Дух, ты здесь? Попрошу стукнуть два раза. Вот, благодарю.
Я разочаровался окончательно. Помню, я только что стал убеждать мою соседку уехать, как вдруг Как будто сильнейший электрический ток внезапно охватил всех.
И совсем новые, глухие и резкие, безжизненные стуки раздались из пустого шкафа, только что осмотренного нами, и загадочно и тревожно зазвенел вдруг колокольчик, стоявший вдали на рояле, бурно зазвучала висевшая на стене гитара.
И совсем по-новому, тревожно и странно зазвучал теперь голос посредника-объяснителя.
Не так бурно! Мы все просим продолжать явления, но не так бурно. Вот! Еще один звонок. Благодарю тебя. Прошу не разрывать цепь, господа! Быть может, ты покажешь явления света или материализации? Нет? Тогда, быть может, ты бросишь что-нибудь на стол?
Что это? Неужели это не сон, не дикий кошмар? Тяжелая мохнатая портьера сама по себе отделяется от двери. Одновременно с глухим, могильным стуком в пустом шкафу, звоном колокольчика, стоящего на рояле, и заунывными звуками гитары, висящей на стене, портьера отделилась вдруг от двери напротив и поползла к нам на стол. Именно, поползла. Ибо, когда странно-холодные складки ее жутко поползли мимо меня, и я, поборов нервное ощущение, дотронулся до нее, я ясно и жутко почувствовал, как она ползет, упираясь холодными складками своими.
5
Одно за другим бурно громоздятся нелепые, небывалые, всякую меру вещей нарушающие явления и события.
Звякнувший колокольчик через всю комнату летит на наш стол.
Не разрывать цепи! кричит руководитель. Прошу, не так бурно.
Что-то топочет рядом с нами у стены.
Меня трогает, меня трогает что-то! истерически кричит врач сбоку от меня. Но всем не до него. Как во время паники при пожаре, сброшена маска с древнего зверя, и о себе, только о себе думает каждый из нас.
Глухо топочет что-то рядом, и шкаф, высокий, массивный шкаф идет на нас всей своей громадой.
Не так бурно! Не разрывать цепи, Бога ради не разрывать цепи! надорванным голосом кричит распорядитель.
Мы все, судорожно уцепившись за руки, плечами удерживаем явственно давящий на нас шкаф. Кто-то кричит, кто-то бьется в истерике.
Света, света! Откройте выключатель!
И вдруг диким вихрем летит на наш стол покрывало-чехол от рояля, и рядом с ним тяжелый угловой столик, со свистом переворачиваясь в воздухе, через всю комнату летит в нашу группу, на головы сидящих за столом участников сеанса.
Кто-то отвертывает наконец трясущимися руками выключатель. Желтый холодный свет электричества заливает комнату.
Окружающего не узнать! Огромные пятна крови на столе! Столик, перелетевший к нам из угла своего, плашмя ударил, как оказывается, лежащего без чувств медиума и ножкой своей в кровь разбил лоб офицеру-академику, моему визави.
На нашем столе кавардак: здесь и портьера с двери, и покрывало с рояля, и перевернутый угловой столик, и каминные щипцы, и звонок, и гитара.
На всех присутствующих лица нет. С закрытыми глазами лежит как бумага белый медиум, держится за голову облитый кровью, офицер.
Доктора, ради Бога, доктора!
6
А вы, часом, не врете?
Это не тот случай, о котором говорят: «Да вот вам живой свидетель: мой покойный дядя». Участники описанного сеанса, по счастью, здравствуют.
Я не прибавил ни единого слова к тому, что видел своими глазами, к тому, что в ту же ночь занесено в особо составленный всеми нами, за подписями А. Л. Волынского, П. Д. Успенского, А. Е. Шайкевича, моей и всех остальных присутствующих протокол.
Посланный в аптеку наконец возвратился, оказана медицинская помощь пострадавшим Медиума, окончательно разбитого и измученного, поддерживая, сводят с лестницы и увозят домой.
Мы сидим, наконец успокоившись, за бокалами вина в столовой и пытаемся разобраться в том, что мы видели.
Поразительно удачный сеанс, говорит оправившийся от перенесенного антрепренер Яна Гузика. За последний годэто у Гузика второй раз всего явления такой силы. Если бы мы не разорвали цепи, я уверен, что мы дождались бы полной материализации духа.
