От страха онемели руки и подогнулись ноги. Она вжалась в стену и молила Бога, чтобы бандиты не ворвались на кухню.
Но они ворвались. И один из них, увидев ее, замер как вкопанный, наведя на нее пистолет. Перед глазами Лели промелькнула вся ее недолгая жизнь.
Однако ожидаемого ее выстрела не последовало. Мужчина неожиданно схватил ее за талию и выволок в дверь черного входа. Она даже не могла сопротивляться, а только услышала чей-то крик:
Ленька, на кой ты ее схватил?
И мужчина, который почти нес ее вниз по лестнице, и которого видимо и звали Ленькой, ответил:
Замолчи, беги вперед, посмотри как там шухер внизу, проскочим?
Потом они долго ехали в пролетке, приехав, спустились в какой-то полуподвал. Затем Ленька долго оттирал окоченевшие от страха ее руки и почти насильно влил в рот стакан водки. Водка раскатилась по телу чудотворной теплотой. Страх стал понемногу отходить. Леля поняла, что ее видимо, не убьют. Обратное просто не имело никакого смысла.
Внимательно присмотревшись к мужчине, который ее утащил с собой, и которого звали Ленькой, она не могла не признать, что он красив. Лет тридцати, высокий, голубые глаза, красивый чувственный рот.
А еще через час она уже сидела с Ленькой в отгороженной тонкой фанерой комнатке и тихо рассказывала о себе. Как ни странно, но об убийстве своих недавних хозяев она даже не вспоминала. Все ее внимание занимал теперь только один человек. Леонид Пантелеев. Больше на этом свете никого не существовало.
Леля, дочь польского магната пана Станислава Линчевского, изредка печально вздыхая, рассказала ему о своем отце, бежавшем четыре года назад от потрясений революции за границу. О матери, обезумевшей от нищеты, всеобщего распада и одиночества. О светлом, беспечальном детстве в имении под Белостоком. И о нудной службе сначала в галошном подотделе Красного треугольника, где она ежедневно, с 10-ти до 4-х, исполняла канцелярские работы, отпечатывая скучнейшие документы на страдающем нервным хроническим расстройством Ундервуде, дальнейшем скитании от одних хозяев к другим в качестве прислуги.
Комната, в которой они сидели, было с двумя окошками над панелью, через которые были видны лишь ноги прохожих, была сырой и неприветливой. А сама Леля, изящно-томная, с блестящими наманикюренными ноготками и стрелками подкрашенных ресниц, выглядела настолько, выглядела настолько чуждой этой жалкой обстановке, что Ленькино сердце дрогнуло
1 мая 1922 года, здание МУРа
Влада отупело, смотрела перед собой. Она уже ничего не соображала от чтения оперативных сводок, агентурных донесений и выслушивания бесконечных докладов оперуполномоченных.
И вдруг на стол ей что-то мягко упало. Перед ней стоял Алексей и улыбался.
Твое приглашение на праздничный сегодняшний вечер.
Сначала она не поняла про что он.
Ну, конечно. Сегодня же праздник! наконец дошло до нее. За последнее время она уже потеряла счет дням. А ведь на сегодняшний вечер у нее было столько планов! Ты придешь? спросил Алексей.
Конечно, ответила Влада.
Она взглянула на пригласительный билет. Дорогой товарищ Воронцова! Организационная комиссия по проведению праздника Первомая приглашает вас на торжественный вечер. Доклад товарища Сергеева. Художественная часть.
Что, танцы будут? спросила Влада.
Говорят, как-то потупившись, ответил Алексей. Может, потанцуем вечером, не то утвердительно, но то вопросительно добавил он.
Влада внимательно, чуть прищурившись, посмотрела на Алексея. Потом слегка улыбнулась.
Может быть, и потанцуем, загадочно произнесла она.
Вечер проходил в Колонном зале. Окна были ярко освещены, парадный вход украшен кумачом. Рядом с входом толпились люди, в основном вышедшие покурить. Влада успела заскочить домой, переодеться и привести себя в порядок. Сегодня она надеялась произвести фурор. Такой нарядной ее в конторе еще не видели. Ей безумно захотелось одеться действительно как женщине, снять это безликое платье, в котором она обычно ходила на работу, превращающее ее в нечто среднее между мужчиной и женщиной.
