Антология зарубежного детектива-41. Книги 1-15 - Джон Бэнвилл


Аберкромби Брайан.Хофманн

ПРОЛОГ

Полковник Анатолий Караков вылетел из Мурманска в понедельник 12 августа 1976 года. Испытания модифицированных двигателя и систем вооружения, установленных на МИГ25, привели его около полудня следующего дня на военно-воздушную базу Александровска-Сахалинского. Сразу после обеда, когда машина была проверена, он поднял свой сверхзвуковик, чтобы вернуться в Мурманск. Первым контрольным пунктом на трассе был Петропавловск-Камчатский. Над Охотским морем он сбросил скорость с двух сверхзвуковых до 1570 км/час, снизился до полутора тысяч метров и, заложив крутой вираж, взял курс на остров Хоккайдо. Этот опасный замысел и маневр удались. Скоро на горизонте показались изрезанные берега Японии. Снизившись до минимума, он поднырнул под японский радар и в 15.36 приземлился на маленьком провинциальном аэродроме в Хакодате. Прямо на аэродроме он попросил политического убежища в США, и под строгой охраной сотрудников ЦРУ был доставлен в «подарок»  модифицированный МИГ25.

* * *

Через четыре месяца, по случайному стечению обстоятельств, ровно день в день, в цюрихском аэропорту Клотен совершила посадку машина Аэрофлота, тут же отправленная на дальнюю от обычного пассажирского транспорта стоянку. Подали трап, из машины вышел пожилой человек в сопровождении двух внешне бесстрастных молодых людей. Казалось, человек колеблется  покидать самолет или нет. Но безучастные сотрудники, как и было положено по заданию, быстро свели его вниз по трапу и передали в руки ожидавших его представителей швейцарских властей. Те, в свою очередь, подвели к трапу другого человека, тоже пожилого, которого сотрудники КГБ приняли и препроводили на борт самолета. Машина Аэрофлота без промедления вылетела назад в Советский Союз. И в то время, когда бывший Генеральный секретарь Компартии Чили Рамон Мускис радостно ожидал предстоящую в Москве встречу с друзьями освобожденного советского диссидента Андрея Олгакова, в Цюрихе журналисты, с нетерпением ожидавшие пресс-конференции, забросали вопросами об этом странном обмене  вопросами, на которые он вряд ли мог ответить, так как не знал подоплеки этой политической игры.

* * *

Десять дней спустя, 23 декабря 1976 года, Сергей Тальков шел по Варшаве в направлении старинной части города. Морозило, и туманное дыхание прохожих плыло над их головами. Хотя и тепло укутанные, люди торопливо перебегали от магазина к магазину, чтобы успеть сделать последние покупки в канун Рождества. Тальков шел по узким улочкам Старого города твердым уверенным шагом, напоминавшим парадный, к старой Рыночной площади. Как всегда, такси сразу поймать не удалось, и от самого отеля, где он поселился, он шел пешком. Но дорога была недальняя, и к тому же, он любил этот вновь отстроенный город. Да и холод после Мурманска, куда он заезжал два дня назад, не казался ему таким страшным.

Гораздо более неприятное впечатление, чем холод, произвела на него полярная ночь. В этом самом северном городе мира ему явно не хватало двух часов дневных серых сумерек. И хотя по службе ему приходилось часто туда приезжать и у него было там много друзей, ему никогда по-настоящему тепло в этом, расположенном на 278 километров севернее Полярного круга и пропахшем, как ему казалось, рыбой, городе не было. Он понимал, что это несправедливо, но никакой иной рыбы, кроме форели, он не любил, даже пельмени по-мурмански. Его друг Анатолий пытался однажды переубедить его, угощая этими клецками с рыбой  Боже, как ему было плохо потом.

Он прогнал воспоминания. Как приятно  даже в такой мороз светило солнце, придавая городу на Висле сказочный вид. Всякий раз он поражался, как быстро идут реставрационные работы в Королевском замке. Если встать на Замковой площади лицом к колонне Сигизмунда, то можно даже забыть, как эта площадь выглядела после войны. В первый раз Тальков приехал сюда в 1946 году. От когда-то цветущей столицы на Висле остались только руины. И хотя в зимние дни  прежде всего в серые и пасмурные  одинокий трамвай, особенно в предместьях, выглядел сиротливо, город постепенно оживал.

