Она подняла глаза на Рууда, выдавила улыбку. Опустила рукав до запястья. Рууд думает, что она боится, и в каком-то смысле он прав. Она боялась. Но это не вся правда.
Да, нормально. Просто пытаюсь собраться. У меня свои ритуалы. Она похлопала по блокноту.
Хорошо. Рууд подал ей руку, помог подняться. Сколько ты проработала в последний раз? Три месяца?
Они общались уже почти неделю, но Рууд делал вид, что все еще не знает деталей ее договора с профсоюзом. Словно не его обязанность следить, чтобы она соблюдала правила.
Она снова подыграла ему.
Два месяца, две недели и четыре дня. Я не особо считала.
Вот оно, значит, как. Рууд улыбнулся. Уверяю тебя, это место не сильно отличается от твоих прежних работ.
Рууд повел ее в зал. Отпустил ее локоть, прежде чем участники успели обернуться.
Девять человекнемного меньше, чем она насчитала на пятничной встрече. Отведенные в сторону взгляды, кривые улыбки, короткие кивки-приветствия. Над людьми липкой пленкой растянулось ощущение безнадежности, оно скапливалось в углах, куда не доставал свет люминесцентных ламп, не пускало кислород в легкие
Через силу улыбнувшись, она села на стул и раскрыла блокнот. Сердце ее билось где-то в глотке, отчего слегка мутило. Она ощущала взгляд Рууда, стоявшего у стены, но сама на него не смотрела. Старалась не думать, почему он здесь.
Глубокий вдох. Она почувствовала, как воздух проник в грудь. Легко достиг ледяной корки.
Здравствуйте. Меня зовут Вероника Линд, я руководитель терапевтической группы, и наша цельпомочь вам пережить горе. До этого я четыре года проработала в Общественном центре на севере, но с сегодняшнего дня буду работать с вами здесь, в Сёдере.
Ее удивило, какой уверенный у нее голос. Чужой, словно голос Вероники Линдне ее хотя в каком-то смысле так оно и было.
Это группа поддержки для тех, кто потерял близкого человека, любимого человека.
Все взгляды были направлены на нее. Сердце билось о лед прямо под грудной клеткой. Она представила себе, как с каждым ударом лед понемногу подается. Удар, еще удари вот открываются трещины и через них устремляется наверх черная вода.
Когда мне было четырнадцать лет, я потеряла мать. Однажды вечером она набила карманы зимнего пальто камнями и вышла на лед, на озеро.
Не колебаться. Не останавливаться, не опускать глаза. Еще вдох. По груди медленно распространился холод.
На другом берегу стоял человек. Он сказал, что мама упорно шагала по льду, хотя было слышно, как он скрипит и потрескивает. Когда человек на берегу закричал, мама остановилась, она стояла прямо посреди озера и смотрела на того мужчину. А потом вдруг исчезла.
Вероника старательно прогнала эти мысли. Представила себе, как лед снова смыкаетсяи над мамой, и в ее груди. Превращается в панцирь.
Она откашлялась и осторожно взяла в руки блокнот. Никто не успел заметить, как у нее дрожат руки, даже Рууд.
Мама бросила нас. Бросила моего папу, старшего брата и меня, и нам пришлось справляться с этим. Я перестала злиться на нее лишь много лет спустя. Когда прекратила задавать вопросы, какие задаете себе вы.
Она пару раз сглотнула, чувствуя, как кровь наполняется чем-то более приятным, чем холодная озерная вода. Она справилась. Пожертвовала собой, и теперь пришла пора для долгожданной награды. Досчитав до десяти, она повернулась к участнице, сидевшей рядом с ней. К седой женщине с косой.
Прошу вас.
Она кивнула женщине, услышала, как та переводит дух. Очередной рассказновый, но такой знакомый.
Дочь, рак, до тридцати не дожила.
Черкая в блокноте, она примеряла на себя эти, отвечавшие ее чувствам, воспоминания. Ручка быстро обращала скорбь в чернила. Седая заплакала. Слезы катились беззвучно, рассказ разворачивался, слезы на миг скапливались у нижнего края очков, а потом катились дальше, по щекам женщины. Еще слова.
Несправедливо, у нее вся жизнь была впереди. Мне так ее не хватает.
