Затренькал телефон. Старенький был аппарат, уж отживающий свое, но хорохорящийся еще, негромко, но позвякивающий.
Да.
Вадим Андреевич, голос был мужской, усмешливый, низкий, незнакомый.
Он самый.
Вас беспокоит заместитель начальника пятого отдела милиции по уголовному розыску Уваров Олег Александрович
Вадим закрыл глаза, ухватил трубку, но до боли прижал ее к уху, почувствовал, как вспыхнуло лицо, как ухнуло сердце мощно и как часто и тяжело забилось оно. Ну вот и все, нашли.
Вы меня слышите?
Да сипло ответил он и откашлялся нарочито громко.
Мы посылали вам повестку, но вы не пришли и не позвонили.
Вадим приложил похолодевшую руку ко лбузначит, о Можейкиной разговор будет, а не о таксисте. Ну слава Богу.
Он вздохнул осторожно: чтобы там, на том конце провода, не услышали.
Я был в командировке, сказал он. В Ленинграде. Могу удостоверить
Ну зачем же, я верю. Вы бы зашли завтра к нам.
Во сколько?
Часов в восемь, в двадцать ноль-ноль, поправился Уваров. Сможете?
У вас такой долгий рабочий день?
Вадим был уже спокоен.
Служба, бесстрастно ответил Уваров.
Хорошо. Я буду в восемь, и со скрытой усмешкой добавил:В двадцать ноль-ноль.
До встречи.
Приятный голос говорил уверенно, со столичным акцентом. Москвич? Может быть. С таким милиционером одно удовольствие пообщаться, такой должен понять тебя, хотя бы постараться понять. Во всяком случае, не будет прислушиваться только к себе. Да, симпатичный, наверное, Уваров парень, не то, что этот Петухов с хитренькими, подозрительными глазками.
А что, если это мысль! Вправду, а что, если осторожненько так намекнуть этому Уварову при встрече, что я, мол, кое-что припоминать начал. Тогда, на первом допросе, все забыл в шоке, а сейчас вот, по прошествии времени, всякие детали и подплыли в памяти. Но все, мол, пока неопределенно, надо подумать, повспоминать еще. А? Если такую удочку закинуть, посмотреть, как он отреагирует? Если скажет, конечно, с каждым бывает, мол, и это не ложные показания, просто вы человек, а человек не машина, не компьютер, все упомнить не может Тогда хоть одну проблему с повестки дня снимем.
Звякнул телефон. Вадим поморщился: опять болтать с кем-то, опять ложным оптимизмом себя заряжать. Но трубку все-таки взял. Благодушничать и шутитьиным его и не должны знать. Зачем? У него все хорошо. Только так.
Данин? спросил коротко и отрывисто мужчина.
Данин, подтвердил Вадим.
Плохо твое дело, Данин, продолжили с сухим смешком. Ты даже сам не знаешь, как плохо. Ты теперь преступник, Данин, и осуждать тебя будут по статье сто сорок пятой Уголовного кодекса. Ты знаешь, что это такое? Нет? Грабеж. Самый обычный. Ай-яй-яй, интеллигентный человек, на таксиста с монтировкой
Вадим съежился в кресле, он все понял: «они». Но надо было что-то говорить, не молчать, а то «они» поймут, что он оцепенел, испугался, убедятся, в чем хотели убедиться, что слизняк он, дрянь человечишко. Вадим выпрямился, вскинул подбородок, взбадривая себя этим привычным движением, и отрубил смачно:
Пошел ты!
И вот теперь действительно испугался и, уняв разом дыхание, прислушался настороженно.
Но в трубке только рассмеялись.
Не хорохорься, приятель. Обложен ты со всех сторон. Заявление таксиста имеется? Имеется. Фамилии свидетелей тоже имеются. И их много, Данин, свидетелей-то. Тебя видели, могут опознать. Плюс ко всему ты убегал, ведь убегал, правда?
На том конце провода опять засмеялись. Весельчак попался. Озорник. Но это еще не все. В твоей квартире сумка, а сумка принадлежит сам знаешь кому, а это улика. Против тебя улика
Грамотно говорит невидимый абонент. Это наверняка не Витя, или «курьер», или тот, в кепке. Может, сам Леонид, или доморощенный какой адвокат.