Как всегда, он бросил 10 рублей в стеклянную копилку для пожертвований  скромная дань патриотическим настроениям этого неутомимого народа. Нищий на ступенях Иезуитского костела, не получивший подаяния, напомнил ему нищих, которых он видел в Праге. «Их существование противоречит нашей системе»,  подумал он с горечью.

Старинная Рыночная площадь уютно светилась своими освещенными то здесь, то там окнами и витринами. И так как до встречи с Хофманном время еще было, Тальков обошел ее. Он постоял у витрин государственных магазинов народных промыслов, прошел вдоль картин художников, выставивших свои полотна вдоль фасадов домов. Еще раз полюбовался богато украшенными фасадами этих новых старых домов, так любовно и тщательно реконструированных, что вызвало бы восхищение самого Каналетто. Из зарешеченных окон старинного винного погребка на булыжную мостовую струился мягкий свет. Перед «Крокодилом» Тальков остановился. «Очень удобное место для встречи,  подумал он.  Кто же кого съест?»

Он решительно вошел в ресторан. В баре «Крокодила» было, как обычно по вечерам, слишком людно, для того чтобы спокойно поговорить, а ресторан слишком дорог. И он прошел через бар в кафе, в кофейню, которая по-польски так и называлась «Кавярня». Сдав свою серую шляпу и длинное пальто с меховым воротником в гардероб, он отдернул занавеску, отделявшую кофейню от остального заведения. На него пахнуло уютным теплом. Большинство столов были еще свободными. В дальнем углу в одиночестве сидел мужчина средних лет. Он испытующе взглянул на вошедшего Талькова, и тот, не колеблясь, направился к столику и сел напротив Хофманна. Они кивнули друг другу.

 Ты сегодня очень рано, Ханнес.

 Я только что пришел.

Оба внимательно оглядывали друг друга. Они были примерно одного возраста. И если у Талькова были редкие седые волосы, то Хофманн с густыми каштановыми волосами и темно-коричневыми усами выглядел значительно моложе. Его ясные голубые глаза пытливо смотрели на Талькова, у которого глаза прятались от слишком яркого света за густо-дымчатыми очками. Подошла молоденькая официантка, чтобы принять заказ.

 Мы еще не успели посмотреть меню,  извинился Тальков, быстро пробежал его глазами и передал Хофманну.

 Для начала я с удовольствием выпил бы апельсинового сока.

 К сожалению, у нас сейчас нет.

Неловкая заминка.

 А грейпфрутовый сок?

Она утвердительно кивнула.

 Хорошо. Два грейпфрутовых сока и потом для меня утку с хлебом и бокал «Мартини бьянко». А что ты будешь, Ханнес?

 Мне то же самое, но только «Мартини Россо».

Она, улыбнувшись, кивнула и ушла.

 По крайней мере, у них есть утка. Сыр был вычеркнут.

 Ты не очень хорошо выглядишь, Сергей.

 В последнее время было слишком много работы.

 Все идет, как ты планировал?

 Пока да, но еще рано говорить об успехе или неудаче. Расскажи лучше, как Хельга?

 Спасибо, хорошо. Она еще в ужасе оттого, что наши лишили Бирмана гражданства. У нас дома был настоящий скандал, когда я запретил ей публично вступаться за него. Она, к сожалению, все меньше и меньше считается с моим положением. Дети становятся на ее сторону. Так что мне бывает нелегко.

 Ты хочешь развестись?

 Нет. Но я не знаю, что делать.

Принесли заказ, и они стали молча есть. Потом оба заказали кофе: Тальков по-старопольски  с коньяком и корицей, а Хофманн крепкий, по-итальянски. Оба задумчиво помешивали кофе в чашках.

 Ты виделся с Анатолием перед вылетом его в Мурманск?

 Об этом, я надеюсь, знаешь только ты.

 Ты опасаешься чего-то, Сергей, хотя тебя все боятся.

 Да, но боятся до такой степени, что усиленно подпиливают стул, на котором сижу я.

 Кто?

 Оставим эту тему, пожалуйста. Ты же был на «совещании» в Берлине. Можно что-нибудь предпринять против Берлингуэра?

 Это движение так называемых еврокоммунистов мне нравится. Это же наша лучшая пропаганда.

 Нет, сейчас, после смерти Мао, все будет сильно меняться, и не в нашу пользу.

 Ты для этого меня вызвал?

