Люблю второстепенных персонажей, к ним требований меньше; может, поэтому они получаются живее главных героев. Так вот.
Девочки выходят из автобуса и, держась за руки, идут домой, сопротивляясь ветру. Худенькие, лет по двенадцать, одетые плохо и бедно. Темнеет. Электричество в их деревню еще не провели, и не видно огней, на которые, как на степной маяк, можно было бы идти. Нет и проводов вдоль дороги. Поэтому они очень быстро сбиваются с пути, бредут по степи. Одна начинает плакать: она замерзла и устала. Наступает темнота. Они, конечно, понимают, что заблудились, поэтому, наткнувшись на стог сена, решают зарыться в него и переночевать, а утром идти домой.
Уважаемые пассажиры. Мы приступили к снижению и примерно через сорок минут приземлимся в аэропорту Хабаровска. Сейчас в Хабаровске двенадцать ночи. Температура двадцать градусов выше нуля, раздался голос капитана. Он повторил то же самое на английском и включил табло «Пристегните ремни». Я пристегнулась и продолжила.
Утром вся деревня собирается на поиски. Уже известно, что девочек высадили на дороге, и все понимают, что произошло, но родители надеются, что дети дошли до другой деревни и заночевали там.
Их находит парень, симпатичныйскорее всего, первый красавец на селе. Он живет по соседству с одной из девочек и знает ее родителей и братьев. Он идет между скошенными стогами к заброшенному дому (или коровнику, любая заброшка сойдет), думает, что девочки там. Снегу навалило выше колена, и он с трудом поднимает ноги. Вдруг у одного из стогов он видит что-то ярко-красное. Он дрожащими руками смахивает снегэто вязаная шапка. Раскапывает страшную находку. Девочки сидят у стога с открытыми глазами, взявшись за руки.
Еще покойника высматривают, шепчутся собравшиеся деревенские бабы.
Ночью в окно парня, нашедшего девочек, раздается стук. Он выглядываеттам девочки. Машут ему: иди к нам.
Нас хорошенько тряхнуло в облаках, потом, как на ладони, показался горящий огнями город: по освещенным желтыми фонарями дорогам двигались игрушечные машинки, в воздухе мигал маячком на хвосте патрульный вертолет.
Я вышла из зала прилета, выискивая глазами отца в нетерпеливой толпе встречающих. Справа позвали:
Доча!
Я повернулась и увидела его. Отец вскинул руки и заулыбался. Мы обнялись. Он был рад моему приезду, не скрывал этого и без остановки говорил радостно и бессвязно. Я шла за ним к машине, с одобрением замечая, что он изменился. Конечно, постарел, но белые волосы подстрижены, вместо золотых зубовметаллокерамика или вставная челюсть, не видно в темноте. Наколки на шее и руках скрыты под ветровкой с высоким воротом. Старенькую «Ниву» сменила безликая белая «японка».
Не новая, новую не потянул бы, ответил он на мой вопрос.
Мы тронулись по пустынным улицамХабаровск всегда рано ложился спать. Ехать на север четыре часа. Будем на месте почти к утру. Отец зевал, ничего не спрашивал, но говорил, говорил, говорил.
Правил назаводили. Раньше хорошосам взял, сам пошел, мля. Теперь разрешение на утку бери, на зайца бери! Чушку только на подкормках или с вышки. А на сохатоготак вообще с егерем, мля. В путину, распаляясь, он поворачивался ко мне, и машину опасно тянуло то вправо к отбойнику, то влево на встречную полосу, в путину вообще ничего нельзя! Удочками, говорит, ловите! Удочками, мля!
Ну, хоть не руками, пошутила я, но отец не услышал.
Донки нельзя, подвески нельзя, в заездках глаголь не ставь. Сетку можно одну на человека. А егерей развели!
Я поправила руль: мы почти выехали на встречку. Хорошо, что машин на трассе почти нет.
Понавыпускали из училища, из универа. Больше, чем охотников, я говорю. И ходят, и ходят по лесукуда ни плюнь, в охотоведа сраного попадешь. Два штрафа в этом году уже влепили! Он потряс в воздухе указательным пальцем.
А туристов еще водишь?
Да какое там. Разрешение на разрешении. То нельзя, это нельзя, подготовку туриста сделай, ответственность за него неси, зад ему вытери. Я лучше по уткам да по зайцам. Сама-то как? спросил он.
Хорошо, ответила я.
Он спрашивал о Сергее, о работе, о детях. Я отвечала «да», «нет» и «хорошо», рассказала о съемках в Новосибирске, умолчав об эпизоде с продюсером, рассказала, что старшей хорошо даются языки (отец охнул и присвистнул, он уважал тех, кто знает языки), а с младшим пока непонятно: постоянных кружков нет, еще не нашел свой. Немного рассказала о загородном доме.
