Церквей Святого Георгия в данном штате оказалось немного, но не в одной из них не могли вспомнить нас как пару, венчавшуюся именно в этой церкви.
Наши фото показали по телевизору по CNN и CNBC, и даже, для надежности, по ABC и CBC. Но и после этого никто не откликнулся. Никто даже не спутал нас ни с кем, не позвонил по ошибке. Так рассказал мне Джон, и все это было очень странно.
По рисунку аварии удалось выяснить, что мы ехали по направлению к Тихоокеанскому побережью, но каков именно был конечный путь нашего назначения, оставалось загадкой.
Много часов провела я, лежа в больничной кровати и глядя в окно, пытаясь вспомнить хоть что-то, вызвать хоть какие-то ассоциации, но все безуспешно. Мне так хотелось понять, как я отношусь к окружающему миру, к людям, что я вообще умею, может быть, у меня есть какие-то скрытые таланты.
Однажды днем, после обеда, я попросила очередную медсестру принести мне лист бумаги и карандаш. Потом поставила одно из яблок, которое принес мне Джон, на прикроватную тумбочку, и принялась тщательно его копировать на белую поверхность листа. Я, закусив губу, выводила странные кривые линии, которые упорно не желали соединяться в красный аппетитный плод. Разозлившись, я отложила бумагу, отдышалась, стараясь успокоиться и взять себя в руки. Попробовала ещё раз, но у меня снова не особо получилось. Пришлось смириться я не художник. Может, только если Пикассо
Потом я смотрела телевизор и пробовала провести параллели между разными героями передач и сериалов и собой, но, безрезультатно.
Выходило, что у меня нет каких-то особых талантов, я не знаю иностранных языков, не умею петь (тоже тот ещё опыт, полбольницы сбежалось, решили, что меня живьем режут), не знаю ни о чем ничего больше положенного, общепринятого. Меня это начинало раздражать. Если бы я только знала тогда, что один талант у меня все же есть. Но, об этом в свое время.
На следующее утро доктор пришел один, и я, под влиянием минуты и плохого настроения, пожаловалась ему на свои неудачные попытки. Он мерил мой пульс, добродушно меня успокаивая: Не расстраивайтесь Вы так, милая. Вы поймите, что люди при частичной-то амнезии могут забыть какие-то приобретенные специальные знания, например, все слова иностранного языка, или разучиться играть на музыкальном инструменте, даже разучиться читать. Да-да! Не удивляйтесь. А у Вас? Полная ретроградная амнезия, чего же Вы хотите? Может вы известная скрипачка, или пианистка, но забыли, как играть. Хотя нет, немного подумав, сказал он. Если бы вы были известной, Вас бы уже давно кто-то опознал.
Ну вот, и здесь ничего утешительного. Что ж, пора бы уже привыкнуть.
7.
Я постепенно начала вставать, потом и ходить. Вчера, когда я медленно передвигалась пр коридору, для надежности придерживаясь за стенку, выкрашенные в тот же вездесущий мерзкий белый цвет, мимо меня провезли женщину на каталке. По-видимому, ее отправляли на операцию. Ее седая голова мерно покачивалась на плоской подушке, рядом сменила медсестра.
Проезжая мимо меня, женщина повернула голову, встретилась со мной глазами и торопливо выпростала старую морщинистую руку из-под одеяла, протягивая в моем направлении. Ее глаза расширились, и губы начали шевелиться. Она явно меня узнала. Я подалась к ней всем телом, уже готовая оторвать от стены руку и вцепиться зубами в возможность раскрытие моей тайны. Но медсестра уверенно прижала её к простыням, заставив лечь и приговаривая: «Тихо, тихо, Вам нельзя волноваться, после операции поговорите. Все будет хорошо». Откуда она, интересно, знает, плохо будет или хорошо? Ясновидящая ты наша! Но мне ничего не оставалось, как проводить тележку безнадежным взглядом, а потом метаться в неведении по своей палате, ожидая, когда закончиться операция, а потом она отойдет от наркоза.
Так постепенно наступил вечер, и пришел Джон. Я подалась ему на встречу, забыв поздороваться:
Она меня знает! Та женщина на каталке, она знает, кто я, судорожно сжимала я его руку. Она так смотрела на меня, узнавая
Хорошо, хорошо, только не волнуйся, тебе нельзя волноваться.
Он гладил меня по голове, не позволяя заглянуть в глаза.