 Нет. У меня был Рамон после прилета в Москву. Обмен с Олгаковым прошел безупречно. Теперь нужно сделать третий ход. Я тебе сейчас все объясню. Когда в марте будущего года завершится третья фаза, настанет твой звездный час, Ханнес. Я вызвал тебя сюда на случай, если что-нибудь сорвется.

За окном наступила ночь.

* * *

Фонари погасли внезапно. На какой-то момент Петру Добрунеку показалось, что он в полном одиночестве стоит в кромешной темноте. Но одновременно со звуками запевшей вдруг маленькой флейты и треском и буханьем барабанов вспыхнуло множество фонариков, рассекавших тьму и выстраивавшихся в колонны. Как только началось шествие, толпы народа, так же как и Добрунек замершие на время в темноте, вдруг задвигались и покатились вверх и вниз по улочкам, словно морские волны, готовые поглотить Добрунека.

Базель, 4 часа утра понедельника 28 февраля 1977 года. Традиционное шуточное шествие, которым базельцы открывали свой ежегодный карнавал, как всегда, привлекло сюда тысячи швейцарских и зарубежных туристов. В 4 часа утра электрический свет в городе разом выключался, и только свечи и электрические фонарики освещали карнавальное шествие и лица толпящихся вокруг людей. Толпы зрителей постоянно перетекали с места не место, пристраивались к отдельным «цеховым» процессиям, которые с трудом протискивались сквозь гомонящее, смеющееся людское море. Жизнь города вышла из обычной колеи. Под треск барабанов и пронзительные звуки флейт, рожков и труб люди, свечи, фонарики смешивались в одну движущуюся массу без ног и головы.

Толпа подхватила Добрунека. Бесцельно брел он, подхваченный людским потоком. И мечтал только об одном  скорее бы наступил день, и тогда он сможет освободиться от груза. Замысел был несложен: человек с большим фотокофром в такой день меньше всего бросится в глаза и вполне спокойно сможет передать его содержимое, согласно договоренности, в условленном месте. Фотовспышки, сверкающие здесь и там и освещающие красочное зрелище, подтверждали  человек с фотокофром на ремне смотрелся абсолютно естественно. Вот только Добрунек ощущал себя, как угодно, только не естественно. Он не знал, что в кофре и не хотел знать. Он был всего лишь мелким служащим в югославском консульстве. Обычная канцелярская работа  сортировать прочитанную корреспонденцию, отвечать на несложные запросы соотечественников, но никак не выполнять обязанности курьера  да еще при таких странных и, как ему казалось, сомнительных обстоятельствах. Ему даже выдали, в целях безопасности, оружие. Это и вызвало у него тревогу, так как он знал, что курьеры никогда не носят оружия. Почему вдруг ему выдали? От задания он тоже не мог отказаться  хотя сделал бы это с большим удовольствием,  приказ, в конце концов, есть приказ. Но таскаться с пистолетом ему не очень хотелось. Он видел в этом прямой вызов судьбе и, в нарушение приказа, спрятал пистолет в ящике своего письменного стола. Мятое полупальто, совсем не спасавшее от холода, и бесформенная фетровая шляпа должны были, по мнению руководства, придать ему вид беззаботного туриста. Но фотокофр без аппарата в руках привлек бы к себе внимание. И посему ему всучили довольно дорогой фотоаппарат, что, по замыслу, окончательно формировало образ заядлого фотолюбителя. Добрунек никогда в жизни не держал в руках фотоаппарат, да и потребности такой никогда не испытывал. Он считал, что фотографировать самому  глупо. Фотографии знакомых были для него лишь неудачным их отражением. Фотографии незнакомых людей ему ничего не говорили. Пейзажи, которыми ему доводилось любоваться, не могли воспроизвести никакие фотографии, а фотографии мест, где он еще не бывал, вызвали лишь невыполнимое желание путешествовать. Да к тому же щелканье фотоаппаратом  слишком для него дорогое удовольствие. А вот настоящее, ничем не заменимое удовольствие доставлял ему его маленький садик, требовавший ухода, внимания и денег. А так как мама болела, то он испытывал сейчас определенные денежные затруднения. Скорее всего, это было известно и использовано, чтобы сделать его более послушным  пообещали большую премию в случае успеха. Поэтому, помимо выполнения приказа, он должен был сыграть роль и хорошо сыграть, как учили. Если это задание было таким важным, то почему его поручили именно ему? Ему ни разу не доводилось выступать в роли курьера. Кроме того, он считал, что он вообще не похож на туриста. Но, может быть, в такой сутолоке это действительно не бросалось в глаза?