Договорив, седая женщина сняла очки и вытерла их дешевым бумажным платочком. Медленно сложила его и сунула в сумочку, словно слезы сделаны из стекла и она хочет забрать их домой. Спрятать в шкаф, как чистые жемчужины печали.
Вероника задумалась, отвлеклась, и следующий человек уже успел начать свой рассказ. Ларс, мужчина с бородой. Слов меньше, голос жестче. Она стала торопливо записывать. Вытягивать ручкой и его историю.
Жена, авария, пьяный за рулем, травма мозга, не лечили как следует, так и не восстановилась.
Здесь без слез. Только злость. Горечь. Она отметила это в блокноте. Рука теперь легче двигалась по странице.
Ненависть, фантазии о мести, навредить. Око за око Они должны понести наказание, все до одного. Пьяница за рулем, врачивсе!
Ларс замолчал, перевел дыхание. Поначалу, казалось, ему стало легче, потом он словно устыдился. Что-то неразборчиво пробормотал и уставился на свои кулаки. Грубые, мозолистые; трещины на коже такие глубокие, что грязь и масло не вымываются. Руки папы, руки дяди Харальда. Ее собственные руки были гладкими и мягкими. Длинные пальцы созданы для того, чтобы ловко держать ручку. Пишущие руки. Мамины руки. Она прогнала эти мысли и кивком попросила следующего участника начинать свой рассказ.
Слова текли по часовой стрелке, сопровождаемые всхлипами, слезами, шуршанием бумажных платочков. Ручка летала по бумаге все быстреесовсем как пульс, который без устали закачивал дофамины в кровь.
Трагедия, наша семья так после нее и не оправилась. Так и не оправилась.
Минутная стрелка описывала круг на пожелтевшем циферблате стенных часов. Каждые пять минут острие зависало на одном месте, а потом с громким щелчком высвобождалось.
Отзвучали все истории. Внизу последней страницы она косыми буквами написала слово, которое повторяли все участники группы. Вопрос, висевший в воздухе. Они не смогли бы ответить на него, сколько бы ни рассказывали о своем горе.
Почему?
Вероника подчеркнула его и обводила буквы и вопросительный знак до тех пор, пока ручка не порвала бумагу. Она не останавливалась, пока минутная стрелка на часах не щелкнула в последний раз, показывая, что время вышло.
Огромное облегчение смешалось с эндорфинами в ее мозгу. Левая рука снова потянулась к правому предплечью, рассеянно царапнула ткань блузки и длинный шрам, скрытый под рукавом.
«Уже все? подумала она. А потом: Но мне этого мало, мало»
Глава 2Лето 1983 года
Это и правда был добрый дождь. Не ливень с грозой, прибивающий зрелые колосья к земле, а мягкий дождик: тихонько намочил землю и на рассвете кончился, так что колосья и листья высохли уже к обеду. Урожайный дождь, как говорили деревенские. Хороший дождь; каждую вторую ночь ему радовались шеф полицейского участка Кристер Монсон и люди, жившие рядом с ним, возле хутора Баккагорден.
Монсон сдвинул фуражку назад и тыльной стороной ладони провел по лбу. Галстук он ослабил уже давно, но синяя форменная рубашка все равно липла к шее.
Ты и раньше занимался розыском без вести пропавших, твердил он себе. Во всяком случае, учился этому делу несколько лет назад, на курсах для командного состава. Тут главноепланирование, организация и руководство. Не пренебрегать никакой возможностью, пока не найдешь, что ищешь. Но сейчас, в темноте и под дождем, говорить правильные вещи было значительно проще, чем делать.
Мужчины поставили машины с незаглушенным мотором в кружок перед домом Нильсонов. Фары освещали толпу, которая все увеличивалась. Свет фар превращал людей в силуэты с отчетливо освещенными ногами и нижней частью тела и призрачными, едва различимыми лицами. Неважно. Все и так узнавали друг друга. Все знали друг друга.
Монсон заметил, как они переглядываются. Он одернул мятую, тесноватую форменную куртку, которая уже готова была капитулировать перед дождем, сдвинул фуражку на место и поднял руку.
Внимание!
Ни восклицание, ни жест не заставили голоса умолкнуть. Монсон прикинул, не взобраться ли на прицеп стоящего рядом пикапа, но рассудил, что железная крыша слишком высокая и скользкая и не след ему подвергать риску свое достоинство. Поэтому он заговорил громче и более официально.
Прошу вашего внимания! Результат оказался не намного лучше.
