Хоть клок шерсти урвать, завздыхал. И мы там загибаемся, старье латаем, и ваш заводец на ладан дышит. Наделал этот Горбачев дел, такую страну угробил. А скоро вообще она развалится, прибалты-суки только начало. Уж наш Кравчук с вашим Ельциным расстараются, попомнишь мои слова. Еще визы будем брать, чтобы друг к дружке съездить. Скажешь, нет?
Не было у Воскобойникова желания ввязываться в этот бесплодный диспут, тем более с ним, ограничился защитным «поживем-увидим».
Ну, а ты как? тоже не стал Ленька забредать в политические дебри. Как живешь-можешь, вообще как? Это ж сколько лет не виделись!
Обо мне потом, чтобы не задерживать здесь Леньку, уклонился Воскобойников. Пойди в самом деле сполоснись, пока жена на стол накроет. На кухне, наверное, сподручней нам будет, по-семейному. Я сейчас полотенце тебе достану.
Очередная проблема возникла, когда сопроводил его в ванную. Висели там три мочалки. Третьясына, наведывавшегося время от времени. Секунду поколебавшись, снял с крючка Денисову, решив потом отмыть ее. Показал, где шампунь и гель, будто бы в шутку спросил, научились ли уже на Саксаганского пользоваться душем.
Что ты! расцвел Ленька. Думаешь, мы там у себя по-прежнему дуркуем? У меня, например, целых две уже комнаты, как у тебя, и душ себе пристроил, всё, как положено. Что ты! Жаль, ванна не вместилась, но кое-какие варианты имеются
* * *
Оставив Леньку, Воскобойников, от греха подальше, в кухню к жене не заглянул. Без надобности сильно, выключая телевизор, ткнул пальцем кнопку, словно и тот в чем-то провинился, снова плюхнулся в кресло. И всплыла вдруг в памяти Наташа, теперь, значит, Бабичева. «Раскоровела», двое внуков Попробовал вообразить, как сейчас выглядит Наташа-бабушка, не получилось. Сох по ней не сох, но нравилась она ему безмерно. Удивительно только, что и Ленька, оказывается, это пронюхал, они-то уверены были, что никому их страшная тайна не ведома. Первая, можно сказать, его любовь. Да, конечно же любовь, иначе не назвать. И первая девчонка, с которой он поцеловался. Сколько ему было тогда? В пятом классе учился, значит, где-то двенадцать. И Наташав пятом. Мама ее дружила с его мамой и тетей Полей, в гости друг к другу ходили. Наташа рыжая была, но без веснушеккожа такая белая, что казалась мелом вымазанной. И глаза рыжие, в зеленоватую крапинку. Всё в ней ему нравилосьи это редкостно белое лицо, и дразнящие глаза, и маленькие руки с коротко остриженными ноготками, и большой капризный рот. Удручало только, что была она выше его чуть ли не на полголовы. И он, когда стояли они или шли рядом, тянулся изо всех сил, в надежде выгадать хоть один сантиметрик. И всегда старался, едва такая возможность предоставлялась, куда-нибудь сесть, чтобы не давила она его своим ростом.
Неслыханно повезло, что появилась у него тогда легальная возможность часто видеться с ней, уединяться. Никого рядом, никому до них дела нет. Наташа была смышленая девочка, кое в чем фору еще давала ему. А уж по части бытовых, житейских заморочекникакого с ним сравнения. Мама ее, бухгалтер, с утра до вечера пропадала на работе, Наташа давно приучена была к самостоятельности, все умела, за все бралась. Но было и у нее при всем при том одно уязвимое местотрудно ей учеба давалась, особенно с русским языком не ладилось. Вот и попросила ее мама его маму, чтобы позанимался он с Наташей. Оба учились в первую смену, времени до вечера было вдоволь. Занимались, конечно, у Наташи. И не только потому, что появление любого постороннего в их квартире вызывало язвительное недовольство бдящей Раисы Тарасовны. Нужно было еще считаться со старшим, двоюродным братом Мишей, у которого свои друзья и свои придумки. Так что его почти каждодневные визиты на второй этаж к Наташе не выглядели подозрительно. Почтипотому что не всегда Наташа соглашалась на эти уроки. То какие-нибудь другие дела у нее находились, то пропадала где-то, то попросту настроения у нее не было. Могла, не церемонясь, сказануть, открыв ему, чтобы «отвалил», хлопала перед его носом дверью. Даже не считая нужным что-либо объяснить. И он, безропотно проглотив это, тяжело спускался по рассохшейся деревянной лестнице, злясь и на нее, и на себя. Тот нечастый случай, когда уроки много больше нужны учителю, чем ученику. И не было у него сомнений, что Наташа знает об этом, знает с первого же дня. Потому и ведет себя с ним так, не церемонится. Помощь его принимала, словно делала ему одолжение.