Я сейчас же найду её и все узнаю, хочешь?
Да, да, конечно, хочу! Я чуть не кричала от нетерпения. Может, она узнает и тебя тоже. Иди. Иди же!
И вот я уже отталкивала его от себя, поторапливая. Он быстро повернулся и вышел. Бесшумно закрылась дверь. Я снова осталась одна со своими надеждами и страхами. Щеки мои горели, а руки были ледяными, я то и дело прижимала их к лицу, чтобы погасить пылающий под кожей огонь. Огонь не гас.
Он вернулся не скоро. У меня не было часов, но мне показалось, что прошло несколько суток с момента его ухода. Я уже устала бегать по палате, и молча, сидела на своей постели, глядя в одну точку, не в силах больше думать. Почему я не пошла с ним? Надо было пойти. Я уже приготовилась встать, когда Джон вошел в темнеющую комнату.
В свете ночника его лицо показалось мне бледным.
Ну что? Что?
Я мяла покрывало, теребила его в потных ручонках, ждала и боялась услышать, что он мне скажет.
Я не мог с ней поговорить, она спит.
Бессознательно я испустила громкий стон.
Где же ты был так долго?
Долго? Да меня не было полчаса.
Всего полчаса? А мне показалось, дольше.
Что тебе показалось? У тебя же нет часов. Хочешь, я оставлю тебе свои?
И он с улыбкой снимает с левого запястья плоские элегантные часы на кожаном лоснящемся ремешке. Я, как во сне, слежу за его движениями. И мне кажется, что меня обманули. Меня надули, как в детстве, когда фокусник-клоун доставал у меня из-за уха монетку. Перед этим отвлекая моё внимание на что-то другое, милый жест, типа этого, с часами. Я трясу головой, я не ребенок. Хотя надо взять на заметку, у меня появилось ещё одно воспоминание из детства.
Джон читает это в моих глазах и успокаивающе произносит.
Не волнуйся. Во-первых, я кое-что узнал о ней на посту. А во-вторых, завтра с ней уже можно будет поговорить. Если хочешь, мы пойдем вместе.
Я растерянно киваю головой. Внимательно его слушаю.
Старую женщину зовут Мэри Скотт. Не смешно. Эти серые американские миллионные имена, как Джон, как Анна. Как Стоп, а ведь Джон и Анна Ладно, забыли. Она местная. Работала кассиром в каком-то кафе, месяц назад вышла на пенсию, вполне заслуженную, между прочим. Я забыла сейчас, сколько ей лет, я до сих пор не всегда могу вспомнить все детали, сказываются последствия аварии. Ей делали пустяковую операцию по удалению камней из желчного пузыря. Маленькие такие камешки. Разноцветные. Они переливаются и перекатываются, как в калейдоскопе, который я с замирающим сердцем поворачиваю его так и этак, абсолютно завороженная сверканием этих граней, и искрами полыхающего света.
Вдруг у меня вырывают из рук игрушку, и несколько раз сильно бьют по щекам. Я закрываю руками вспухшие и больные оттески чьих-то ладоней, глаза мои наполняются слезами. Я поднимаю голову, надо мной нависла большая фигура, но я не вижу лица, мешают слезы, они все густеют и густеют, пока, наконец, не проливаются бешеным потоком, прямо на плюшевого мишку, на которого меня швырнула чья-то безжалостная рука. Я прижимаюсь к нему щекой, я знаю, что потом у меня на скуле отпечатается его маленький хитрый глаз, когда я буду смотреть на себя в зеркало, размывая слезы и судорожно всхлипывая от боли и унижения, а также от бессилия и ненависти. Ненависти страшной, как цунами, душащей и накрывающей меня с головой.
Даже проснувшись, я ощущала это сильное чувство. Я часто дышала, моя беленькая невинная рубашечка стала мокрой от пота, от меня пахло скверным запахом страха. Но постепенно все успокоилось. Это только сон, дурной сон. Наверное, опять что-то вкололи. Вчера я сама не заметила, как уснула.
Утром я все время торопила время. Торопила кашу, торопила апельсиновый сок, опостылевшие пилюли и утренний обход. Торопила свои руки, которые никак не хотели просовываться в рукава казенного халатика. Торопила приход Джона. Но я так его и не дождалась. Я летела по коридорам своей больнички, к сестринскому посту. Летела, конечно, сильно сказано. Мой полет заключался в огромном желании не упасть и концентрации всей моей силы воли, чтобы чаще шаркать разношенными тапочками без задников.