Карнавальные костюмы для окружающих его людей были великолепным, красочным спектаклем, но у него не вызывали никаких эмоций. А мерцающие свечи навевали мрачные мысли. Он пытался их отогнать и думать о своем садике и о маме, которая, может быть, скоро выздоровеет.

Медленно начало светать. Пора было идти к месту встречи. Толпа начала редеть. Открылись первые кабачки, и из их распахнутых дверей на Добрунека веяло теплом и манящим запахом лука и сыра, смешанного с запахами горячего кофе и сигаретного дымка. Он проголодался. Если бы он отделался от своего кофра, то зашел бы в один из кабачков и с удовольствием съел бы луковую поджарку с бокалом вина, а потом заказал бы чашечку кофе. Эта заманчивая картина грядущего удовольствия окрылила его. Он торопливо поднялся по ступенькам улочки Келлергесхен. Навстречу попадались шумные компании людей с барабанами и духовыми инструментами. До полудня барабаня и дуя в трубы, они будут шататься по городу, пока во второй половине дня вновь не начнется костюмированное шествие. Он прошел мимо церкви Святого Петра, пересек ров и площадь с таким же названием и направился к университетской библиотеке. Здесь почти не было ни прохожих, ни гуляющих. И здесь Добрунека нагнала группа шутовски наряженных в костюмы в заплатах, в черно-белых масках.

Удар в спину был таким неожиданным, что он сразу упал. Пуля, пробив на входе позвоночник, при выходе разворотила грудную клетку. Он с трудом перевалился на бок. Шутовская группа, продолжая топать в такт и дуть в флейты, обтекала его.

Никто из случайных прохожих не обратил внимания на то, что происходит в центре группы. К Добрунеку наклонился человек с пистолетом с глушителем на стволе. Он забрал у умирающего кофр и прицелился Добрунеку в голову. За ту долю секунды, что Добрунеку осталось жить, он вдруг узнал его; несмотря на маску, прикрывающую лицо мужчины, он узнал его по стеклянному глазу, смотревшему из-под маски  как и четыре дня назад, во время того странного, немотивированного визита. Объектив фотоаппарата был направлен на убийцу, и Добрунек этим воспользовался. Выстрел раздался одновременно со щелчком фотоаппарата. И на этот раз никто и ничего не услышал и не заметил. Шутовская группа, замешкавшись на мгновение, снова бодро устремилась вперед, продолжая бить в барабан и дуть в трубы.

Добрунек, не сделавший в жизни ни одной фотографии, да и не смысливший в этом ничего, сделал перед смертью сенсационную фотографию: он снял собственного убийцу.

Но это ничего в корне не изменило: третья фаза операции провалилась.

МОСКВА, ИЮНЬ 1984ГО

«Лето в этом году позднее»,  подумал Сергей Тальков, мчась в черном правительственном «ЗИЛе» по разделительной полосе от площади Дзержинского к Кремлю.

Его беседа с председателем Комитета государственной безопасности, как всегда, была неприятной. В просторном кабинете, больше напоминавшем зал, резиденции КГБ на Лубянке (так москвичи нежно называют желтое здание с неоготическим фасадом на площади Дзержинского) не было произнесено ни одного резкого слова. Но Тальков понял, что дни его сочтены. Владимир Сементов дал ему ясно понять, что его, Талькова, услуги в ближайшее время, видимо, будут больше не нужны. Это был нехороший знак, так как по должности Талькову изначально подчинялся и председатель КГБ  это была должность, о которой вряд ли кто-нибудь знал в Советском Союзе, не говоря уж о загранице. Но маленький, шестидесятилетний Сементов являл собой новую возросшую власть КГБ. В 1982 году, после смерти Великого Генерального секретаря партии, Генсеком стал бывший председатель КГБ. Но вскоре умер и он, и Сементов помог очередному ветерану подняться наверх и занять пост Генерального. Но и новый глава партии и государства был болен, и будущее представлялось неясным  за исключением одного: КГБ опять укреплял свою власть и подпиливал многие стулья, в том числе и стул, на котором сидел Тальков. Еще три года назад такое было немыслимо. Новая ситуация вынуждала Талькова действовать.

Дальше