. Поэтому жизненный символизм я назвал бы «девственным» в его наивной безотчетности, в невинном потоке искренности. Художественный же символизм, по отношению к нему, сопоставлялся бы подобно тому, как логика сопоставляется с геометрией, которая является, в некоторой степени, знанием о мерах и формах земли.
Задача моя была настолько сложна, что лишь для малой ее части из хаоса, который необходимо было продифференцировать в соответствующем направлении, я подыскал действительно строгий материал; в любом случае, он был отобран и ожидал моих действий. Львиную долю работы мне полагалось выполнить исключительно самостоятельно, без чьей-либо помощи, вращаясь в сферах мало либо совершенно до сей поры неизвестных и удивительных, будто загадка. В этом было свое неоспоримое очарование, словно чудесное блуждание по незнакомому месту, которое видишь впервые в жизнихотя это и требовало огромного напряжения внимания и концентрации мысли.
Чувствуя, что абсолютный покой в данном случае является неотъемлемым условием, я оставил суматоху столицы и перебрался в тихую, лежащую в нескольких милях езды, провинцию. Желая уединения и опасаясь, чтобы обыденность взаимоотношений с людьми не вторглась разрушительно в укромные уголки моих раздумий, я снял на окраине городка в исключительно личное пользование небольшой зеленый домик, окруженный густой живой изгородью, сплетенной из кустов сирени, бирючины и черемухи.
Я быстро расположился и, поощряемый невозмутимым спокойствием, старательно принялся за работу. Она шла живо и ловко, ведь здесь мне было хорошо, уютно и уединенно. Вечерами, когда утомленный от ежедневных умственных усилий, я откладывал перо, потягиваясь в старом войлочном кресле, из палисадника, через открытые окна, в комнату проникали бальзамические запахи цветов и деревьев, доносился приглушенный щебет соловьев из ближней рощицы.
Стояла чудная пора; июльские вечера, омытые теплом солнца, сотрясаемые бодрящим трепетом далеких молний, призывали предаться грезам, заманивали сладким соблазном в дальнюю даль, посеребренную молодым месяцем. Я тихонько проворачивал ключ в замочной скважине и отправлялся на долгую прогулку, чтобы неоднократно вернуться домой где-то к полуночи.
Во время одной из таких вылазок я забрел в достаточно отдаленную, лесистую и незнакомую мне местность. Хотя было светло как днем, я заблудился и несколько раз подряд возвращался на то же самое место. Наконец, пробивающийся из-за деревьев тусклый свет вызволил меня из западни, и я наткнулся на какую-то дорогу, которая, извиваясь через лес, вторым своим концом соединялась с трактом, ведущим в городок. Радуясь подобному указателю, я начал приближаться к спасительному огоньку и через четверть часа оказался около четырехугольного домика, который находился прямо перед выходом из удачно пересеченного леса. Вероятнее всего, это была лесная сторожка: небольшой дом, огороженный со стороны тракта частоколом. Светилось лишь одно окно, что выходило на бор, а остальная часть дома была погружена в непроглядную тьму ночи.
Привлеченный тусклым свечением, я сошел с дороги и, чтобы отдохнуть, присел в луче света на ствол, по-видимому, недавно срубленного ясеня, практически под самым окном. Отдышавшись после утомительного похода, я с чувством облегчения вытащил и набил трубку; раскуривая ее, я вперил задумчивый взгляд в светлый четырехугольник оконного стекла. Глаза, как магнитом прикованные к окну, отчетливо выделяющемуся на фоне сумрака, и ослепленные светом, сначала не различали деталей; лишь через некоторое время привыкнув, я присмотрелся внимательнее.
Окно было плотно прикрыто каким-то белым полотном, через которое просвечивалось овальное пламя слабо мерцающего ночника. На этом экране, скупо залитом светом, отчетливо вырисовывались какие-то тени. Охваченный детским любопытством, я бессознательно начал их изучать. Внезапно уловив точный смысл линий, я едва не закричал от ужаса, непроизвольно вскакивая с колоды и подбегая к окну. Действительно, то, что я увидел на занавеске, должно было потрясти даже менее восприимчивого зрителя.
На полотне виднелись силуэты трех людей. С левого края экрана проскальзывал решительный мужской профиль с орлиным и упрямым контуром носа, открытым лбом, сильно отогнутым назад. На уровне лишь слегка обрисованного торса отчетливо обозначались руки, сложенные как будто бы для выстрела из ружья, тень которого под острым углом тянулась к правой стороне окна. Там, от оконной рамы отделялся сильно склоненный в сторону смертоносного оружия силуэт жертвы, очевидно, уже сраженной пулей. Это тоже была фигура мужчины, но с неприятными, практически отпугивающими чертами лица; низкий лоб и нескладный нос вместе с черепом бесформенного строения производили впечатление удручающее, отталкивающее. Несчастный, видимо, пораженный в сердце, резко изогнулся вперед, судорожно хватаясь левой рукой за грудь.
Посередине между этими двумя людьми темнел профиль третьего мужчины, который, очевидно, сидел, так как неустанно колышущаяся тень его головы приходилась значительно ниже, занимая нижнюю часть экрана.
Заметив ужасную сцену, призрачно спроецированную на белом фоне, я хотел сию же минуту ворваться в дом и схватить убийцу. Но немного подумав, я овладел собой и, не спуская глаз с занавески, неподвижно замер. Постепенно зарождались более спокойные мысли, прояснялись детали, на которые сразу, при первом впечатлении, я не обратил внимания.
Прежде всего, я никак не мог понять, почему ни один выстрел не донесся до меня из дома за минуту до того, как я посмотрел в окно. О том, что изображение представляло собой ситуацию после стрельбы, красноречиво свидетельствовала позиция пораженного с правой стороны окна: этот человек склонялся, по-видимому, к земле, сраженный смертельной пулей; склонялсяно, что примечательно, не падал: как будто бы замер в тот миг, когда должен был упасть. Но и тот, второй, убийца, оружия не опускал, удерживая его все время на уровне груди.
Оба, казалось, окаменели в положениях, в которых их застала трагическая минута: эти две тени темнели неподвижно, без малейшего колебания, словно заколдованные.
В этой неподвижности, в этом застывшем мгновении было что-то ужасное.
Из этой странной группы «признаки жизни» подавала лишь тень головы человека, сидевшего ниже: время от времени она раскачивалась в слабом, дрожащем, но отчетливом движении. Что-то скорбное было в этом движении, что-то присущее безграничному смирению перед свершившимся фактом, что-то походящее на капитуляцию раздавленного червя.
А вокруг царила идеальная тишина, невозмутимая тишина летней ночи; ни один голос не доносился из грозного дома, ни один звук не нарушал бездны безмолвия.
Долго еще я остолбенело всматривался в загадочные тени, нетерпеливо ожидая, что они изменят положение. Напрасно: эти двое все время очерчивались теми же самыми линиями, как и в тот же миг; все время с беспомощной тоской шевелилась голова третьего. Лишь однажды он вскочил, выпрямился и всей своей фигурой бросился к стрелку, как будто бы стремясь задержать его в действии. Но практически в ту же секунду он одернул вытянутые руки, бессильно опустил их вдоль тела и с тяжестью возвратился в исходную позицию: тень сжалась, уменьшилась, отсеклась до уровня шеи и снова только лишь бедная голова шевелилась в безнадежном и печальном колебании
Так прошел бесконечный, как вечность, второй час. Далеко на востоке начинало сереть: небо окрашивалось в размытые, неопределенные цвета; звезды вместо золотых становились бледно-желтыми и гасли. Светало
Вдруг огонек в окне вспыхнул и тотчас же погас. Тени исчезли, растворились: в оконной раме белела лишь жестко натянутая занавеска, словно большое, заплывшее бельмом око.
Я взглянул на часы: было три часа утра. Утомленный от длительной ходьбы и бессонной ночи, я свернул на тракт и после получасового пути наконец ступил на дорогу, которая привела меня домой.