Тяжело облокотившись на стол, покрытый стеклом, я сбивчиво принялась объяснять девушке «по вызову», я имею в виду кнопкой в палате, конечно, свою проблему.
Она меня вспомнила, понимаете, она меня узнала. Я должна с ней поговорить, где она лежит? Может, она уже пришла в себя?
Медсестра встала, обогнула стол и подошла ко мне. Я была ей безумно благодарна, так как чувствовала, что ещё немного и я упаду. А уж чтобы дойти до палаты моей спасительницы, не могло быть и речи. Сестра взяла меня под руку и подвела к скамеечке, стоящей прямо напротив её столика. Усадила. Молча. Сама села рядом.
У меня отчего-то засосало под ложечкой. Я повернулась лицом к девушке, она была молоденькой, почти девочка, лет восемнадцать, не больше. Из-под шапочки выбивались пряди нежно-рыжих волос, а нос и щеки были усыпаны умильными веснушками. Должно быть, когда она улыбалась, у неё на щеках плясали весёлые ямочки. Но сейчас её лицо было грустным, каким-то даже торжественным. Она взяла меня за руку. Меня уже начал страшить этот жест. Почему все хватают меня за руку? Из этого не вышло ничего хорошего. Потом мне обычно говорят или делают гадости.
Понимаете, она вам уже не поможет Она
Говорите же! раздраженно и немного резко поторопила я сестричку.
Она умерла сегодня ночью.
Я готова была вцепиться в эти ее веснушки и содрать их своими ногтями с ее лица, все, до одной, если она не прекратит делать такие паузы. Она даже слегка отпрянула от меня, сбивчиво продолжая, слава Богу, немного быстрее:
Сердце. Не выдержало наркоза. Ее нашли сегодня утром, уже холодную.
А вот это лишнее. Не надо таких подробностей. Я умираю каждую ночь, я знаю очень хорошо, как это умереть. Я сама могу вам рассказать в деталях, что такое чувствовать себя мертвой. Так что не надо, детка. Я еще недостаточно сильна для таких рассказов.
Она помогла мне дойти до кровати. Я рухнула, как подкошенная. В голове пусто. Где же ты, моя черно-белая кинолента? Сейчас самое время включиться, чтобы заполнить эту зияющую пропасть моего сознания своими видениями. А то так и свихнуться не скоро, то есть, недолго. Это тоже где-то я уже слышала. Неужели во мне нет ничего своего? Я только повторяю чужие мысли. А чувства? Способна я чувствовать? Или так и буду жить чужими высказываниями и собственными снами?
Влетел в палату запыхавшийся Джон.
Я знаю. Бедная моя девочка.
Он обнял меня за плечи, прижал к себе. От него свежо пахло небом и ветром, увядающей травой и снова яблоками.
Я не плакала. Не было сил. Мне было горько-горько, но не настолько, чтобы окончательно потерять надежду. Я верила, что обязательно вспомню все-все, я была оптимисткой, и стакан моей жизни всегда был на половину полон.
8.
Сегодня у меня появилась соседка по палате. Лучше бы она этого не делала. Не появлялась, в смысле.
Ее вкатили на носилках два дюжих санитара, молча, переложили на кровать. Следом сестричка начала крутиться вокруг, прилаживая капельницу и поправляя подушку и одеяло. Только когда она отошла, я смогла разглядеть вновь прибывшую соседку.
Женщина лет сорока. С небрежно закрашенной сединой, острым носом и ввалившимися щеками. Судя по хлопотам вокруг нее, я подумала было, что она без сознания. Но оказалось, что глаза ее открыты, только смотрит она в потолок, не поворачивает головы, и вообще не подает никаких признаков жизни, кроме редкого подмаргивания. Причем глаза у нее были расширены, а брови приподняты, как будто в удивлении, или каком-то ожидании.
Мне быстро наскучило наблюдать за неподвижным телом. И я отвернулась.
Минут через двадцать вошел доктор Гаррисон. Теперь-то я уже знала, как его зовут. Блеснул приветственно очками в мою сторону, сел рядом с женщиной. Я уже примерно знала, что он будет делать, так что смотреть было не интересно. А вот послушать!
Как Вас зовут?
Розмари Браун.