А. Л. Волынский, не только своеобразный критик, но и один из самых ярких и своеобразных ораторов, пытается в слова перелить свое волнение.
Мы стоим на пороге новой красоты, новой эры! говорит он, иллюстрируя свою речь характерными для него размашистыми жестами.
Искусственно создать то, что мы пережилинемыслимо. Если же все это так, как мы видели, как мы все записали в этом ненужном протоколе, то в наш человеческий мир пришла новая красота. И что значат тогда Венера Милосская и Рафаэль, Данте и Достоевский?!
Как станем жить мы дальше? нервно думает вслух устроитель сеанса. Жизнья ясно чувствую это, у всех нас, переживших сегодняшнюю ночь, переломана отныне на две, не связанные между собой части. Прежние, вчерашние мысли и желанияне годятся для нашего нового, для нашего завтрашнего дня.
Вдумаемся, медленно говорит П. Д. Успенский, от которого, как от автора книги о четвертом измерении, мы все осторожно ждем какого-то ответа. Это чудо? Но разве вся наша жизнь не чудо? И мы чудо, и этот цветок, и этот диванчудо. Мы ничего, мы вообще ничего не знаем. Вокруг нас сплошь чудеса. Почему же именно то, что мы видели сегодня, волнует и поражает нас?
Мне вот голову до кости разбило, говорит забинтованный, пострадавший офицер-академик, но дело не в этом. Я и еще, и еще на сеанс пойду. Разве можно жить, не понимая всего этого?
7
Бледный петербургский рассвет сумрачно глядел в высокие окна, а мы все, потрясенные, сидели, не думая расходиться, целиком охваченные пережитым, не будучи в силах осмыслить его и уяснить.
Я не знаю, сколько времени просидели бы мы так, взволнованные и вконец измученные, как вдруг прежний посредник-объяснитель «спас» всех нас.
Да, редко удачный сеанс! говорит он. В этом году только один сеанс был такой сильный. У градоначальника нынешнего, генерала Д В. Драчевского. Тот сеанс даже сильнее был. Из другой комнаты через запертую дверь предметы проникали. Полной материализации даже добились.
Мы заинтересовываемся, расспрашиваем.
Полная материализация? Неужели? Расскажите.
Да что ж рассказывать? Холод на нас тяжелый шел, чуть не задавил. Я испугался. Сломало же в Варшаве руку медиуму. А вы думали? Это не шутки ведь. В тот раз материализировался дух. Мы даже фотографию снять успели. Да вот, сами смотрите.
Мы жадно кидаемся к фотографии. О, ужас! Из-за спин сановных гостей глядит на насвсего только?! шаблоннейшее, белое, театральное привидение.
На редкость ровно, как разглаженные, лежат складки банальнейшего савана.
Мы переглядываемся, почему-то на минуту конфузимся, улыбаемся и вдруг все вместе, без всякой видимой причины, веселеем.
Ничего не изменилось! Мы все по-прежнему уверены, что искусственно создать то, свидетелями чего мы были, абсолютно невозможно! Но никому не кажется уже, что началась новая эра, что начинается новая и иная половина жизни.
А не попробовать ли нам, господа, по домам съездить?
А что вы думаете? И верно. Старый американский обычай: сидят, сидят гости и уходят.
И через полчасавсе, возбужденные, заинтересованные, но спокойные, нашедшие какую-то почву, мы мирно разъезжаемся по домам.
8
Да, летал над головой стол, в кровь расшибло голову бедному офицеру-академику, жутко ползла по плечам нашим холодными складками портьера, высокий шкаф двигался, явственно напирая на нас Мы своими глазами видели все это, мы поверили и верим в это, но страшно ли это, изменит ли это наше отношение к миру и жизни?
Шкаф, отклонившийся от стены, разве только это чудо? Разве надо искать чудес нам, с ног до головы засыпанным чудесами?
Разве не великой изумительной тайной овеяна вся наша жизнь, наша любовь, наше творчество, наши рождение и смерть?
Разве не всходят над головой нашей чудесные светила, не расцветают вокруг чудесные цветы и разве не знаем мы чудо смены дняночью, и смены летазимою?
Чудо во всем без исключения вокруг нас и чем больше познает наука, тем больше непознанного открывается вокруг.
Чудо вокруг нас и в нас самих, в таинственном зарождении нашей божественной мысли, нашей любви и науки, наших желаний, нашей морали и наших идеалов.