Я задернул шторы, свалился на кровать и, хоть и устал до смерти, не мог сразу заснуть: пора сна миновала, раздражал рассвет, который уже проникал сквозь стекла. Я зажег сигарету и, лежа навзничь с закрытыми глазами, обдумывал приключение, случившееся со мной в конце прогулки.
Постепенно возникали разрозненные мысли, с виду блуждающие в одиночку, дезориентированные в своей изоляциииз них сплетались цепочки связей, попытки выявить родство, тонкая пряжа неуловимых сходствнаконец, в плотных чертах они укладывались в обособленные теории, четким контуром очерчивались выкристаллизованные гипотезы
Тень! До чего же странное слово! Что-то низведенное до неслыханно чахлой формы, что-то невероятно разбавленное, практически насквозь прозрачное, что-то эфирно тонкое. Бледное, почти ничтожное, а отсюда и особо легкое: перемещается незаметно, тайком, исчезает внезапно. Необыкновенное слово.
Греческая «σκιά» будто бы набрасывает плотную мрачную занавесь на дневной свет: что-то пылало и погасло, что-то светило и смерклосьосталась лишь копоть, извивающаяся ленивой волной, ощущается лишь гарь
Разве не слышно приглушенного стона колокола, опущенного в воду, в дивной латинской «umbra»: словно предсмертный вздох, будто далекое эхо вибрирующего металла; что-то послышалось и затихло, что-то прозвучало и, иссякнув, рассеялось в пространстве
Umbra, lombre, lombraслова печальные, как и все, что уходит и разносится вдаль
Тени покойныхстранное выражение, словно длинные, волокущиеся саваны, легкие, боязливые привидения.
Бесплотность тени, ее ирреальная ничтожность и элемент безграничной необычайности кажутся источником особой ипостаси: символического сопоставления души, духа и покойных с тенью.
Теньэто наивная проекция нашей личности на чувственном экране земли. Она всегда индивидуализирована и проявляется только тогда, когда она обособлена, поэтому и нуждается в свете, без которого не может расставить своих тайных сетей. Она служит противоположностью полной тьме, ведь та дурна и безнравственна.
Отсюда и странная боязнь собственной тени; она может проявить и иногда выдать то, чего и сам от себя не ожидаешь. Двойники вообщеявление неприятное.
Разве не удивительно то, что тень всегда вырисовывает лишь профиль? Это означает только то, что она наиболее выразительно подчеркивает черты принципиальные, характерные; остальное же ее не касается, она отвергает его, как вещь, вводящую в заблуждение менее опытного наблюдателя. Чаще всего, в профиль люди выглядят совершенно иначе, нежели анфас, иточнее, правдоподобнее. Анфас выражение лица распадается на обе его половины и размывается, слабеет. И тень зачастую бывает гениальным карикатуристом.
Отсюда и непроизвольный страх, который она вызывает. Никто не любит, когда за ним следят.
Тень является как бы душой всех вещей, проекцией их глубокой внутренней сути, проявлением скрытых значений.
Поэтому она темна и мрачна, как и всякая безднаи принадлежит к категории явлений дионисийских; ей близко страдание. Под сенью ее угрюмых крыльев столетьями скорбит дивный Люцифер, от собственного поражения мучится несчастный Марс. Бесы охотно ютятся в тенистых, укромных местах.
Теньэто общий уровень, на котором мир живых соприкасается с так называемым миром мертвых: все сущее имеет свою тень. Ее характерная черта, планиметричность, устранила манящую перспективу и все отразила на одну плоскость, совершая невероятное уравнивание всех вещей, которые она представляет в кривых и прямых линиях.
И, что замечательно, так это то, что она украдкой проявляет все то, что тайно и неведомо, потому-то она и приходится врагом солнечному дню и дневным правилам. Самая контрастная тень наблюдается в полдень. Когда солнце бьет в землю самым жгучим ударом, так что все вокруг раскалено добела, светло, как правда, и, кажется, без тени сомнениятогда она набрасывает самые мглистые экраныпредостерегая от мнимости луча Аполлона. Онатемный упрек, поднимающийся из глубин души, во время золотистого, омытого струями вина, пиршества. Memento mei!