Внутри победно играл духовой оркестр, сотрясая стены. Алексея Влада заметила на ступеньках перед дверью. Он стоял и курил, спрятав папиросу в кулак. Сегодня он тоже выглядел не так, как всегда. На нем был френч, белая рубашка, начищенные ботинки. Он постригся и причесался.
Заметно, как уровень культуры растет у работников МУРа. Влада совершенно незаметно подошла к Алексею, и тот от неожиданности вздрогнул. Обернувшись, он улыбнулся.
Давно ждешь? спросила Влада.
Нет, там еще не началось Вот, вышел покурить неуверенно ответил Алексей.
Они прошил внутрь. По светлому залу прогуливались мужчины и женщины. Чувствовалось приподнятое настроение. В воздухе витал запах пудры, легким табаком и еще чем-то неуловимым, чем пахнут праздники.
Они немного прошлись и тут всех пригласили в зал.
Как-то совершенно незаметно для себя они оказались в первых рядах. Отсюда хорошо была видно сцена, на которой стоял накрытый красной материей стол президиума и трибуна. За столом уже сидели товарищ Сергеев, второй секретарь Московского комитета партии, Илья, еще несколько незнакомых Владе людей.
Сергеев начал делать доклад. Он говорил о текущем моменте, о сложностях в работе, затронул тему убийства в Швейцарии нашего посла Воровского.
Да, товарищи, нам приходиться допускать буржуазию до торговли, и даже позволяем частникам открывать заводы. Но как говорит товарищ Владимир Ильич Ленин, тут Сергеев склонил голову к заранее подготовленному докладу. Мы сейчас отступаем, как бы отступаем назад, но мы это делаем, чтобы сначала отступить, а потом разбежаться и сильнее прыгнуть вперед. Только одним этим условием мы отступили назад в проведении нашей новой экономической политики. Где и как мы должны теперь перестроиться, приспособиться, переорганизоваться, чтобы после отступления начать упорнейшее наступление вперед, мы еще не знаем. Чтобы провести все эти действия в нормальном порядке, нужно как говорит пословица, не десять, а сто раз примерить, прежде чем решить. Вот это подлинные ленинские слова, говорит Сергеев, Я надеюсь, вам понятна вся сложность и все неимоверные трудности, в которых мы живем.
Раздались аплодисменты.
Но, товарищи, и у нас, в самом сердце нашей молодой Республики, окапались враги, различного рода недобитки. Воры, спекулянты, бандиты и убийцы всех мастей, продолжал товарищ Сергеев. Они надеются на то, что вернется старое время, они еще питают надежду, что все еще перемениться, что еще повториться интервенция. Идет глухая классовая борьба и в деревне и в городе. Нэпманские элементы еще надеются, что им удастся хотя бы тихой сапой одолеть советскую власть. Они занимаются хищениями, применяют обман, и подкуп, и другие подлости.
Все прекрасно знают, что сейчас в Москве действует банда Леньки Пантелеева. При этих словах Влада непроизвольно вздрогнула. Сейчас этот бандит еще на свободе и думает, наверное, что так продлится всегда. Но я верю, товарищи, что и этого отщепенца наш доблестный уголовный розыск в ближайшее время отловить и он предстанет перед нашим самым справедливом пролетарским судом!
Снова грохнули аплодисменты. Влада тоже аплодировала, однако настроение слегка испортилось. Отловить в ближайшее время, это было легко сказать, но очень трудно претворить это в жизнь.
Сделано много, продолжал Сергеев. Но успокаиваться рано. Нам надо перестроить еще весь мир. Наша жизнь еще, как указывает товарищ Ленин, по-настоящему не налажена. В нашей жизни имеется еще много мусора, который надо изымать, чтобы было быстрее строить новую жизнь. Нам надо всеми силами насаждать революционную законность, беспощадно карать врагов нашего молодого государства, а также приводить в чувство тех, кто озорует, не желая войти в политическое сознание
После доклада был перерыв. Многие вышли покурить и поразмяться. Минут через двадцать опять зашли в зал, и начался праздничный концерт силами работников розыска. К этому времени Влада и Алексей сидели уже сзади. Так попросила Влада. Она сказала, что скоро уйдет, но если Алексей хочет, они могут пойти вместе.
Кафе поэтов Домино помещалось на Тверской, 18, как раз напротив теперешнего телеграфа. Вот именно сюда, быстро пройдя, почти пробежав, и направились Влада и Алексей.