Выбрось сумку, Данин, от греха подальше. Это и в твоих интересах, и в наших Это первое: теперь второе. Ежели соваться не будешь, никакие заявления в милицию не поступят. Соображаешь? Ты благоразумно себя вел поначалу, а потом начал в Мегрэ играть. Зачем? Ты же не глупый малый. Не суйся, этот грабеж еще цветочки, есть и другие средства, не послушаешься, покажу наглядно. Все!
Заныли часто и громко гудки в трубке, и когда в ухе стало покалывать от них, отвел Вадим ее от себя и опустил, не глядя, на рычажки. Жаль, что так ничего и не сумел он сказать им в ответ.
А надо было съязвить как-нибудь лихо, ввернуть что-нибудь ироничное. И вдруг странным показалось Вадиму, что так спокойно и безбоязненно думает он об этом разговоре и что исчез холодок под сердцем, что стихла суетливость, лихорадочность в мыслях. Почему? спросил он себя и ответил сразу же. Потому что решать нечего теперь. Всё решили за него. В милицию теперь он ничего не сообщитни приятному, судя по голосу, Уварову, ни подозрительному, судя по лицу, Петухову. Никому. Кто поверит преступнику? Грабителю беззащитных таксистов? Допросят снова Можейкину: ничего не ведаю, скажет она, побеседуют с Митрошкойи та, в свою очередь, глазки потупит, невинную мину состроит, ну а Витя, тот просто заголосит: «Ой, бандиты, ой, ограбили! Ой, убили!» Все! Сидеть теперь тихо и не рыпаться, на работу ходить, книжкой заниматься. Все! Взяли в клещи. А хорошая была игра, но ты ее проиграл. Вот так.
На троллейбус Вадим не поспел. На ходу, запахивая с собачьим подвывом свои двери-гармошки, тот отходил уже от остановки, когда Данин выбрался из подземного перехода и ступил на тротуар. Несколько человек, шедших за Вадимом, побежали к троллейбусу, размахивая руками в тщетной надежде, что водитель увидит их и остановится вопреки правилам, не побоявшись вертящегося на перекрестке хмурого деловитого милиционера.
Но куда там, троллейбус только сильнее еще поднатужился, рыкнул в полный голос и помчался к перекрестку с несвойственной этой машине прытью. Растерянные стояли у остановки теперь две полненькие женщины с усталыми, сероватыми лицами и коренастый верткий мужчина. И казалось, будто только что самых близких людей они проводили, а сами неприкаянные и осиротевшие враз остались на перроне.
Вадим прошелся взад-вперед возле остановки, потом остановился, заложил руки за спину, осмотрелся и направился к газетному киоску. Тот закрывался уже. Сухая костистая дама лет пятидесяти в очках с толстой черной оправой, дергаными, нервными движениями складывала непроданные сегодняшние книги, газеты и журналы. Они то и дело выскальзывали у нее из-под рук и весело шлепались на прилавок.
Спешила, наверное, дама, дел у нее было, наверное, еще много, помимо этого опостылевшего ей до смерти киоска. Вадим глянул на часыбез десяти восемь, потом перевел глаза на надпись на стеклянном окне киоска «с 8 до 20 часов». Пожалуй, еще можно купить вечернюю газету, улыбнулся учтиво и легонько стукнул два раза по стеклу. Дама вскинула голову, да так резко, что старательно собранная ею стопка стала мягко заваливаться на бок и через мгновение, как ни пыталась дама корявыми, неловкими движениями удержать ее, вовсе рухнула. И даже через толстое стекло Вадим услышал, как с глухим стуком падают на пол книги и как выкрикивает дама какие-то очень нехорошие слова.
Вот она выкрикнула последний раз и подняла сморщенное лицо, вперила в Вадима ненавидящий взгляд. Наверное, уйти надо было, не отвечать на ее взгляд, а если и ответить, то равнодушием, эдакой снисходительностью сильного к слабому. Но зазвенела в нем сейчас струнка уже знакомая, не единожды уже звеневшая, но раньше приглушенно, тихо, не солируя. А теперь вот она главенствовала, подминала под себя вес прочие. Нет, не даст он слабинку, не спасует перед этим неприязненным, брезгливым взглядом продавца, не смутится, не отступит в сторону, успокаивая себя тем, что, мол, зачем связываться, зачем нервничать, ты умнее, а значит, должен и отступить, должен разрядить ситуацию. Нет, ничего и никому он не должен. Это она вот мне должнадолжна окошко открыть, рабочий день у нее еще не кончился, еще десять минут ей работатьи продать мне то, что я прошу, ведь незадолго до этого продала ведь кому-то журнал, я видел, так чем я хуже других? Ростом, может, не вышел? Или лицом? Или солидности во мне нет? Или видно по мне, что больше рубля в моем кармане и не бывало никогда?
Откройте! отрывисто бросил Вадим и еще раз стукнул по стеклу, но уже посильней, пояристей.
Женщина отпрянула, словно это он по ней кулаком ударил, отмахнулась, как от мухи надоевшей, крикнула с надрывом:
Идите, идите, все закрыто, ничего не продам! громко, наверное, крикнула, но только стекло утишило звуки, и показалось, что спокойно это произнесла, буднично.
Вадим холодно усмехнулся, отвернул манжет куртки и постучал ногтем по часам:
Шесть минут еще, шесть. Откройте!
Не открою, уходи! Милицию позову!
Вадим почувствовал, что начинает мелко дрожать, и понял, что еще немного, и не сдержится, размахнется и хрястнет по стеклу что есть силы.
И представилось ему уже, как разлетаются с тонким звоном в разные стороны осколки, дробно падают они наземь и уже без звона сухо бьются об асфальт и раскалываются на крохотные мутно-белые кусочки. И руку он свою увидел вытянутую, облитую густой кровью, струйками стекающую по запястью, по рукавам, и ошалевшая от ужаса продавщица эту картину дополняла; закрывшись руками, она скрючилась в углу и что-то кричала, кричала
Вадим с ожесточением провел рукой по лбу, выругался вполголоса, злясь на воображение свое неуемное, на несговорчивую продавщицу, на прохожих, злясь на троллейбус, который так и не пришел и который тащится еще, наверное, лениво километров за пять отсюда
А продавщица не обращала на него уже внимания и с деланным сосредоточием вновь неуклюже укладывала товар в стопку.
Вы нарушаете постановление горисполкома, гневно прорявкал Вадим и шлепком припечатал ладонь к стеклу. Зовите милициюбудем разбираться!
Продавщица вздрогнула, и опять запорхали у нее из-под рук живчики журналы, замахали газеты тонкими, невесомыми крылышками. Она не смогла уже выдавить из себя ни звука, просто стояла, вытянувшись, и молчала каменно, и только глаза ее разговаривали, за толстыми стеклами очков полыхал неистовый пожар, и он готов был испепелить и Вадима и все, что находилось вокруг, такой силы он был. Данин вытерпел, не отвел глаза, нельзя ему было сдаваться, хоть здесь-то он должен был выиграть. Он ощущал, что победа даже в такой, совсем немужской игре необходима ему как воздух, иначе до удушья скверно станет Его отвлек шум подъезжающего троллейбуса. Увесистый, глубоко просевший на рессорах оттого, что забит был до отказа, подвалил он почти вплотную к остановке. И так близко подкатил, что колеса ширкнули о бордюр тротуара и встали мертво, словно приклеенные к нему. Съежились двери, раскрываясь, и посыпался оттуда народ, по двое, а то и по трое сразу выскакивали люди на асфальт, и было написано облегчение на их лицах.
Уже вышли все, кому надо, уже карабкались в машину те, кто на остановке стоял, а Вадим все еще никак не мог решить, бежать ли ему к троллейбусу и проиграть эту игру, или остаться и дубово добиваться своего. Но вот прошуршал уже что-то динамик в троллейбусе, водитель называл следующую остановку, а это означало, что еще несколько секунди машина тронется, и Вадим отступил на шаг, все еще пристально и недобро глядя на продавщицу, потом еще на шаг и потом, сплюнув презрительно и смачно себе под ноги, помчался к троллейбусу, успокаивая себя на ходу: если бы я не опаздывал, если бы не троллейбус Вскочил на подножку он ловко и умело, но протиснуться в салон оказалось нелегко, ни зазора, ни трещинки не было между телами, плотно они стояли, словно слиплись друг с другом навсегда и никакая сила уже не могла их разлепить Саданув Вадима по спине, двери все-таки закрылись с трудом. Через остановку стало свободней, и Вадим протиснулся к заднему окну. Он оперся локтями о поручни, засмеялся вдруг негромко. Вспомнил, как добивался своей правоты у киоскерши. Придурковато, наверно, он выглядел со стороныэдаким настырным чурбаном гляделся. Что на него нашло? Бывает, сказал он себе и подивился вдруг, потому что опять заклокотало что-то внутри, когда нарисовалось ему внезапно перед глазами искаженное злобой лицо киоскерши и подумалось на мгновение, что все-таки остаться надо было и довести все до конца, раз уж начал. А так получается, будто бежал с поля боя. «Довольно, сказал он себе, пытаясь этим приказом подавить растущую неудовлетворенность. Довольно! Мелочи все это. Чушь. Ерунда».