А ему много и не нужно было. Он, конечно, и помыслить не мог, чтобы, даже будто нечаянно, прикоснуться к ней, достаточно было сидеть с нею рядом, слышать ее голос, изредка улавливать ее дыхание на своей щеке, когда слонялись над тетрадкой, заглядывать в ее крапчатые глаза. Его бы воляне уходил бы от нее с утра до ночи. Но даже в «дозволеные» дни счастье это было до обиды скоротечным, редко длилось больше часа. Наташа быстро уставала, хуже начинала соображать, раздраженно отодвигала книжки и тетрадки, выпроваживала его. По этой ли причине или по какой другой существенного улучшения отметок в ее дневнике не произошло, что Наташину маму печалило куда больше, чем дочь. Печалился и он, справедливо опасаясь, что ее мама откажет ему в «репетиторстве» из-за отсутствия желаемых результатов. Может быть даже, подыщет ему замену.
Но бывали, бывали дни, когда Наташа волшебно преображалась. И никогда не мог постичь он, чем вызвано ее потепление к нему. Слушала внимательно, хвалила, какой он умный, разговаривала хорошо, не дергалась. Она вообще, чтобы меньше морочиться с постылыми домашними заданиями, старалась отвлечься, поболтать о чем-нибудь другом. А ему, грешному, было это только на руку, для того и бегал к ней, дались ему эти ее уроки, своих забот хватало. Случалось нередко, что ни одна тетрадка и ни одна книжка вообще не открывались, все время уходило на болтовню. О чем угодно: последнем фильме, дворовых делах и школьных. Особенно интересно было послушать ему обо всем, что происходило в ее школе. Мальчики и девочки учились тогда раздельно, даже вообразить было трудно таинственную жизнь класса, где за партами сидят три десятка девчонок. А еще очень он старался рассмешить ее, заранее припасал какие-нибудь забавные истории, вычитанные в книжках или придуманные самим. Почему-то убежден был: чем она чаще будет смеяться, тем больше у него шансов понравиться ей. К счастью, рассмешить ее ничего не стоило, и доставляло ему несказанное удовольствие видеть, как заливается она безудержным смехом, откидывая назад голову и открывая ему белую гладкую шею. Но много реже, чем хотелось, выпадала ему такая удача, нужно было застать Наташу соответственно настроенной, с самого начала расположенной к нему
Стряслось это морозным декабрьским днем незадолго перед Новым годом. Нагрянули в Киев небывалые холода, улицы занесло сухим вьюжным снегом, нос казать на улицу страшновато было. Усугублялось все тем, что мало у кого имелась надежная зимняя одежка, способная защитить от стужи. Он, помнится, ходил тогда в стареньком «семисезонном» пальто, доставшемся ему в наследство от Миши, которое ненавидел не только за то, что было несуразно велико ему, пальцы из рукавов едва видны, но и за позорный фиолетовый цвет. Мама велела ему купить хлеб, очередь была длиннющая, почти до угла, замерз он, пока достиг желанного магазинного нутра так, что в ледышку превратился. Но тут-то и поджидала его самая большая бедахлеб закончился, едва оказался он в магазине. Донельзя расстроенный, домой он не шел, а бежал, чтобы хоть немного согреться, у ворот столкнулся с Наташей.
Ты чего совсем такой? спросила она. Прямо синий весь.
За хлебом стоял, там такая очередина была, а он, когда всего ничего осталось, взял и кончился, представляешь? пожаловался ей непослушными губами.
Она как-то по-особому глянула на него, решительно потянула за воротник:
Пошли, горячим чаем тебя напою, а то совсем окочуришься.
