С какого времени вы находились в музее в день кражи и что вы там делали? Ведь вы были уволены из музея месяц назад, так?
Маркуша долго молчит, потом поднимает голову и начинает говорить.
Станислав Александрович смотрит на его смуглое лицо, редкую черную шкиперскую бородку, и у него возникает ощущение, что перед ним очень уставший человек, уставший едва ли не до полного безразличия ко всему происходящему. А из паспорта в нарядной красной обложке следует, что этому человеку недавно исполнился тридцать один год.
Меня никто не увольнял Я сам ушел из музея. По личным мотивам, говорит он, делая большие паузы, словно забывая предыдущие слова. В музей пришел, чтобы встретиться чтобы поговорить с Ириной он замолкает, потом тихо добавляет, Викторовной По личному делу Все это касается только нас двоих Это было где-то около половины седьмого Может быть, чуть позже Не помню точно.
Станислав Александрович ждет, что Маркуша еще что-нибудь добавит. Но он молчит. Все окно залепили, словно бесцветная рыбья икра, тесно прижавшись друг к другу водяные шарики. Время от времени они сливаются в одну большую каплю, которая, оставляя за собой полоску серебристой фольги, быстро скатывается вниз. Дождь. На белом подоконникемаленькая овальная лужица. Видно, плохо пригнана оконная рама. Подоконник недавно покрашен, поэтому вода не растекается, а лежит на белой блестящей поверхности прозрачной холодной линзой.
Как же получилось, что никто из тех, кто бывал в музее, вас не встретил и даже не видел? Вы прятались?
Нет, я не прятался голос Маркуши делает некоторый подъем, но тут же снова угасает. Я не хотел, чтобы Просто, когда директор и Белобокое спускались по лестнице, я стоял за кассой Естественно, они не могли меня видеть. Когда они вышли из музея, и Ирина он помолчал, Викторовна стала запирать парадную дверь, я вышел из-за кассы Вот и все
Вам самому не кажется такое поведение несколько странным, а?
Да, может быть голос Василия становится едва слышным. Наверх я не поднимался, и Рог я не брал Зачем он мне? Нет, Рог мне не поможет Дело ведь не в Роге Никакой Рог не поможет. Будь в нем хоть в десять раз больше золота.
Станислав Александрович только теперь заметил, что на лице у Василия, несмотря на смуглый цвет, рассыпаны округлые темно-коричневые веснушки.
Почему?
Потому, что янеудачник Даже нет, я такникто, тяжело выговаривает Маркуша, разглядывая что-то на полу. Меня нет Может быть, меня действительно нет? Ну кто я? он поднимает голову и отсутствующим взглядом смотрит перед собой. Фотограф? Какой я фотограф Сейчас так может снимать каждый любитель Писатель? Писатель, которого никто никогда не печатал. И дело даже не в этом. Я ведь сам понимаю, что это не литература, а так детские игры. Яникто.
На секунду его взгляд оживает:
Ведь у всех что-то есть. Например, «Жигули», дача. Собственная квартира Жена и дети Семья. Кто-то уже стал большим человеком. Кто-то делает деньги. А что есть у меня?
Маркуша словно ждет, что следователь ответит, но Станислав Александрович молчит, и его взгляд опять гаснет и становится мертвым.
А ведь сначала все было не так, голос Василия из бесцветного вдруг становится упругим. Казалось, на старте было все! У меня, а не у них Учеба? Да что там учиться в школе-то? Господи! Это каким же надо было быть идиотом, чтобы сидеть весь вечер за уроками, да еще получать тройки! Девчонки? Никаких проблем! Каждая была рада хотя бы пройти рядом
А потом все. Пустота. Как будто и не было этих десяти лет. Как сон. Но они были И их не было. Да, да, я хорошо помню то, что происходило в школе, на первом курсе института, а потом словно провал Как будто ничего не было. У всех были эти десять лет, а у меня не было. Кто-то украл их у меня
«Ты самый красивый Ты самый умный Ты самый лучший Самый-самый. Ведь тынаследник!» Чего? Химер! Василий резко обрывает себя и замолкает. Потом глаза его гаснут, и перед Стасом снова безразличный ко всему человек, из которого словно ушла неведомо куда жизненная энергия.
Нет, Рог мне не поможет, почти шепчет он, тихо качая головой
Станислав Александрович, отложив ручку и лист протокола, смотрел в слепое окно и думал о том, что у таких вот симпатичных, неглупых ребят есть все для жизни, кроме осознания одной старой истины: ничто в этом мире не приходит само собой. За то, что хочешь иметь, нужно бороться, драться, карабкаться И только тогда оно приходит. Конечно, иногда биться приходится долго, очень долго, чрезмерно долго, но никогдабезрезультатно, никогда! Если только не бросишь на полдороге
Хорошо, Василий Васильевич, а где вы провели ночь, в которую было совершено хищение?
Маркуша провел рукой по лбу, словно приходя в себя, и тяжело вздохнул:
Я был Что, это так важно?
Важно.
Да, все равно Часов до одиннадцати, может быть, до половины двенадцатого я был у Ирины Викторовны дома. Мы наконец-то до конца выяснили наши личные отношения и что каждый из нас хочет от жизни. Вот. Как оказалось, мы совершенно по-разному смотрим на эти вещи, еле заметно усмехнулся Василий.
А после?
А после Маркуша махнул рукой, после так В городе был. На вокзале.
Дома не ночевали?
Не ночевал
С вами был кто-нибудь, кто может это подтвердить?..
В общем, нет. Я был один.
А во сколько пришли домой?
Около семи утра. И лег спать.
Станислав Александрович выработавшимся быстрым разборчивым почерком дописал лист показаний:
Прочитайте все, что записано, и распишитесь под каждым листом отдельно. На последнем листе распишитесь не внизу, а там, где кончается запись ваших показаний Да, да, здесь.
Читать Василий не стал, а сразу расписался во всех положенных местах. Когда дверь за ним тихо закрылась, Станислав Александрович снова подошел к слезящемуся окну.
Итак, в ночь похищения Василий Васильевич Маркуша, бывший фотограф музея, а в настоящее время человек без определенных занятий, дома не ночевал и внятно объяснить, где находился, не может. Это первое. Второе. Имеет основания быть серьезно обиженным на главного хранителя музея Самсона Сергеевича Белобокова по мотивам личного характера. А пропажа Рога, за который Белобокое несет персональную ответственность, безусловно событие для него не из приятных и даже угрожает дальнейшей карьере. Третье. Чувствует себя несостоявшейся личностью, неудачником и психологически, видимо, нуждается в каком-то поступкё, позволяющем утвердиться в собственных глазах. И далеко не всегда, как показывает опыт, такой поступок имеет знак «плюс». Последователей Герострата в истории, к сожалению, хватает И, наконец, четвертое. В настоящее время находится на иждивении тетки и нуждается в денежных средствах. Вот так. Как в детской игре «горячо-холодно» Неужели «тепло»?
За окном зажглись уличные фонари, неоновые рекламы и водяные шарики на стекле разноцветно засверкали. Будто за окном начался веселый праздничный карнавал. Но за окном было безлюдно, и по-прежнему накрапывал мелкий осенний дождь.
И Стас почему-то представил себе стоящую у забранного толстыми прутьями окна Петропавловской крепости красавицу Елизавету. Тускло горит рыжевато-синим пламенем лампадка в углу. В темноте у двери вырисовывается огромная фигура гренадера: длинные черные усы, тяжелое ружье с примкнутым широким штыком. А за окном идет такой же мелкий, нудный, нескончаемый дождь, за которым прячется непонятный, незнакомый, враждебный город Екатерины. Изредка из этого мокрого мрака долетают страшные звуки, похожие на вздохи какого-то кошмарного чудища. И в груди у пленницы рождается изматывающее, сосущее чувство безнадежности:
«Нет, не вырваться отсюда, никогда больше не увидеть милого сердцу залитого веселым солнцем Ливорно, никогда больше не выйти на Версальский паркет, ловя на себе восхищенные, влюбленные, завистливые взгляды, никогда уже не осуществиться заветной цели и мечте всей жизни, ничего этого никогда уже не будет» Веселый, щедрый, солнечный, прекрасный мир навсегда задернулся для нее занавесом холодного, колючего, северного дождя
7Концерт Мендельсона осенью
Еще вчера город был плотно закрыт сочащимися влагой фиолетовыми облаками с мелькавшей в разрывах ослепительно белой мякотью, а сегодня снова в по-морскому голубом небе сияет осеннее солнце.
Номер дома, который искал Стас, был прибит на старом, но крепком, будто гриб-боровик, кирпичном двухэтажном особнячке. Влажная угольно-черная земля вокруг него была сплошь усеяна праздничными лимонно-желтыми и бледно-зелеными кленовыми листьями. В нескольких минутах ходьбы, отгороженная гигантскими плитами девятиэтажных домов, шумела моторами центральная улица, а здесь стояла уютная, прямо-таки деревенская тишина. Лишь из-за зеленого забора соседней стройки раздавался редкий стук тракторного двигателя, жалобный и одинокий. Будто накануне зимних холодов оттуда все ушли, а трактор почему-то взять забыли. И вот теперь он в одиночестве ходит по территории, пытаясь делать какую-то знакомую работу, словно пес, который по привычке продолжает сторожить давно покинутую хозяевами дачу.
На ветхом козырьке подъезда с заржавленными металлическими узорами сидел, грациозно изогнувшись, маленький рыжий котенок. Он по-детски, в упор таращился на Стаса своими круглыми удивленными глазками. Его шерстка поблескивала в солнечном свете красно-синими алмазными искорками.
Стас шагнул под навес и открыл дверь. После веселого солнечного дня тьма в подъезде показалась почти непроглядной. Он постоял, давая привыкнуть глазам, и по скрипящим деревянным ступенькам поднялся на второй этаж. На дверях двух выходивших на лестничную площадку квартир табличек с номерами не было, но Стас почему-то сразу твердо выбрал ту, которая была обита старым серо-зеленым дермантином.
Стас не ошибся. Дверь распахнулась почти в ту же секунду, когда он прикоснулся к звонку. Перед Стасом стояла пожилая дама с сухим строгим лицом. Ее светло-серые, прозрачные, как две большие капли воды, глаза смотрели внимательно и спокойно. Лицо дамы все еще было красивым. На ней было строгое черное платье с белыми кружевами и маленькая черная шляпка-таблетка с паутинчатой вуалькой. В руках дама держала длинные, такие же паутинчатые перчатки.
После, думая об этой встрече, Стас с удивлением вспоминал, как в первое мгновение он был твердо убежден: перед ним стоит не живой человек, а портрет, музейный экспонат. Один из тех, что были развешены по стенам бывшего генерал-губернаторского особняка. Это странное ощущение длилось всего мгновение, но это мгновение было.
Здравствуйте, молодой человек! Я давно жду вас. Ведь выследователь, не так ли? рассеивая наваждение, произнесла женщина. Говорила она, почти не раскрывая рта и не шевеля бесцветными губами. Голос у нее был сухим, словно старый бумажный лист.
Прошу вас, сделала она приглашающий жест рукой и, повернувшись, пошла в глубь квартиры. Стас последовал за ней по узкому, как пенал, неосвещенному коридору. Впрочем, узким он казался оттого, что вдоль одной из его стен тянулся длинный камод с бесчисленным количеством выдвижных ящиков. Их медные ручки в темноте тускло поблескивали. В конце коридора Аделаида Игоревна Доманская открыла дверь, и они оказались в неожиданно веселой комнате. Это ощущение рождалось от светлых обоев в мелкую бело-голубую полоску.
Кроме широкой железной кровати, маленького столика и двух стульев, в комнате ничего не было. Лишь на стене над кроватью висела большая потемневшая картина в широкой багетной раме. Картина изображала сражение парусных кораблей. На раме была прибита медная пластинка, на которой было выгравировано: «Граф Алексей Григорьевич Орлов жжет флот капудан-паши Хасан-бея в Чесменской бухте в 1770 году».
На черной, маслянистой воде горел неуклюжий корабль с огромной, похожей на обитый кружевами гроб, кормой.
В желто-алом гигантском пламени обреченно метались фигуры матросов. На переднем плане изображено маленькое длинное суденышко с русским военно-морским Андреевским флагом. Оно устремлялось к темной громаде еще одного корабля со спущенными парусами.
Стас вспомнил прочитанное когда-то, что в Чесменском бою русские пустили в атаку на турецкую эскадру, запершуюся в бухте под защитой береговой артиллерии, специальные суда-брандеры, загруженные горючими материалами. Вблизи турецких кораблей русские моряки, выпрыгнув на шлюпки, зажгли брандеры и направили их пылающие костры к бортам турецких судов. Маневр был неотразим. Сгорел практически весь турецкий флот. Турки потеряли убитыми более десяти тысяч, русскиеодиннадцать человек. Российский флот завоевал полное господство в Эгейском море. Момент атаки и был запечатлен на картине.
Под картиной висели две маленькие фотографии в овальных картонных рамочках. На одной, видимо, еще дореволюционных времен, стоял, сжимая эфес шашки, статный офицер с широкими слитками погон на плечах. На другойзаразительно-белозубо улыбался человек с большими залысинами, в рубашке с полосатым отложным воротником, какие носили в первые послевоенные годы.
Осмотревшись, Стас понял, что одна из стен комнаты представляла собой тыльную сторону поставленных друг на друга книжных полок. За полками оказалась еще как бы маленькая комнатка. Ее стены также были заставлены до потолка книжными полками. В этой комнатке-библиотеке стояла тахта, укрытая ярким желтым покрывалом. На тахте лежала большая подушка с явно заметной вмятиной от головы. Туда же был втиснут торшер с маленьким столиком и шнурочком-выключателем, удобно висящим как раз над подушкой. На торшерном столике лежала начатая пачка финских лицензионных сигарет «Салем» и стояла тяжелая хрустальная пепельница. Она была ослепительно чиста.
Книги на полках не жались ровными рядами, а лежали как попалостояли вертикально, лежали плашмя, были составлены шалашиком. Корешки их не блистали непорочной аккуратностью, нет, было видно, эти книги читали и перечитывали. Внутри одной из полок стоял мощный транзисторный приемник с выдвинутой, насколько позволяла высота полки, суставчатой антенной, похожей на корабельную мачту. В окружении потертых книжных переплетов его блестящий, крепкий, набитый электроникой корпус казался пришельцем из другой жизни, словно современный отель, неожиданно выросший среди старых деревянных домишек захолустного морского побережья.
Рассматривая внутренность этой комнаткишкафа, Стас почувствовал, что его тоже рассматривают. Он повернул голову к Аделаиде Игоревне. Доманская действительно с каким-то странным выражением смотрела на него. Стас не успел определить это выражение, потому что как только он обернулся, она согнала его с лица.
Презрительно взглянув на Стаса, в комнату вошел знакомый рыжий котенок. Цепляясь коготками за покрывало, он взобрался на тахту и свернулся клубком посередине.
Да, да, вот здесь мы с Василием и живем За полкамиего комната, неопределенным тоном сказала Аделаида Игоревна и замолчала.
Она стояла, теребя в руках перчатки и вглядываясь в колеблющуюся листву за окном. Судя по ее виду, она собиралась куда-то идти.
Аделаида Игоревна, кажется, я не вовремя, сказал он. Вы куда-то собирались? Собственно, я мог бы вас проводить, если вы не против, и поговорить с вами по дороге
Да, действительно, я должна идти на концерт. Вы любите Мендельсона, молодой человек, вдруг строгим взглядом музейного смотрителя, заставляющим поеживаться посетителей, посмотрела она на Стаса.
Мне больше нравится Гендель. Его Пассакалиямоя любимая вещь. И еще Бах.
Гендель Бах раздумчиво протянула Аделаида Игоревна. Я рада за вас, молодой человек! Но осенью осенью, медленно проговорила она, аккуратно натягивая на свои худые тонкие пальцы паутинчатые перчатки, надо слушать Мендельсона. Послушайте старую женщину, молодой человек В крайнем случае, Моцарта. Гендель и Бахне для осени. Осень требует прозрачности Итак, вы согласны стать моим провожатым? Вот и прекрасно. Идемте, и я постараюсь ответить на все ваши вопросы.
Они вышли на улицу. В соседнем детском саду за низким деревянным заборчиком играли дети, и их голоса отчетливо звенели в легком осеннем воздухе. По сравнению с летними днями, улица казалась похудевшей и посвежевшей. «Как Марина после отдыха на Балтике», отметил про себя Стас.