Алексей раньше здесь не бывал. Все ему было вновь. И футуристическая вывеска Домино, и во весь второй этаж, прямо над ней, другаячинная и благородная. На ней черными большими буквами по белому фону было написано Лечебница для душевнобольных.
В тот праздничный майский вечер в маленьком зале, плавающем в папиросном тумане ржаво-серого цвета, Громовержец выступал с докладом Наши урбанистыМаяковский, Мариенгоф, Шершеневич.
Трибуна и узкий стол, за которым сидели эти трое названых в докладе, были обтянуты пурпуром. Лица и фигуры различались с трудом.
Алексею, почему-то сразу здесь понравилось. Влада и тем более казалось, находится в родной стихии. Правда, она как-то странно осматривалась по сторонам, как будто кого-то искала.
Ты кого-то ждешь? спросил Алексей.
Влада слегка смутилась, но взяла себя в руки и ответила:
Нет, нет, все нормально. Отдыхай. Здесь довольно интересно.
Алексей пожал плечами и стал более внимательно всматриваться в происходящее вокруг.
Вокруг все курили. Курили мужчины, курили женщины. Причем на каждую обыкновенную, приходилось примерно две проститутки. Это Алексей отметил сразу, как только стал более отчетливо разбирать окружающее в призрачном табачном тумане.
А вокруг кипели литературные страсти.
А кто это? спросил Алексей, показав взглядом на докладчика.
Это Громовержец, литературный критик, так он подписывается в газетахответила Влада.
Громовержец гордо провел по волосам, серебрящимся от перхоти. Его короткие пальцы были похожи на желтые окурки толстых папирос.
Разрешите, товарищи, мне вспомнить один совет Льва Николаевича Толстого И Громовержец надменно повернулся к трем обсуждаемым:Уж если набирать в рот всякие звучные имена и потом выпускать их, то читайте хоть Фета. Умный совет. Лев Николаевич кое-что понимал в литературе.
Одна из дам, захохотала восторженно, но одиноко. Это было мужественно с ее стороны.
Громовержец прибывал в приятной уверенности, что каждого из троих он по очереди насаживает на вилку, кладет в рот, разжевывает и проглатывает. Говорил газетный критик с подлинной страстью дурно воспитанного человека, и это Алексею сразу не понравилось. Правда, он и не очень понимал, за что тот так обрушился на поэтов. Все ли из этих троих поэты он точно не знал, но, зная Маяковского как самого революционного и пролетарского поэта, решил, что остальные также пишут стихи.
Товарищи, их поэзия дегенеративная Он сделал многозначительную паузу, в течение которой Алексей уже хотел, было воскликнуть, что это неправда и встать на защиту Маяковского, но Влада, как будто угадав его порыв, удержала его за рукав. Алексей, который уже успел слегка привстать, опомнился и уселся обратно на место.
А оратор не унимался.
Это, товарищи, поэзия вырожденцев! Футуризм, имажинизм, декаданспоэзия вырожденцев! Да, да, вырожденцев. Но, к сожалению талантливых.
Одинокая женщина в сиротливом одиночестве опять захохотала и бешено захлопала в ладоши. А Алексей подумал, что Громовержец не знает больше слов, кроме вырожденец.
Громовержец подошел к самому краю эстрады и по-наполеоновски сложил на груди свои короткие толстые руки:
Итак, суммируем: эти три вырожденца
Алексею стало неудобно за оратора. Хотя, может правда, ну не знает больше слов
Алексей заметил, что Маяковский ухмыльнулся, вздохнул и, прикрыв рот ладонью, что-то шепотом сказал своим соседям.
Незаметно для Громовержца они втроем поднялись и встали за его спиной. Все трое как на подбор были рослые, с порядочными плечами, с волевыми подбородками, коротко постриженными волосамина фоне жирного лохматого карлика они смотрелись устрашающе.
Эти вырожденцы
Туманный зал залился смехом.
Громовержец, нервно обернувшись, поднял глаза на трех верзил.
Маяковский могучим голосом сказал:
Продолжайте, могучий товарищ. Три вырожденца слушают вас.
Громовержец в ужасе втянул голову в плечи. Смех зала перешел в громоподобный грохот. Алексей хохотал вместе со всеми. От стоявшего шума, казалось, что вылетят зеркальные стекла, расписанные различными стихами.