Дома усадила его на тахту, принесла огромные теплые валенки, неизвестно чьи и как здесь очутившиеся, завернула в одеяло. Он послушно давал ей обходиться с собой, как с малым ребенком, тихо таял от ее заботы, от такой немыслимой близости, когда она склонялась к нему, прикасалась. Впору было благодарить так немилостиво поступившую с ним судьбу, и даже то, что вернулся без хлеба, не казалось уже обломом. Наташа поставила чайник на электрическую плитку, села рядом с ним, участливо спросила:
Ну, полегчало немного?
Ему в самом деле полегчало, но не хотелось в этом признаватьсячтобы она и дальше заботилась о нем, чтобы продлились эти восхитительные минуты.
П-пока нет еще. И очень правдоподобно застучал зубами.
Она снова, как при встрече, непонятно посмотрела на негои случилось невероятное. Приподняла одеяло, юркнула под него, тесно прижалась, обняла:
Так лучше?
Он не смог ответить. Показалось, что сознания сейчас лишитсявсе поплыло перед глазами, сделалось мутным, нереальным.
Ты чего, язык проглотил? послышался откуда-то издалека ее голос.
Что происходило дальше, осмыслению уже не поддавалось. Отдельно, независимо от него пришли в движение руки, он тоже обнял Наташу, ткнулся в нее губами. Ткнулся с закрытыми глазами, никуда не целясь, но угодил ей прямо в губы и, осознав это, едва не задохнулся. Наташа не шелохнулась, словечка не произнесла, только почувствовал он, как, дрогнув, напряглось ее тело. И не понять было, сколько просидели они так, молча, недвижимо, секунды или часы. Наконец она еле слышно сказала:
Чайник кипит
И от звуков ее голоса сразу встрепенулась тишина, все вернулось, обрело прежние контуры и краски. Наташа высвободилась из его ослабевших рук, отбросила одеяло, подошла к подоконнику, на котором стояла плитка, сняла с нее чайник, поставила на лежавший рядом асбестовый кружок и застыла у окна, не поворачиваясь к нему. А он неотрывно смотрел на ее худенькую спину в зеленом, мамой связанном свитере, и только сейчас ощутил, как сильно колотится у него сердце. Сильно, часто, горячо. И не верилось, что совсем еще недавно мог он мерзнуть, рук и ног своих не чувствовать.
Я пойду? спросил он, ужасаясь тому, что сказал.
А чай? не сразу откликнулась она.
Может, не надо? Чего бы только ни отдал, чтобы она задержала его, оставила.
Наташа снова чуть помедлила, затем, все так же спиной к нему, хмуро бросила:
Ладно, иди.
Уже у выхода, тщетно стараясь застегнуть заупрямившиеся пальтовые пуговицы, выдавил из себя:
Мне еще приходить?
Приходи. Целая вечность прошла, пока сказала она это
* * *
Долго он будет там возиться? У меня все уже готово. Он и не заметил, как в комнату вошла жена. Раскрыл глаза, блекло ей улыбнулся:
Неисповедимы пути Господни.
Она непонимающе вскинула брови:
Да что с тобой сегодня, Валя? Ты случайно никакую заразу от него не подцепил?
Тут и подоспел Закон, свежий, сияющий, с гладко зализанными мокрыми волосами. Воскобойников нехорошо подумал, что Ленька наверняка воспользовался их щеткой для волос.
Спасибо, друзья, проникновенно сказал Ленька. Прямо как вновь на свет народился! Я там носочки простирнул, повесил, ничего?
Ничего, закашлялся вдруг Воскобойников. Пора нам, однако, и перекусить.
Чудненько! У меня, по правде сказать, давно уже кишки романсы поют. Прихватил со стола бутылку и, снова впереди них, двинулся на кухню.
ЛенькаВоскобойников не удивилсябезошибочно сел на его привычное место за столом и, дождавшись, когда и хозяева усядутся, ловко откупорил бутылку, разлил вино по бокалам:
Ну, друзья, давайте за встречу. Это ж сколько лет не виделись, кошмар! Будем здоровы! Залпом выпил, щедро наполнил свою тарелку, смачно зажевал.
Воскобойников сделал всего пару глотков, раздражение против гостя нарастало. Вот же сквалыга! С такой бормотухой заявился, не удосужился приличное вино взять. Пусть даже с деньгами у него туговато. Оля вообще едва пригубила.
Да вы, я погляжу, трезвенники, промычал Ленька с набитым ртом. Как нерусские! А за встречусвятое дело! Это ж
Сколько лет не виделись, закончил вместо него Воскобойников.