Что с Вами случилось, Вы помните?
Да. Я попала в аварию. Я не должна была
Что не должна?
Мой ребенок!
Голос ее повысился, она заметно заволновалась.
С Вашим ребенком все в порядке, его забрал Ваш муж. Все хорошо, не волнуйтесь.
Я не должна была. Я плохая мать.
Вы хорошая мать. И ничего страшного не случилось. Вашу машину только слегка задело. Никто не пострадал. Вы помните?
Да, я помню. Я не должна была. Я плохая мать.
И дальше отвечала речитативом, почти тоже самое, на все остальные вопросы доктора. Наконец, доктор встал и, пробурчав что-то себе под нос, стал давать указания медсестре по уходу и манипуляциям с больной.
Он уже собрался уходить, когда я спросила его:
Доктор, что с ней случилось?
Он снял очки, и устало потёр переносицу. И я увидела, что за задорным блеском стекол прячутся печальные глаза, видевшие на своем веку немало людской боли и страданий. Мне стало его безумно жалко, захотелось взять его в охапку и прижать к своей груди, по-матерински, разумеется.
Родила поздно, год назад. Ей сорок пять. Сейчас вышла на работу, не хотела терять место, а муж был против этого. Он настаивал, чтобы она сидела дома и смотрела за ребенком. И вот результат.
Видя, что я смотрю на него в изумлении, не понимая, в чем же, все-таки, дело, доктор стал рассказывать более подробно.
У нее, по-видимому, сложился комплекс, когда она долго не могла родить. А вот теперь противоречие: идти ли работать или остаться дома с ребенком, его еще более усугубило. Она работает на машине, экспедитором, развозит мелкие заказы из каталога по домам. И вот она решила брать с собой ребенка. Хорошее решение, но не с ее психикой. Если бы что-то случилось с ребенком, это вызвало бы нервный срыв. Оно и случилось.
Она заправлялась на бензозаправочной станции, и как раз собиралась отъезжать, когда стоящий перед ней грузовик стал трогаться, забыв переключить передачу, и дал задний ход. Столкновение, она ударилась головой, ребенок же не пострадал совсем, он сидел пристегнутым на заднем сиденье. Знаете, в таком детском кресле?
Я кивнула.
Теперь она вряд ли сможет сесть за руль. Я столько таких случаев видел за свою практику.
Доктор тяжело вздохнул.
Этот несчастный случай подействовал как психический шок, именно он приведет (я так думаю, по крайней мере) к «физическому» отказу от вождения. Невропатическое развитие. Часто после травмы человек меняет свой образ жизни, привычки, у него появляются фобии. И нельзя объяснить это самой травмой или несчастным случаем. Нет, это только катализатор, предпосылкой же является патологическая структура личности, нерешенный или долгое время назревающий конфликт. В данном случае боязнь потерять мужа из-за того, что она сначала не могла родить, а потом оказалась плохой матерью, и в то же время страх потерять хорошо оплачиваемую работу, которая ей нравилась и давала чувства независимости.
И что теперь с ней будет?
Ничего страшного. Вылечим. Только работу придется сменить. А более вероятно сядет дома, станет воспитывать ребенка и ждать мужа с работы.
А почему она так странно себя ведет?
Ой, дорогуша, не забивайте Вы себе голову. Просто типичное психогенное сумеречное состояние после ушиба.
Могу себе представить свое лицо при этих словах. По крайней мере, его это развеселило, и он продолжил уже более бодро:
Ложное слабоумие. В отличие от настоящего оно обратимо, то есть может быть устранено. Так что все в порядке, не переживайте. Надеюсь, она Вам будет не очень мешать.
Сказать по правде, она мне мешала, и даже очень. Но всего два дня. Потом её забрал домой муж, и я снова могла засыпать в тишине, а не под колыбельную монотонного шепота. И ночью меня больше не будили резкие крики ее кошмаров, которые будоражили еще две палаты, находящиеся по соседству, справа и слева от нашей.
А я подумала, что пусть бы я лучше бредила, но помнила, кто я и что. Меня угнетало мое беспомощное состояние. Еще больше меня угнетало то, что я сама ничего не могла сделать для того, чтобы от него избавиться. Мне приходилось ждать милости судьбы, которая бы вдруг решила сделать мне одолжение и помочь вспомнить все.
9.
Потянулись серые больничные будни. Я постепенно шла на поправку.