Да заткнитесь вы, мать вашу. Монсон хочет что-то сказать. Пока вы тут языками мелете, время уходит.
Резкий голос принадлежал долговязому мужчине, который с легкостью вскочил на прицеп позади Монсона. Харальд Аронсон, дядя мальчика. Разговоры тут же стихли, толпа вокруг Монсона и машины стала плотнее.
Монсон откашлялся и благодарно кивнул Аронсону, однако ответного кивка не дождался.
Почти все вы слышали, что случилось, и я понимаювы хотите как можно скорее приступить к поискам, начал он. Но чтобы у нас была одна и та же отправная точка, я коротко изложу все, что известно на настоящий момент.
Монсон сделал паузу, чтобы припозднившиеся подошли ближе.
Итак, мы ищем маленького Билли Нильсона, которому около пяти лет. Его мать видела его вечером, в начале девятого. То есть он отсутствует
Монсон взглянул на часы. Квадратные электронные часы, которые Малин подарила ему на двадцатилетие свадьбы. Назначения трех выступающих кнопок он так и не понял, а четвертая заставляла экран светиться, что в темноте было очень кстати.
почти пять часов. Родственники искали в саду, в доме, в сарае и хле в смыслев коровнике, быстро поправился он, а около одиннадцати забили тревогу. Незадолго до полуночи в саду начались поиски с полицейской собакой.
Монсон широким жестом указал на дом в глубине усадьбы, и большинство собравшихся, к его удовлетворению, повернули головы.
Собака прошла по следу до подкопа под оградой, подкоп вел на кукурузное поле в дальнем углу усадьбы. К сожалению, потом собака потеряла следвероятно, из-за дождя или потому, что там уже побывали родители Билли и его брат с сестрой.
Он опустил руку, дождался, чтобы все снова посмотрели на него.
Итак, предположим, что мальчик прополз под забором и заблудился среди высоких стеблей. Всем известно, что кукуруза вырастает почти с человеческий рост, поэтому потеряться на поле легко, тем болеев темноте. Здесь нам и нужна ваша помощь. Мы организуем четыре группы для прочесывания местности
Закончив говорить, Монсон с облегчением увидел, что собравшиеся последовали его инструкциям. Мужчины быстро разделились на поисковые команды и покинули место сборапешком и на машинах, каждая группапод руководством полицейского.
Все ревностно устремились на поиски. У большинства имелись собственные дети, и люди без труда представляли себе тот ад, в котором оказались Нильсоны. Но дело было еще и в облегчении, которое испытают жители поселка, когда маленький Биллипромокший, замерзший и напуганный, но невредимыйвернется к маме. Его же наверняка найдут. Все так думали и даже, может быть, получали некоторое удовольствие от напряжения, рассуждал про себя Монсон. Наверняка каждый надеется, что ему повезет и мальчика отыщет именно он. Человеку, который найдет Билли Нильсона, никогда больше не придется платитьни в кабаке, ни в народном парке, за этим проследит Харальд Аронсон.
Монсон возглавлял полицию Рефтинге уже четыре года. Он с семьей переехал сюда, устав от пьяниц, психов и ночного патрулирования в Норрчёпинге. Разочарованный тем, что на карьерной лестнице его вечно обходили более молодые и голодные полицейские. В Рефтинге, среди полей Сконе, он поуспокоился. Здесь под его началом были двенадцать полицейских и две дамы из гражданскихони отвечали на телефонные звонки, принимали заявления и выдавали лицензии на оружие.
Монсон сам вырос среди полей Эстергтотланда и понимал, как устроена жизнь в таком поселкенаверняка именно поэтому он и получил свою нынешнюю должность. По опыту он знал, что в таких местах люди тяжко трудятся и стоят друг за друга горой. Они по большей части придерживаются десяти божьих заповедей, отчего статистика преступлений в Рефтинге в основном ограничивается незаконными проникновениями, браконьерством и вождением в нетрезвом виде или же вождением незаконным. Что до последних двух пунктов, то он прекрасно понимал: его подчиненные скорее отпустят, чем задержат правонарушителя. Некое молчаливое соглашение между жителями и силами правопорядка было заключено задолго до его появления. В сельской местности машина необходима. Нет машинынет работы, а значит, нет еды на столе. А он не хотел оказаться тем, кто лишит какую-нибудь семью дохода и пропитания. Аутсайдером быть тяжело, и не только ему, но и Малин с детьми. Чтобы вписаться, чтобы тебя приняли, нужно время, особенно если твой выговор отличается от местного.