Призрачные мысли окутывали меня все более плотными сонмищами так, что убаюканный их ярким свечением, я уснул. Спал я долго. Когда, проснувшись от грохота случайно проезжавшей телеги, я открыл отяжелевшие веки, то солнце уже склонялось к западу. Я оделся и вышел в город. Картина минувшей ночи не давала мне покоя, занимая все мое раздраженное внимание. Я чувствовал, что для того, чтобы работать дальше в избранном направлении, я должен разрешить эту проблему, которая, надвигаясь из-за горизонта тревожной тучей, настойчиво требовала заняться ей вплотную.
Следовало начать с обитателя прилегающего к лесу домика. Тогда я употребил все свое красноречие и вскоре узнал, что там живет старый лесник, некий Жрэнцкий. В округе он слыл за чудака. Много лет тому назад он был принят на службу в леса графа С. и выполнял свои обязанности добросовестно и безупречно. Граф не мог им нарадоваться и, хотя Жрэнцкий был уже человеком пожилым и изможденным якобы бурной молодостью, не хотел менять его.
Однако угрюмый старик сторонился людей. Избегал всяческих шумных собраний, бежал, как от чумы, от городского шума и с большим нежеланием, лишь благодаря настоятельным требованиям графа С., устраивал придворные охоты. Очень редко его можно было встретить в людных местах во время провинциальных ярмарок. Он укрывался целыми днями в пущах, которые знал как свои пять пальцев или, когда пора освобождала его от странствия по лесам, проводил время дома. У себя он не принимал никого, сам же редко, лишь в воскресенье, после полудня, заглядывал в одну не очень часто посещаемую корчму, когда из-за нехватки подходивших к концу зарядов, спешил в город для пополнения их запаса.
При данных условиях я и не надеялся на простое решение загадки, которая своими темными очертаниями расположилась на занавеске его окна. Приходилось лишь поджидать удобного случая, который позволил бы мне приблизиться к чудаку, завязать с ним дружеские отношения и собственными глазами исследовать его жилище. А пока что, несколько раз подряд, в ночное время, я прогуливался в сторону лесной сторожки, чтобы удостовериться, не исчезли ли тени и не пал ли я жертвой сиюминутного видения.
Но оказалось, то, что я увидел в первый раз, отнюдь не было беспочвенной иллюзией: во всяком случае, та же самая удивительная и страшная картина темнела на белом муслине. Это неподвижное постоянство еще больше распаляло меня, и я с нетерпением ожидал желанного случая, который помог бы мне свести близкое знакомство со Жрэнцким.
Наконец такой случай выпал. Однажды в воскресенье я заглянул в упомянутую корчму за патронами. Но ожидаемый транспорт подвел, и разочарованный старик уже собирался уходить восвояси. Имея дома достаточно «жаканов», я решил воспользоваться положением и немедленно подошел к нему, спросив, не соблаговолит ли он принять от меня необходимых боеприпасов. Сначала Жрэнцкий посмотрел на меня с недоверием, но, видимо, то, что нехватка патронов чувствовалась им весьма остро, в знак согласия он пожал мне с благодарностью руку. Тогда я представился и пригласил его к себе, чтобы вручить ему мешочек с пулями. Он согласился, хотя, очевидно, и немного сомневался. Очутившись в моем уединенном жилище, внезапно, как будто бы утешившись безлюдным видом дома, он успокоился. Тогда его серые, измученные глаза перестали бросать вокруг полудикие, затравленные взгляды, движения стали неторопливыми, под стать его пожилому возрасту. Видимо, присутствие людей его раздражало. Однако я видел, что он рвался в лес, стремясь как можно быстрее уладить дело. Он хотел заплатить мне за порох и пули, но я наотрез отказался. Старик долго колебался, может ли он принять предлагаемый подарок, однако, внемля моим настоятельным просьбам, в конце концов, не только уступил, но даже согласился задержаться до вечера. Мы весьма мило скоротали время. Жрэнцкий был человеком чрезвычайно приятным и необычайно мягким в обхождении. Хотя большую часть своей жизни он провел в лесах или в авантюрных походах, он не был лишен некоторой утонченности чувств и деликатности в общении.