Бедняга стал весьма торопливо вскарабкиваться на стул, чтобы сравняться с оппонентами ростом:
Товарищи!.. Товарищи!.. Я как всегда остаюсь при своем мнении Они эти вырожденцы
Больше он не мог произнести ни одного слова. Зал, плавающий в тумане, как балтийский корабль, оглушительно свистел, шикал, топал ногами, звенел холодным оружием и алюминиевыми ложками:
Вон!.. Вон!.. Брысь!.. В обоз!.. В помойное ведро!..
Жирный оратор, тяжело отдуваясь, сполз сначала со стула, а потом с эстрады. Его щупленькая поклонница, всхлипывая, вытирала слезы красными шершавыми кулачками. Губы цвета сырого мяса страдальчески дергались.
Цилечка, голубонька, не надо Не надо, умолял ее Громовержец, сразу очеловечившийся.
Влада вдруг схватила Алексея за руку и потянула за собой. Алексей не сразу сообразил, что она тянет его к столику, куда только что присели трое героев этого представления.
Влада ловко протиснулась по залу и сразу подсела за столик. Маяковский, увидев Владу, совершенно не удивился. А Мариенгоф и Шершеневич скорее удивились, увидев с Владой спутника. Алексей, правда, не понял причину такого удивления. Он практически замер в присутствии людей, о которых говорила вся Москва.
Влада и Алексей поздоровались. Присутствующие ответили на присутствие и как бы оцепенели.
Мариенгоф первым преодолев секундное молчание за столом, и сказал:
Одной фразой этот болтун мог нас уничтожить.
Маяковский сразу подхватил этот разговорный порыв и спросил Мариенгофа:
Какой?
Мариенгоф уже преодолел неловкость, возникшую за столом, и теперь весело болтал.
На его месте я бы сказал так: Аристотель утверждает, что в Эфиопии даже на высшие государственные должности выбирали граждан по росту и красоте.
Влада как-то натужно расселялась, Маяковский мрачновато улыбнулся. Алексей не очень понял смысл шутки и поэтому скромно промолчал и никак не выдал своей реакции на замечание Мариенгофа.
Влада прекрасно понимала состояние находящихся за столом. Во-первых, ни для какого из них не было секретом ее отношения с Мариной. Во-вторых, она прекрасно знала Владимира. Тот никогда не умел смеяться весело и лихо.
Но ведь для этого надо почитывать Аристотеля, откликнулся на остроту Маяковский.
Или хотя бы русские мемуары, веско сказала Влада.
За столом на секунду опять повисло молчание, и Алексей понял, что причина неудобства, возникающего за столом не в нем, как он первоначально подумал, а во Владе. Хотя в чем она заключалась, он так и не мог до конца понять.
Мариенгоф снова первым преодолел это неудобство и начал рассказывать, как двести лет тому назад ответил совершенно незнакомый Алексею Дмитриевский одному дураку. Спор шел об Атрее, поставленном Дмитриевским в свой бенефис из чего Алексей заключил, что это русский актер, однако он ничего о таком не слышал.
Мариенгоф тем временем продолжал:
Дурак воскрикнул: Значит, наш Алеша выше великого, Лекона?.. Первейший артист ответил: Ростом, душа моя, ростом выше. Вершка на три выше!
Вы правы, сказал Маяковский, мы сразили гнусняка не первоклассным оружием Впрочем, наплевать. Лишь бы в дерьме валялся.
Лезь, Толя, на кафедру, впервые за всю время в разговор вступил Шершеневич. Тебе выступать.
Однако прежде чем Мариенгоф успел встать и выйти на сцену, туда легко и грациозно взлетела какая-то женщина в легком розовом платье.
Кто это? тихо спросил Алексей, наклонившись к Владе.
Айседора Дункан, любовница Есенина, ответила Влада, и показала кивков головы в сторону столика справа от Алексея. Там он неожиданно для себя увидел Сергея Есенина. Этого человека он знал по многочисленным фотопортретам. У Алексея перехватило дух. Шутка ли! Его любимый поэт, здесь! И не просто здесь, а на расстоянии протянутой руки. И как он не заметил его сразу? Хотя, в таком дыму, очень трудно разобрать кто сидит рядом, не то, что за несколько метров рядом.