Он старался изо всех сил. Приучил себя говорить Моннсенн вместо Монсон. Сменил кофе «Гевалья» на «Сконеруст» и научился называть второй завтрак обедом. Записал себя, детей и Малин в футбольный клуб и пунктуально посещал баню в семь часов вечера каждый четверг, чтобы пообщаться с мужиками в парной. Усилия окупились. В прошлом сезоне Малин назначили заместителем кассира в клубе, а его самоготренером команды 14-летних подростков. А в начале весны ему даже предложили место в большой охотничьей команде. Монсон с нетерпением ждал осени. Просто дождаться ее не мог.
Вероятно, полицейские дела и без сегодняшнего происшествия пошли бы живее, потому что сбор урожая сейчас подходит к концу и люди устали и легко раздражаются. Драки, пьянство, членовредительство, иногда, в худшем случае, еще и нанесение побоев. Но ничего тяжелее обычно не случалось. За четыре года пребывания на посту начальника здешней полиции Монсону до сегодняшнего вечера не приходилось сталкиваться с задачей, которая требовала бы от него особого напряжения, и его это более чем устраивало. Он предпочитал держаться на заднем плане. Пить утром кофе в тишине и покое, почитывая местные газетки, «Ланд» и «Свенск якт». Ходить на собрания Союза предпринимателей, Красного креста и муниципального совета. Жечь гашиш на школьных собраниях, чтобы родители знали, как он пахнетна случай, если какому-нибудь предприимчивому юнцу удастся притащить наркоту из Дании. Проводить в школах коммуны ежегодные Дни безопасности на дорогах. Монсон предпочитал полицейскую работу именно такого рода. Она ему хорошо удавалась.
Сейчас, когда двор Нильсонов заполнили добровольцы, его накрыло осознание того, что на него направлены все взгляды. Это чувство превратилось в кислый ком в животе, и ком этот рос по мере того, как росла толпа вокруг Монсона. Все смотрели на него, ожидая, что он положит конец кошмару, поселившемуся в семье Нильсонов.
Взгляд Монсона скользнул вверх, к большому хозяйскому дому, в котором горели, кажется, все лампы до единой. Он различил в окнах два силуэта. Дети, девочка и мальчик, ровесники его собственных. Монсон порылся в памяти, вспоминая, как зовут брата и сестру Билли. Что их отца зовут Эббе, он знал давно. Эббе Нильсон, мягкий сдержанный человек, был тихоней из тех, кто в бане молча сидит на нижнем полке, пока кто-нибудь другой разливается соловьем. Его шурин Харальд Аронсон, например.
Мать детей, Магдалену Нильсон, урожденную Аронсон, знали, конечно, все. Первая «Мисс Горошина», черно-белая газетная фотография до сих пор висела в вестибюле администрации, хотя снимку было уже лет двадцать. Причиной этого в равной степени послужили красота Магдалены и ее фамилия. Аронсоны считались в поселке большими людьми, что едва ли упрощало нынешнюю ситуацию.
Монсон продолжал с натугой вспоминать, как зовут мальчика и девочку, видневшихся в окне, но, несмотря на все усилия, так и не вспомнил. Сам не зная почему, он помахал рукой, но ни один из детей не сделал ни малейшей попытки ответить ему. Они так и стояли в окне, глядя на Монсона. Ждали, что он отыщет их младшего брата. Сделает так, что все снова станет хорошо.
Глава 3
Вероника считала себя в общем и целом неплохим человеком. Она сортировала мусор, вовремя оплачивала счета и время от времени жертвовала мелочь на благотворительность.
А вот в церковь она не ходила уже много лет. Церкви вызывали у нее неприятные воспоминания. По причине тех же воспоминаний она звонила отцу всего несколько раз в месяц. Оттягивала разговор до последнего, пока нечистая совесть совсем не заест. Прежде чем отец снимет трубку, могло прозвучать гудков восемь. Затем следовали щелчокотец снимал трубкуи несколько секунд молчания: оба, вопреки здравому смыслу, надеялись услышать на том конце не тот голос. Потомразочарование, когда их настигала реальность, разочарование, которое обоим ни разу не удалось скрыть, разочарование, совладать с которым не могла никакая светская болтовня.