Надо подумать о чем-то другом, хотя бы о том, зачем его вызывают так поздно, о том, что предстоит ему пережить там, в отделении милиции, надо подготовиться к худшему, настроить себя, не распускаться и, что бы ни было, держаться достойно Но не задерживались в голове мысли о предстоящем вечере, не мог он на них сосредоточиться, ловко ускользали они. И он стал вспоминать, чем занимался дома эти прошедшие сутки. Опять не смог сосредоточиться, обрывки какие-то лишь беспорядочно припоминались. Вот он лежит на диване, курит и вот маме письмо пишет, рвет вот бумагами, документами, справочниками обложился, репортаж хочет писать, и не идут слова в голову, и не знает он, о чем писать, и летят бумаги вместе со справочниками со стола вот он снова на диване лежит, бездумно в телевизор уставившись вот по квартире слоняется, разгоряченным лбом к прохладному стеклу окна прижимается вот снова глотает он рюмку коньяку, и покойней ему становится, он улыбается даже, а потом вдруг разом всю картину с таксистом представляет, и как бьет его в живот, подбородокверно, следы от ударов на подбородке осталисьи как убегает и бросается он в кресло, обхватив голову руками, и стонет, стонет
Вадим крепко вцепился побелевшими пальцами в поручень. «Психопат, обругал он себя. Неврастеник». И затуманились воспоминания, отошли на второй план, и огляделся он по сторонамлюди в салоне, много людей. И почему-то тихо, невероятно тихо.
Не разговаривает никто, не шепчется, не смеется. Все молчат. И лица какие-то у всех неживые, унылые, сонные, словно по очень скорбным и печальным делам обладатели их направляются. И Вадим отвернулся к окну, к свету, но свет уже угасал и, притухая, краснел понемногу. И вроде бы еще отчетливо глаза различали и дома, и автомобили, и людей, но нереальными они уже казались, искусственными; очень реалистичными, но все же декорациями к какому-нибудь спектаклю на современную тему.
Утихал и гомон уличный, сумерки словно охладили людей, заставили их замедлить шаг, задуматься: «Зачем бежим? Куда бежим? Надо ли?» И люди шли теперь неспешно, успокоенно. Напряженные лица смягчились, расслабились, и все бы хорошо, но только вот улыбок не было на лицах, не находилось для них места, будто забыли люди, что же это такоеулыбка, или это только Вадиму сейчас так виделось, а на самом деле все иначе было, веселей, радужней.
На следующей остановке ему выходить. Когда проехали примерно половину пути, он учтиво осведомился у впереди стоящего, коротко стриженного мужчины: выходит ли он тут? Мужчина посторонился, давая ему пройти. Потом у женщины, приятно пахнущей французскими духами, то же самое спросил, и она, в свою очередь, сдвинулась вбок. И вот, когда троллейбус уже подъехал к остановке, оттеснил его неожиданно молодой черноволосый парень, продвинулся вперед, спустился на ступеньку и неожиданно обернулся к нему.
Ваши билеты, граждане, тихо произнес он, подавив ухмылку на смуглом восточном лице.
Вадим поначалу недоуменно воззрился на него, потом стал суетливо шарить по карманам, а потом вспомнил, что не взял билета, что даже не подумал о нем, не до этого было
Неловко он себя почувствовал. Казалось, все смотрят на него, только что пальцем не показывают и не плюют в его сторону.
Сколько с меня? так же тихо, как и парень, спросил Вадим.
Трояк, весело ответил парень.
Хорошо, сказал Вадим. Только на улице. Я выхожу.
Двери разбежались, и Данин вслед за парнем ступил на тротуар. За ними выпорхнули две молоденькие девчонки и шли теперь, то и дело оглядываясь на них, и похохатывали беззастенчиво.
Вадим полез во внутренний карман куртки и неожиданно подумал, а ведь он может сейчас просто взять и уйти. Он извлек несколько мятых бумажек, отыскал три рубля, сунул парню. Тот прихватил их двумя пальцами, спрятал в кулаке, другой рукой достал квадратные, пергаментно шуршащие листочки. Но Данин уже не видел этого, он повернулся, собираясь уходить.
Эй, гражданин, подал голос парень.