Добрая фея Сказки, чарования красных вымысловони с нами, в нас и вокруг нас
Разве не божественная, не изумительная сказкавсе чудеса нашей жизни?
Да здравствует же сказка, и чудо, и живая жизнь!..
Александр КупринНЕИЗЪЯСНИМОЕ
Илл. В. Сварога
В то время небезызвестный ныне писатель Александров был наивным, веселым и проказливым подпоручиком в одном армейском пехотном полку, который недавно вписал свой номер и свое название кровавыми славными буквами на страницах истории земного шара.
Подпоручик часто подвергался домашнему аресту то на двое, то на трое, то на пятеро суток. А так как в маленьком юго-западном городишке своей гауптвахты не было, то в важных случаях молодого офицера отправляли в соседний губернский город, где, сдав свою шашку на сохранение комендантскому управлению, он и отсиживал двадцать одни сутки, питаясь из жирного котла писарской команды.
Проступки его были почти невинны. Однажды он въехал в ресторан на второй этаж верхом на чужой старой одноглазой бракованной лошади, выпил у прилавка рюмку коньяку и благополучно верхом же спустился вниз. Приключение это обошлось для него благополучно, но на улице собралась огромная любопытная южная толпа, и вышел соблазн для чести мундира.
В другой раз на него обиделась в собрании во время танцевального вечера полковая дама, «царица бала», как пышно и жеманно выражались. Она сидела у открытого окнадело было ранней весной, а внизу, глубоко под окном, оттаявшая густая земля сладко и волнующе благоухалаи, окруженная общим льстивым вниманием, дама раскокетничалась:
Все вы поете мне только вздорные комплименты, но никто из вас не докажет, что оннастоящий рыцарь. Вы говорите, что готовы умереть за один мой благосклонный взгляд? Ну, так вот, я предлагаю мой поцелуй тому, кто ради меня спрыгнет с этого окна.
И едва она успела договорить, как ловкое, гибкое тело мелькнуло в воздухе и ухнуло вниз, в темный пролет. Александров даже не коснулся ногами подоконника, а просто перепрыгнул через него, как лошадь через барьер. Он даже не вскрикнул, когда упал на четвереньки на землю. Без посторонней помощи поднялся он наверх в танцевальный зал. Он был очень бледен, перепачкан, но весел. С низким и, как ему казалось, придворным поклоном, склонился он перед дамой и сказал:
Сударыня, любой из офицеров нашего полка сделал бы это гимнастическое упражнение. Но если можно позвольте мне отказаться от вашего поцелуя.
В таком же духе были и все его ребяческие шутки.
Ничего ему не стояло зимой выкупаться в проруби или стать у стены залы офицерского собрания с яблоком на голове и, чувствуя сладкий холод в сердце, ждать меткого выстрела через две больших комнаты. Жалованья Александров никогда не получалвсе оно шло на погашение долгов. Подпоручик только расписывался сбоку: «Расчет верен, такой-то».
Поэтому нет ничего удивительного в том, что товарищам удалось убедить его посетить спиритический сеанс, один из тех сеансов, которые устраивались рал в неделю, с пятницы на субботу, у отставного полковника (или даже, кажется, майора) Мунстера. Сам Мунстер был курьезнейший человек, похожий на сказочного немецкого гнома: маленький, с длинной бородой, с толстым, лысым, красным шишковатым черепом, в очках; брюзга, скупец и деспот в семейной жизни. Например, он по целым месяцам не решался купить жене галоши или детям теплые зимние пальтишки, или отдать старшего сына в гимназию. Но достаточно только было духам на сеансе приказать ему это сделать, и он исполнял беспрекословно веления загробных жителей.
То же бывало и с вечерней закуской. Стол выстукивал: «Медиум не воспринимает токов. Голоден. Дать ему подкрепиться вином, селедкой и мясом».
И все в таком же роде. Правда, кормили у Мунстера гораздо хуже, чем в собрании, но зато в спиритических сеансах была прелесть веселой, хотя и грубой шутки. А старенькая, забитая жена полковника и дети были верными невольными нашими укрывателями и союзниками.
Подпоручик Александров сразу проявил себя медиумом мощностью в несколько десятков лошадиных сил. Даже самый первый его визит в дом Мунстера был поразителен, как истинное чудо.
Предупрежденный заранее друзьями и почитавший кое-что по литературе неизъяснимого, Александров задрожал еще в передней и вдруг, как был, в пальто, фуражке и глубоких галошах, закрыв глаза рукой, ринулся в гостиную. Здесь он остановился перед большим, аршина полтора в квадрате, увеличенным фотографическим портретом, изображавшим какого-то пожилого штатского с задумчивым взором и в усах, и вскричал:
Это он! Да, это он! К нему влекла меня неизвестная сила флюидов.
Это был поясной портрет известного польского писателя и спирита Охоровича. Вокруг его лица была печатная надпись латинским шрифтом, огромными буквами: «Polkownikowi Teodorowi Munsterowi pierwszemu krzewicielowi spirytyzmu na Podolu».
И тотчас же, сконфузившись, он забормотал, пятясь назад:
Прошу простить меня Я сам не ожидал, что поступлю так неловко Подпоручик Александров очень прискорбно это было, точно во сне
Но Мунстер уже заключил его Б горячие объятия и назвал его своим сыном и предсказал ему огромную будущность.
И верно, никто из предыдущих и последующих медиумов не превзошел Александрова. В его присутствии столы, стулья, гитары и лампы летали по воздуху; играло пианино, материализованные духи танцевали в темноте и позволяли себя снимать рядом с медиумом; в воздухе проносилось гробовое дыхание; падали на стол полевые цветы Когда же загробные гости звонко шлепали полковника по обширной лысине, он умиленно, дрожащим голосом лепетал:
Благодарю вас, добрые духи Благодарю вас.
Умиленный Мунстер уже собирался женить подпоручика на своей старшей дочери. Десятитысячный реверс оказался пустяком для хитрого запасливого старика.
Но вот что случилось. В одну из пятниц подпоручик пришел к Мунстерам чересчур рано. Никто еще не собрался и было скучно. Нетерпеливый насадитель спиритизма на Подолии предложил подержать столик втроем: он, его жена и Александров. Сделали цепь. Посредине положили чистую аспидную доску и грифель. Подпоручик ясно помнил, что его левая рука лежала на правой руке полковника, а правая на левой руке Эмилии Карловны. И как всегда, как бывало много раз раньше, мадам Мунстер охотно уклонила свою руку, чтобы предоставить медиуму полный простор в действиях.
И вдруг грифель бешено застучал по доске. Этого не мог сделать Мунстер. Он не был левшой. Да и быстрый темп письма отразился бы на колебаниях его тела. Эмилия Карловна никогда не решалась и ни за что не решилась бы выступить самостоятельно. Волосы на голове Александрова поднялись вверх и сделались тверды и жестки, как стеклянные.
Когда карандаш перестал выстукивать, подпоручик сказал вздрагивающим голосом:
Пожалуйста света Дайте света
Вытащили из-за портьеры лампу, припустили фитиль. Все трое были бледны и серьезны. А на доске тянулись ряды правильных точек и тире, и Александров первый догадался, что этознаки телеграфной азбуки, по системе Морзе, но прочитать текст он не могне умел.
В тот же вечер он понес доску для прочтения своему горбатому приятелю, станционному телеграфисту Саше Врублевскому. Тот долго вертел ее в руках, приглядывался и даже принюхивался.
Черт знает, говорил он задумчиво, это, несомненно, телеграфные знаки, видна опытная, верная, трезвая рука, но, черт знает, я никак не могу уловить смысла.
Потом он вдруг ударил себя по лбу и радостно воскликнул:
Одна секунда! Я нашел! Это сигнализировано снизу вверх и справа налево. Зеркало! Я могу прочитать по отражению в зеркале.
Принесли из дамской уборной зеркало, и Врублевский прочитал глухим, но внятным голосом те слова, которых Александров не мог забыть никогда в своей жизни и после которых он уже больше не шутил с спиритизмом:
«Мы одиноки и равнодушны. У нас нет ни одного человеческого земного чувства. Мы одновременно на Земле, на Марсе и на Юпитере, и в мыслях каждого существа. Нас многолюдей, животных и растений. Ваше любопытство тяжело и тревожно для нас. Наша одни мечта, одно желаниене быть. (Подчеркнуто на доске). В снах, в инстинктах, в бессознательных побуждениях мы помогаем вам. Но завиднее всего вечное забвение, вечный покой. Этого мы жаждем, как высшего счастья. Но воля сильнее нашей»