Скажи, ведь ты все это время знал, что я Маэстро, правда?
Конечно.
Но ты ничего не сказал мне об этом.
Я открыл тебе столько, сколько осмелился. Но ведь я был связан клятвой никогда не напоминать тебе, кем ты был в прошлом.
Кто взял с тебя эту клятву?
Ты сам, Маэстро. Тебе было очень больно, и ты хотел забыть страдания.
И как мне это удалось?
Очень простой ритуал.
Ты его совершил?
Пай кивнул:
Я помог тебе в этом, как помогал во всем остальном. Ведь я был твоим слугой. И я дал клятву, что когда ритуал свершится и прошлое будет спрятано от тебя, я никогда не открою его тебе снова. А клятвы неподвластны времени.
Но ты продолжал надеяться на то, что я задам подходящий вопрос и
Да.
ты сможешь вернуть мне мою память.
Да. И ты подходил очень близко.
В Май-Ke. И в горах.
Но недостаточно близко, чтобы освободить меня от ответственности. Мне приходилось хранить молчание.
Ну теперь, мой друг, я освобождаю тебя от этой клятвы. Когда мы тебя вылечим
Нет, Маэстро, сказал Пай. Такие раны невозможно исцелить.
Очень даже возможно, и ты вскоре сам сможешь в этом убедиться, сказал Миляга, отгоняя от себя мысль о возможности неблагоприятного исхода.
Он вспомнил рассказ Никетомаас о лагере голодарей на границе между Первым и Вторым Доминионами и о том, как туда отвезли Эстабрука. Она утверждала, что там возможны самые настоящие чудеса исцеления.
Мой друг, мы с тобой отправляемся в долгое путешествие, сказал Миляга, взваливая мистифа себе на спину.
К чему ломать себе хребет? сказал Пай-о-па. Давай попрощаемся напоследок, и ты оставишь меня здесь.
Я не собираюсь прощаться с тобой ни здесь, ни в каком-либо другом месте, сказал Миляга. А теперь обхвати меня за шею, любимый. Нам еще предстоит долгий путь.
Глава 39
1
Восход кометы над Изорддеррексом отнюдь не заставил зверства прекратиться или попрятаться в укромные уголки, совсем напротив. Теперь городом правила Гибель, и двор ее был повсюду. Шли празднества в честь ее восшествия на престол; выставлялись напоказ ее символы, из которых больше всех повезло тем, кто уже умер; репетировались ритуалы в преддверии долгого и бесславного правления. Сегодня дети были одеты в пепел и, словно кадильницы, держали в руках головы своих родителей, откуда до сих пор еще исходил дым пожаров, на которых они были найдены. Собаки обрели полную свободу и пожирали своих хозяев, не опасаясь наказания. Стервятники, которых Сартори некогда выманил из пустыни тухлым мясом, собирались на улицах в крикливые толпы, чтобы пообедать мясом мужчин и женщин, которые сплетничали о них еще вчера.
Конечно, среди оставшихся в живых были и те, в ком еще теплилась мечта о восстановлении порядка. Они собирались в небольшие отряды, чтобы делать то, что было в их силах, разбирать завалы в поисках уцелевших, тушить пожары в тех домах, которые еще имело смысл спасать, оказывать помощь раненым и даровать быстрое избавление тем, у кого уже не хватало сил на следующее дыхание. Но их было гораздо меньше, чем тех, чья вера в здравый смысл этой ночью была разбита вдребезги и кто утром встретил комету с опустошением и отчаянием в сердце. К середине утра, когда Миляга и Пай подошли к воротам, ведущим из города в пустыню, уже многие из тех, кто начал этот день с намерением спасти хоть что-нибудь, прекратили борьбу и решили покинуть город, пока еще живы. Исход, в результате которого за полнедели Изорддеррекс потеряет почти все свое население, начался.
Помимо невнятных указаний Никетомаас на то, что лагерь, в который отнесли Эстабрука, находится где-то в пустыне на границе этого Доминиона, у Миляги не было никаких ориентиров. Он надеялся встретить по пути кого-нибудь, кто сможет объяснить ему дорогу, но ни физическое, ни умственное состояние попадавшихся ему людей не внушало надежд на помощь с их стороны. Прежде чем покинуть дворец, он постарался как можно тщательнее забинтовать руку, которую поранил, сокрушая дверь в Башне Оси. Колющая рана, которую он получил в тот момент, когда Хуззах была похищена, и разрез, в котором был повинен клинок мистифа, не причиняли ему особых беспокойств. Его тело, обладавшее свойственной всем Маэстро стойкостью, уже прожило три человеческих жизни без каких бы то ни было признаков старения и теперь быстро оправлялось от понесенного ущерба.
О теле Пай-о-па этого сказать было нельзя. Заклятие Сартори отравляло ядом весь его организм и отнимало силы и разум. К тому времени, когда они выходили из города, Пай едва переставлял ноги, и Миляге приходилось чуть ли не тащить его на себе. Ему оставалось надеяться только на то, что вскоре они найдут какое-нибудь средство передвижения, а иначе это путешествие закончится, так и не успев начаться. На собратьев-беженцев рассчитывать было трудно. Большинство из них шли пешком, а те, у кого был транспорттележки, машины, низкорослые мулы, и так уже были перегружены. Несколько набитых до отказа экипажей сломались, не успев отъехать от городских ворот, и теперь заплатившие за место пассажиры спорили с владельцами транспорта у обочины. Но основная масса беженцев шла по дороге в оцепенелом молчании, глядя себе под ноги и отрывая глаза от дороги только тогда, когда приближались к развилке.
На развилке создалась пробка: люди кружили на месте, решая, какой из трех маршрутов избрать. Дорога прямо вела в направлении далекого горного хребта, не менее впечатляющего, чем Джокалайлау. Дорога налево вела в места, где было больше растительности. Не удивительно, что именно ее чаще всего избирали путники. Наименее популярная среди беженцев и наиболее многообещающая для целей Миляги дорога уходила направо. Она была пыльной и неровной. На местности, по которой она пролегала, было меньше всего растительности, а значит, тем больше была вероятность того, что впоследствии она перейдет в пустыню. Но после нескольких месяцев, проведенных в Доминионах, он знал, что характер местности может резко измениться на участке в каких-нибудь несколько миль. Так что вполне возможно, что эта дорога приведет их к сочным пастбищам, а дорога за спинойв пустыню. Стоя посреди толпы беженцев и рассуждая сам с собой, он услышал чей-то пронзительный голос и сквозь завесу пыли разглядел маленького человечкамолодого, в очках, с голой грудью и лысого, который пробирался к нему сквозь толпу, подняв руки над головой.
Мистер Захария! Мистер Захария!
Лицо ему было знакомо, но он не мог вспомнить точно, где его видел, и подобрать ему соответствующее имя. Но человечек, возможно привыкший к тому, что никто его толком не запоминает, быстро сообщил необходимую информацию.
Флоккус Дадо, сказал он. Помните меня?
Теперь он вспомнил. Это был товарищ по оружию Никетомаас.
Флоккус снял очки и присмотрелся к Паю.
Ваша подруга выглядит совсем больной, сказал он.
Это не подруга, это мистиф.
Извините. Извините, сказал Флоккус, вновь надевая очки и принимаясь яростно моргать. Ошибся. Я вообще не в ладах с сексом. Он сильно болен?
Боюсь, что так.
Нике с вами? сказал Флоккус, оглядываясь вокруг. Только не говорите мне, что она уже ушла вперед. Ведь я сказал ей, что буду ждать ее здесь, если мы потеряем друг друга.
Она не придет, Флоккус, сказал Миляга.
Почему, ради Хапексамендиоса?
Боюсь, ее уже нет в живых.
Нервные моргания и подергивания Дадо прекратились немедленно. Он уставился на Милягу с глупой улыбкой, словно привык быть объектом шуток и хотел верить, что это лишь очередной розыгрыш.
Нет, сказал он.
Боюсь, что да, сказал Миляга в ответ. Ее убили во дворце.
Флоккус снова снял очки и потер переносицу.
Грустно это, сказал он.
Она была очень храброй женщиной.
Да, именно такой она и была.
И она яростно защищалась. Но силы были неравны.
Как вам удалось спастись? спросил Флоккус, без малейшей обвинительной нотки.
Это долгая история, сказал Миляга. И боюсь, я еще не вполне готов ее рассказать.
Куда вы направляетесь? спросил Дадо.
Никетомаас сказала мне, что у голодарей есть нечто вроде лагеря у границы Первого Доминиона. Это правда?
Действительно, у нас есть такой лагерь.
Тогда туда я и иду. Она сказала, что человек, которого я знаю, а ты знаешь Эстабрука? исцелился в тех местах. А я хочу вылечить Пая.
Тогда нам лучше отправиться вместе, сказал Флоккус. Мне нет смысла больше ждать здесь. Дух Нике уже давно отправился в путь.
У тебя есть какой-нибудь транспорт?
Да, есть, сказал он, повеселев. Отличная машина, которую я нашел в Карамессе. Она запаркована вон там. Он указал пальцем сквозь толпу.
Если, конечно, она все еще там, заметил Миляга.
Она под охраной, сказал Дадо, усмехнувшись. Можно, я помогу вам с мистифом?
Он взял Пая на рукитот был без памяти, и они стали пробираться сквозь толпу. Дадо постоянно кричал, чтобы им освободили дорогу, но призывы его по большей части игнорировались, до тех пор пока он не стал выкрикивать: «Руукасш! Руукасш!»что немедленно возымело желаемый эффект.
Что значит «руукасш?»спросил у него Миляга.
Заразно, ответил Дадо. Осталось недалеко.
Через несколько шагов показался автомобиль. Дадо знал толк в мародерстве. Никогда еще со времен того первого, славного путешествия по Паташокскому шоссе на глаза Миляге не попадался такой изящный, такой отполированный и такой непригодный для путешествия по пустыне экипаж. Он был дымчато-серого цвета с серебряной отделкой; шины у него были белые, а салон обит мехом. На капоте, привязанный к одному из боковых зеркал, сидел его стражникживотное, состоящее в родстве с рагемаемчерез гиенуи соединившее в себе самые неприятные свойства обоих. Оно было круглым и жирным, как свинья, но его спина и бока были покрыты пятнистым мехом. Морда его обладала коротким рылом, но длинными и густыми усами. При виде Дадо уши у него встали торчком, как у собаки, и оно разразилось таким пронзительным лаем и визгом, что на их фоне голос Дадо звучал басом.
Славная девочка! Славная девочка! сказал он.
Животное поднялось на свои короткие ножки и завиляло задом, радуясь возвращению хозяина. Под животом у него болтались набухшие соски, покачивающиеся в такт приветствию.
Дадо открыл дверь, и обнаружилась причина, по которой животное так ревностно охраняло автомобиль, пять тявкающих отпрысков, идеальные уменьшенные копии своей матери. Дадо предложил Миляге и Паю расположиться на заднем сиденье, а мамашу Сайшай усадил вместе с детьми. В салоне воняло животными, но прежний владелец любил комфорт, и внутри были подушки, которые Миляга подложил мистифу под голову. Когда Сайшай залезла в кабину, вонь увеличилась раз в десять, да и зарычала она на Милягу в далеко не дружественной манере, но Дадо принялся награждать ее разными ласковыми прозвищами, и вскоре, успокоившись, она свернулась на сиденье и принялась кормить свое упитанное потомство. Когда все разместились, машина тронулась с места и направилась в сторону гор.
Через одну-две мили усталость взяла свое, и Миляга уснул, положив голову на плечо Пая. На протяжении следующих нескольких часов дорога постепенно ухудшалась, и под действием толчков Миляга то и дело выплывал из глубин сна с приставшими к нему водорослями сновидений. Но ни Изорддеррекс, ни воспоминания о приключениях, которые им с Паем пришлось пережить во время путешествия по Имаджике, не вторгались в его сны. В очередной раз погружаясь в дрему, его сознание обращалось к Пятому Доминиону, предпочитая этот безопасный мир зверствам и ужасам Примиренных Доминионов.
Вот только безопасным его уже нельзя было назвать. Тот человек, которым он был в Пятом ДоминионеБлудный Сынок Клейна, любовник, мастер подделок, сам был подделкой, вымыслом, и он уже никогда не смог бы вернуться к этому примитивному сибаритству. Он жил во лжи, масштабы которой даже самая подозрительная из его любовниц Ванесса (с уходом которой все и началось) не могла себе представить; лжи, которая породила самообман, растянувшийся на три человеческих жизни. Подумав о Ванессе, он вспомнил о ее пустом лондонском доме и о том отчаянии, с которым он бродил по его комнатам, мысленно подводя итоги своей жизни: череда любовных разрывов, несколько поддельных картин и костюм, в который он одет. Теперь это было смешным, но в тот день ему казалось, что большего несчастья и представить себе невозможно. Какая наивность! С тех пор отчаяние преподало ему столько уроков, что хватило бы на целую книгу, и самый горький из них спал беспокойным сном у него под боком.
Какое отчаяние ни внушала ему мысль о том, что он может потерять Пая, он не стал обманывать себя, закрывая глаза на возможность такого исхода. Слишком часто доводилось ему в прошлом гнать от себя неприятные мысли, что не раз приводило к катастрофическим последствиям. Теперь настало время смотреть фактам в лицо. С каждым часом мистиф слабел; кожа его похолодела; дыхание было таким неглубоким, что временами его почти нельзя было уловить. Даже если Никетомаас сказала абсолютную правду об исцеляющих свойствах Просвета, такую болезнь невозможно вылечить за один день. Ему придется вернуться в Пятый Доминион одному, надеясь на то, что через некоторое время Пай достаточно окрепнет, чтобы отправиться за ним. А чем дольше он будет откладывать свое возвращение, тем меньше возможностей у него будет найти союзников в войне против Сартори. А что такая война состоится, не вызывало у него никакого сомнения. Страсть к завоеванию и подчинению пылала в сердце его двойника, возможно, с той же яркостью, как некогда и в нем самом, пока похоть, роскошь и забывчивость не погасили это пламя. Но где он найдет этих союзников? Где он найдет мужчин и женщин, которые не расхохочутся (как он сам шесть месяцев назад), если он станет им рассказывать о своем путешествии по Доминионам и об угрозе миру, которая исходит от человека с таким же, как у него, лицом? Уж конечно не среди членов своего круга, у которых просто недостанет гибкости воображения, чтобы поверить в это. Как и подобает светским людям, они относились к вере с легким презрением, после того как их плоть вкупе со звездными надеждами молодости поистрепалась под влиянием ночных подвигов и их утренних последствий. Высшим взлетом их религиозности был туманный пантеизм, да и от него они открещивались, когда трезвели. Из всех известных ему людей только Клем выказывал приверженность более или менее систематизированной религиозной доктрине, но ее догматы были столь же враждебны той вести, которую Миляга принес из Примиренных Доминионов, как и убеждения завзятого нигилиста. Но даже если он и убедит Клема покинуть лоно Церкви и присоединиться к нему, что сможет сделать армия из двух человек против Маэстро, который закалил силы в борьбе за установление своего господства во всех Примиренных Доминионах?
Существовала еще одна возможность, и этой возможностью была Юдит. Уж она-то не станет смеяться над его рассказами, но ей столько пришлось натерпеться с начала этой трагедии, что он не осмеливался рассчитывать ни на ее прощение, ни тем более на дружбу. Да и к тому же кто знает, на чьей она стороне? Хотя она и была копией Кезуар до последнего волоска, все же родилась она в той же бесплотной утробе, что и Сартори. Не превращает ли это ее в его духовную сестру? И если ей придется выбирать между изорддеррексским мясником и теми, кто стремится уничтожить его, то сможет ли она сделаться верной союзницей его противников, зная, что с их победой она потеряет единственного обитателя Имаджики, с которым ее связывает родство? Хотя они значили друг для друга очень многое (кто знает, сколько романов пережили они за эти столетиято вновь разжигая в себе страсть, что бросила их в объятия друг друга, то расставаясь, чтобы вскоре забыть, что вообще встречались?), отныне ему придется быть крайне осторожным с ней. В драмах прошлого она играла роль невинной игрушки в жестоких и грубых руках. Но та женщина, в которую она превратилась за долгие десятилетия, не была уже ни жертвой, ни игрушкой, и если она узнает о своем прошлом (а возможно, это и произошло), она вполне способна отомстить своему создателю, невзирая на прежние уверения в любви.
Увидев, что пассажир проснулся, Флоккус представил Миляге отчет о проделанном пути. Он сообщил, что продвигаются вперед они с неплохой скоростью и примерно через час будут уже в горах, по ту сторону которых и лежит пустыня.