Мама опять звонила, подала голос Оля. Совсем ей плохо, «скорую» вызывала. Ждет нас не дождется.
А что с мамой? обеспокоился Ленька.
Сердце у нее, прихватывает часто.
Тогда надо идти, нет вопросов, замотал Ленька головой. Мамаэто святое. Да вы за меня не волнуйтесь, успеем еще и навидаться, и наговориться. Идите себе спокойно, я тут и один пока чудненько отдохну, телевизор посмотрю, может, и покемарю немного, в поезде какой сон.
И Денис тоже звонил, почти не размыкая губы, продолжила Оля. Они к нам с ночевкой собираются. Полы лаком вскрыли, запах в квартире невозможный. Вместе с Люсей к нам на пару дней переберутся.
Я так понимаю, Денисэто сынок ваш, а Люсявнучка?
Правильно понимаете.
Чудненько! обрадовался Ленька. Хоть познакомлюсь с ними, жалко было бы уехать, не повидавшись. Дети, внукиэто святое. Да вы ешьте, ешьте, чего вы сидите будто в гостях? Фигуры, что ли, после шести блюдете? И захохотал, довольный шуткой.
Я, вообще-то, другое блюду, не отрывая взгляда от своей тарелки, сказала Оля. Ума не приложу, как размещу их всех троих. Денису придется на полу постелить, на диване им троим не уместиться, Люсенька очень беспокойно спит, разбрасывается. А у меня даже матраса нет, придется одеяло подкладывать, Денису жестко будет. Со вздохом добавила: И одеяло-то нужное, что потолще, одно-единственное.
Это хуже, опустил вилку Ленька. Малышка, конечно А что, разве кресло у вас не раздвижное?
Нет, не раздвижное.
Ну, беда не велика, утешил Ленька. Вы только не волнуйтесь, я, например, и сидя в кресле чудненько переночевать могу, я ко всему привычный, чего только в жизни не перепадало. Как вспомню Давай, освежу тебе. Подлил молчавшему все это время Воскобойникову в бокал, вновь наполнил свой, затуманился. Все-таки за встречу обязательно всем нужно выпить, святое дело. Это ж сколько лет не виделись
Кошмар, поддакнул Воскобойников.
Ой, поднялась Оля, хорошо, что вспомнила! Куда только положила Валя, ты должен знать. Извините, Леня, мы вас ненадолго покинем.
Ничего-ничего, пожалуйста, извинил Ленька, намазывая маслом хлеб.
В дальней комнате она лишь молча поглядела на него.
Ну, не знаю! вскинул плечами Воскобойников. Но говори ему ты, у меня не получится. Пусть лучше думает, что у меня такая вздорная жена, переживешь. Будем надеяться, мокрые носки, которые в ванной висят, у него не единственные.
А если все равно не уйдет? С такого станется. Не силой же выпроваживать.
Ну, не знаю, повторил он. Ты ему сказать сумеешь?
Ничего другого не остается
Нашли? Ленька пополнял свою опустевшую тарелку.
Нашли. Оля не села. Вы извините, Леня, но нам сейчас придется расстаться. Мы с Валей уходим, а вас оставить ночевать мы не сможем при всем желании. Не обижайтесь.
Ясненько медленно протянул Ленька. Чего мне обижаться, я ко всему привычный. Всё нормально, время нынче другое, люди другие.
Не обижайся, Ленька, буркнул и Воскобойников. Ты ж понимаешь, если бы не обстоятельства
Да говорю же, нормально всё. Я вот только доем, вы не против? Полдня по городу, до утра теперь. Я быстро.
Они, сразу оба, затараторили, что да, конечно, и пусть он не спешит, несколько минут роли не сыграют. Закон, не приглашая уже их присоединиться к нему, налил себе вина, выпил, снова налил, торопливо похватал оставшееся в тарелке, поднялся, прижал руку к сердцу:
Спасибо, друзья. И никаких обид. Не представляете даже, какая радость была повидаться. Это ж сколько лет прошло, с самого, почитай, детства. Оно жаль, конечно, что так все обернулось, да никуда не попрешь, время нынче другое, люди другие
Когда за Ленькой закрылась дверь, Воскобойников, снова по Ленькиной инициативе расцеловавшийся с ним на прощанье, отступившая Оля сумела избежать такой чести, привалился спиной к косяку, вымученно улыбнулся: