Так что лучше зайти в другой раз.
Слушай, чувак, я же не собираюсь тут гулянку устраивать. Черт, жарко как в аду.
И он протиснулся мимо меня в дом, пересек, направляясь на кухню, гостиную. Я последовал за ним.
Можно водички попить? спросил он.
Налейте себе сами.
Он принялся хлопать дверцами буфетов.
Я раздраженно достал стакан, подал ему.
Ага, спасибо.
Пил он, хлюпая, как лакающее воду животное. И, когда повернулся ко мне, я увидел, что рубашка у него спереди вся мокрая.
Я же говорилжарища. Он присел за кухонный стол. А здесь всегда прохладно, верно?
Он засмеялсядостаточно громко, чтобы я поморщился. Допил воду, опустил взгляд на пластиковый колпак, накрывавший остатки «Захера», третьего на этой неделе.
Роскошно выглядит. Угости кусочком, а?
Я нехотя выдал ему тарелку, столовые приборы.
Отлично, сказал он, отрезая большой ломоть. Она любит шоколад. Раньше заказывала его в Швейцарии.
Я молча указал ему на плитки, лежавшие на разделочном столе.
Да ну? И сейчас заказывает?
Похоже на то.
Черт, произнес он и покачал головой. Некоторые вещи никогда не меняются, а?
Думаю, да.
Думаешь, да. Он опять засмеялся. Правильно думаешь.
Эрик наклонился над столом, ткнул вилкой в торт, и под футболкой обозначились позвонки. Футболка, с отвращением понял я, на нем все та же, в какой он был ночью в баре. Мылся ли он с того вечера, я бы сказать не взялся.
Правильно приготовленный «Захер» слишком сух, чтобы есть его, ничем не приправляя, а традиционная приправа к этому тортувзбитые сливки. У нас в холодильнике имелась чаша с ними, однако я про нее ничего говорить не стал, просто стоял, прислонившись к разделочному столу, скрестив на груди руки и изображая безразличие.
Правда выглядела иначе. Ибо сколь ни неприятно было мне вторжение Эрика в наш дом, нарушившее мое одиночество и заставившее меня ежиться при воспоминании о моих пьяных выходках; как ни противна была его бесцеремонность («Угости кусочком, а?»); как ни ненавистно связанное с ним понимание, что какая-то часть Альмы для меня закрыта, знание, что я здесь только гость, сказать, будто я ненавидел его или хотел, чтобы он ушел, означало бы впасть в чрезмерное упрощение. Я мог, и мог не один раз, воспрепятствовать его присутствию в доме. Мог вообще не пустить его на порог. Мог велеть ему убираться, как только он попьет-поест. Но не сделал этого, потому что какая-то часть меня учуяла возможность разжиться информацией. Почему, например, Альма не закончила докторантуру? Эрик мог и не знать этого. А мог и знать. Ну а помимо прочего, готов признать, что я не обладал иммунитетом от его обаяния. Отрицать это я могу с тем же успехом, с каким притворяться, будто никакой ночи в Арлингтоне не было. Мне хотелось понравиться ему.
Он отодвинул тарелку, вытер запястьем губы.
Вы ведь философ.
Я кивнул.
Круто. Ей это должно быть в кайф, а?
Я пожал плечами.
А я вот Он провел ладонью по волосам, усмехнулся. Вы уже знаете? Я к этим штукам и близко подойти не сумел.
Правда?
Еще какая. Болезнь такая естьпониженная обучаемость. Ее это страх как огорчало.
Я вспомнил слова, сказанные Альмой при нашей первой беседе.Быть тупицейужасно, вам так не кажется?
Долго вы с ней прожили? спросил я.
Девять лет.
Она вам нравилась?
Он улыбнулся:
Я был мальчишкой. Как я, по-вашему, мог себя вести?
И она всегда болела?
Все время, что я ее знаю. Он помолчал. И всегда рано просыпалась. Я слышал, как она прохаживается наверхув два, в три утра. Знакомо?
Я кивнул.
Это может здорово доставать, сказал он. Тебя то есть.
Я пожал плечами.
А иногда она кричала во сне. Сейчас так бывает?
Я испуганно покачал головой.
Одно время просто вопила через ночь на другую. Он покатал пальцами крошки по столу. Когда это произошло в первый раз, соседи легавых вызвали. Решили, что у нас тут режут кого-то.
Похоже, вам пришлось трудно, после паузы сказал я.
Да, жизнь это малость портило. Он улыбнулся. Ну да что тут поделаешь.
Я промолчал.
Значит, продолжал он, вы в задней комнате живете. В бывшей моей.
Альма этого мне не говорила. Я насторожился.
Штуковину на окне видели? Заметили, что рисунок на шляпе такой же, как на шкуре оленя?
Любопытно, сказал я.
Неужели не заметили?
Я обнаружил, что глупо покачиваю головой.
Да-да, сказал он. Проверьте потом. Хотя чего ждать-то?
Он встал и покинул кухню.
Не мог же я кричать, чтобы остановить его. И потому тоже встал и пошел следом.
Он уже вошел, не спросив разрешения, в мою комнату и стоял у двери на веранду в позе распорядителя телеигры.
Вот, посмотрите.
Подчиняться ему мне не хотелось, однако любопытство оказалось сильнее. Я пересек комнату. И надо же, шапка охотника и шкура оленя были покрыты одинаковыми оранжевыми зубчиками.
Мне эта штука всегда нравилась, сообщил он.
Я кивнул.
Мы стояли бок о бок, любуясь произведением искусства.
Знаете, я эту комнату ненавидел. Тетка запирала меня здесь, в наказание. Ну да ладно. Он усмехнулся. Это все дела прошлые. Верно?
Я промолчал.
А пистолет? спросил он. Его вы видели?
Я всегда считал ее разговоры о пистолете только разговорами и ничем больше. И потому покачал головой.
О, на него стоит взглянуть. Пошли.
И Эрик направился к библиотеке, ни разу не оглянувшись, чтобы проверить, иду ли я за ним.
В детстве мне и брату было строжайше запрещено даже подходить к стоявшему в подвале шкафу. Это привело к тому, что более сильного желания мы не испытывали, и как-то вечером, оставшись в доме одни, мы с Крисом первым деломпредварительно умяв, впрочем, целый пирог с кокосовым кремом, вытащили ключ от этого шкафа из отцовской ночной тумбочки.
Мне было шесть, Крису еще не исполнилось тринадцати. Помню, как мы крались по ступенькам спускавшейся в подвал лестницы, боясь того, что может сделать с нами отец, куда сильнее, чем ружей. Брат вынул одно из шкафа и стал целиться из него в разные стороны, притворяясь, будто стреляет. Потом протянул ружье мне. Оно оказалось тяжелым, с согретым под мышкой Криса прикладом. Я прицелился в дальнюю стену, вернее, в лежавшую на высоком шкафу картонку, на которой аккуратным, старомодным почерком нашей матери было написано: РОЖД. ГИРЛЯНДЫ.
Ну, давай, сказал брат.
Мне этого совсем не хотелось, однако он подначивал меня, пока я не нажал на курокбезрезультатно. Ружье стояло на предохранителе. Крис захохотал, я расплакался, бросил ружье и убежал наверх.
В ту осень он начал ходить с отцом на охотуна белохвостых оленей, то было одно из немногих занятий, которым они могли предаваться вместе, не переругавшись. Возможно, сама его смертоносность заставляла каждого умерять свой нрав, а кровь и разодранная плоть животных служили достаточным напоминанием о том, к чему способны привести опрометчивые поступки. Они уходили из дома еще до рассвета, возвращались затемнос потрескавшимися губами и слипшимися волосамии несколько дней после этого общались на частоте, принимать которую ни я, ни мать не умели. От меня оба вопиющим образом отгораживались, и это усиливало мое ощущение чуждости.
Глядя, как Эрик снимает с верхней полки одного из библиотечных шкафов деревянную шкатулку, я снова испытал страх, который напал на меня многие годы назад от мысли, что сейчас я пробью дырку в подвальной стене.
Вот, сказал он.
Сделанная из темного полированного ореха шкатулка могла содержать все что угодно: коллекцию бабочек, игральные карты, набор для химических опытов. Запор ее поблескивал.
Открой.
Внутри шкатулка оказалась выстлана зеленым бархатом, похожим на тот, что был подклеен к пьедесталу моего полу-Ницше, но лучшей выделки, более мягким. Дуло у пистолета было узкое и торчало из патронника, точно кость из плоти. У основания рукоятки виднелся какой-то оттисненный знак, слишком потертый, чтобы его разобрать.
Не знаю, стреляет ли он еще, сказал Эрик. Вещь-то старая.
Я провел пальцами по бархату и с трансгрессивным трепетом извлек пистолет из шкатулки.
Каждый из насhomo faber, человек, который изготавливает орудия и использует их, и у каждого орудия имеется свое, только ему присущее предназначение. И когда в некотором конкретном объекте оно явлено с редкостной ясностью, мы испытываем почти неодолимое желание применить объект по этому назначению. Так вот, точно так же, как книги созданы для чтения, а тортыдля поедания, оружие создано для стрельбы, и хоть я вот уж двадцать три года никакого оружия в руках не держал, холодок металла пронизал меня внезапным и жутким желанием что-нибудь уничтожить. Испугавшись, я вернул пистолет на место, отдал шкатулку Эрику и отступил на шаг от него и отэтого.
Видишь? Он указал на оттисненный знак, провел по нему пальцем. S. И ещеS.
Я молча смотрел на него.
Ее отец был в австрийской армии важной шишкой.
Он делал музыкальные инструменты.
Ну да. А еще мины. Эрик фыркнул. На чем они, по-твоему, состояние-то сколотили? На пианино?
Я молчал.
Прости, что подпортил твое представление о ней.
Она ни в чем не виновата, ответил я. Она была ребенком.
Ага. Тоже верно.
Молчание.
Вы ничего у тех девушек не брали? спросил я.
Он уставился на меня.
Одна из них та, у которой я указал себе на живот, бушевала, кричала, что вы у нее что-то украли.
Он еще какое-то время молча смотрел на меня, потом подошел к книжному шкафу. Чтобы вернуть шкатулку на место, ему пришлось приподняться на цыпочки.
Она сказала Ха!
Да.
И что же я украл?
Не знаю. Но разозлилась она сильно.
Он усмехнулся:
Да ну?
Я серьезно. Она мне шею едва не свернула.
Ну, произнес он, поворачиваясь ко мне, я на этот счет без понятия.
Я молчал.
В комнате у нее бардак. Не знаю, чего она там искала, но, скорее всего, оно на полу валялось. Он взглянул на напольные часы:Похоже, скоро она не спустится, а?
Я покачал головой.
Скажи, что я заходил.
Я кивнул.
Не провожай меня, сказал он. Дорогу я знаю.
В ту ночь мне приснилась лесная поляна. Я видел какое-то движение за тусклой листвой и испытывал страх, потому что не понимал, кто яохотник или дичь.
Глава четырнадцатая
Реакция Альмы на сообщение о визите Эрика была огорчительно безразличной.
За деньгами приходил, не иначе. Спасибо, что не пустили его ко мне, пока я отдыхала. В дальнейшем буду заранее оставлять вам чек для него. Так вы сможете сразу выдавать ему деньги, это избавит вас от необходимости его развлекать.
Да я его всего-навсего тортом угостил.
И в результате для послеполуденного чая торта у нас нет. Стыд и позор, мистер Гейст.
Вы это о чем?
Посмотрите сами.
Я приподнял пластиковый колпак, «Захера» под ним не оказалось.
Но со вчерашнего дня оставалось предостаточно.
Скорее всего, он стянул остаток торта, когда вы отвернулись, сказала она. Вполне в духе моего племянника.
Поверить не могу.
Терпение, мистер Гейст. Старая женщина способна прожить один день и без сладкого. Так вы хотели просить меня о чем-то.
Я ее почти не слушалпыхтел от гнева.
Мистер Гейст.
Прошу прощения?
Вы что-то такое говорили пару дней назад. Однако углубляться мы в это не стали.
А. Ну да. И я рассказал ей о том, что мать попросила меня приехать домой, назвав это воссоединением семьи. Я ответил, что должен сначала отпроситься у вас.
Поезжайте, конечно. Хотя считаю необходимым отметить, что чрезмерного энтузиазма эта поездка у вас не вызывает.
Нет.
В таком случае, если вам хочется уклониться от нее, вы можете использовать меня в качестве отговорки.
Вообще-то, съездить надо бы неуверенно произнес я.
Ну, стало быть, решено.
Это всего пара дней.
Из-за меня, пожалуйста, не спешите. Я вполне способна управиться и без вас. На лице ее появилась полуулыбка. Вы редко говорите о вашей семье.
Я пожал плечами.
Могу я спроситьпочему?
Ничего личного. Просто они не очень интересные люди.
Вы слишком немногословны.
Да нет. Просто они никогда не видели Виттгенштейна. И даже не знают, кто он такой.
Они произвели вас на свет, мистер Гейст.
До сих пор не понимаю, как им это удалось.
Она помолчала, ожидая, не добавлю ли я чего-то еще. Но я тоже молчал, и она сказала:
Разумеется, ваши делаэто ваши дела.
Интонация Альмы переменилась. Возможно, моя жеманная сдержанность рассердила ееона-то многое рассказала мне о своем прошлом. Или слова эти она произнесла от души, а то, что я услышал в ее голосе, было сочувствием. Так или иначе, пригодный для откровенностей миг миновал, и мы заговорили о вещах более для нас обоих приятных.
Эрик начал приходить за деньгами раз в неделю. Невозмутимость, с которой относилась к этому Альма, уязвляла меня настолько, что я стал, едва услышав, как он поднимается по ступеням веранды, удирать из дома через заднюю дверь. Если я не успевал убраться вовремя, то получал приглашение посидеть с ними, а это было для меня худшей из пыток. Я молчал, считая минуты, и наконец, придумав какой-нибудь предлог, уходил в свою комнату, ложился, накрывал ухо подушкой и растравливал досаду попытками подсчитать, сколько же денег она отдала ему за многие годы. Скажем, в среднем сто долларов в неделю, за ну, выбери любое число за пятнадцать лет получалось около 80 тысячсумма попросту немыслимая, особенно если учесть, что он всего-то и делал, что руку за деньгами протягивал. Мы со служанкой, по крайней мере, отрабатывали то, что получали. Да и зачем ему столько денег, если, конечно, он не наркоман? С этим необходимо покончить, это неправильно, нехорошои для него, и для нее, и для кого бы то ни было еще. Но тут я одергивал себя: кто ты такой, чтобы указывать ей, как она должна тратить свои деньги, что за дерзость и даже наглость? Да, но, как человек, желающий Альме добра, я не мог сносить столь бесстыдное злоупотребление ее щедростью.
Так я и ходил по кругу.
Думаю, особенно досаждало мне то, что Альма оживала в его присутствии, становилась, по крайней мере на недолгое время, положительно кокетливой. Лесть Эрика была настолько очевидно лживой, что я не мог понятькак может женщина такого ума, такой утонченности клевать на нее. Мне было больно смотреть на это. Шли недели, я проводил все больше времени, наблюдая за ними, и начинал понимать, почему мне не удается составить представление о личности Эрика: у него таковой не имелось. Он реагировал только на непосредственные раздражители, да и из них лишь на те, что могли способствовать осуществлению его желаний. Ему нужны были деньги Альмы, и для того, чтобы получить их, он готов был преобразиться в кого угодно. Если на нее нападало настроение пококетничать, он отвечал ей кокетством. Если она замыкалась в себе, он становился мягким и сдержанным. Его способность с такой быстротой прилаживать свои настроения к ее доказывала мне, что никакого внутреннего содержания у него просто-напросто нет. Я бы навряд ли смог проделывать все то. Я был личностью, обладал независимым умом, а его хамелеонские дарования во мне отсутствовали. Но опять-таки, как ему удавалось дурачить ее? А вернее сказать, почему она позволяла себя дурачить? Я измучил себя этим вопросом. И бесконечно сравнивал себя с ним. Я был книгой, онкинофильмом. Чем дольше я так и этак вертел в голове эту метафору, тем более уместной она мне представлялась. Эрик былсплошная поверхностность, я обладал глубиной. Он предлагал простое, пассивное развлечение, я требовал усилий и сосредоточения. Я был тонок там, где он был тривиален, проницателен там, где оннепроходимо глуп и т. д. и т. п.; я ублажал себя такого рода самодовольной иронией, но лучше мне от этого не становилось ни на йоту. Потому что я видел, как смотрит на него Альма, и закрывать на это глаза не мог. Как не мог и надеяться, что Эрик сгинет куда-нибудь сам собой, и потому с неохотой пришел к заключению, что я в который раз переоценил собственную значительность и недооценил человеческую способность к самообману. Иногда бывает, судя по всему, так, что женщина просто нуждается в дешевых развлечениях.