Знаю, знаю, ответил отец. Серега мне рассказал, когда без тебя созванивались, ну, с детьми, по видео.
Разговор притух. Отец зевал, мне спать не хотелось. Мы остановились в зоне для отдыха водителей, без заправки. На хорошо освещенном пятачке с тремя столами под круглыми крышами выбрали один. Отец присел на скамейку, поставил на стол жестяную коробку с печеньем, налил кофе в крышку от термоса. Я села напротив него.
Ее нашли.
Отец кивнул, не поднимая на меня глаз.
Ольга сразу позвонила. Закрыл термос, смахнул крошки со столика. Зачем приехала? Без тебя бы разобрались.
Я пожала плечами. Потом посмотрела в темноту окружавшего нас леса.
Она мне снится.
До города отец молчал. На безымянном пальце правой руки я заметила обручальное кольцо, и от удивления долго смотрела на него, не отрываясь.
Мама умерла девять лет назад, а он все еще носил кольцо. Друг друга родители, пожалуй, любили. Она была тихой женщиной, постоянно озабоченной, хватает ли у нас денег, тепло ли я одеваюсь, успеет ли она приготовить ужин. До сокращения работала медсестрой, потом арендовала место на городском рынке. Я никогда не слышала, чтобы они ругались. И сама с ней никогда не ругалась, даже в подростковом возрасте. Она тихо жила и тихо умерла, а ее дочь не прилетела на похороны, потому что рожала свою дочку.
Небо с востока порозовело, и трасса, мелькающая разделительная полоса и лес по обе стороны перестали быть пугающими. Верхушки деревьев зубристой линией врезались в темно-синее небо. Потом по обе стороны дороги потянулись болотаобманчиво устойчивые зеленые кочки с торчащими там и тут тонкими стволами мертвых осин. На болоте лежали разорванные куски тумана, больше похожие на упавшие с неба на землю небольшие облака. Затемснова лес. Тайга. Лианы дикого винограда, высокая трава. Бурная речка, берега завалены непроходимым валежником.
После крутого поворота открылся город, окруженный лесистыми сопками. Он лежал в котловине с плоским дном, защищенный от ветра, кое-где в окнах горели огни. Сначала шли частные домики, за ними поднимались пятиэтажные хрущевки, в центре стояли три свечки-многоэтажки и два девятиэтажных корабля заводских малосемеек.
На въезде возвышалась бетонная стела: большие белые буквы «Гордеев» на фоне трех кроваво-красных флагов.
Глава 4
Вера сошла с ума еще весной. За зиму она похудела и превратилась из забавной толстушки в красотку. Свои роскошные пшеничные кудри выкрасила в красный, теперь ее пылающая голова была видна отовсюду. Она заливисто хохотала на переменах в толпе старшеклассников. Я пробивалась к ней, но сразу звенел звонок, она подхватывала меня под руку, и мы шли в класс. В классе Вера попросила пересадить нас с первой парты на последнюю. На «камчатке» вела себя тихо, но ничего не писала в тетради, рассеянно смотрела в окно или разглядывала портреты классиков на стенах. Когда я переспрашивала у нее, что сказал учитель, ласково улыбалась и гладила мою руку, ничего не отвечая. От ее прикосновений у меня сначала останавливалось, а потом часто ухало сердце. Я утыкалась в тетрадь, закрывала лицо волосами и еще несколько минут не слышала ничего, кроме своего сердца. Пережидала, занеся ручку над листом.
Весной Вере стала велика старая одежда. У ее матери не было денег, чтобы купить что-нибудь новое по размеру. Но Вера не унывала. Она ловко подвязывала свитера так, чтобы был виден живот. Застегивала потуже ремни на юбках и джинсах. Смеялась, подтягивая повыше колготки. Раньше мы были парой «толстушка и простушка», теперь«красотка и ее невзрачная тень». Вера по-прежнему много и часто смеялась, но иногда ее лицо и глаза становились испуганными, растерянными, подбородок дрожал. Но скоро она снова улыбалась. Никто этого не замечал, кроме меня, так мне казалось.
Я украдкой рассматривала ее. Тонкий нос с маленькой горбинкойупала с лестницы в саду. Серые глаза. Малиновые, чуть припухшие губы в черточках синей пастыу нее была привычка грызть ручки, и иногда она совала ручку в рот не тем концом, оставляя следы на губах. Я смотрела, как она наматывает красные пряди на ручку, как вынимает ее, и прядь лениво разворачивается, касается парты и соскальзывает вниз, Вера подхватывает ее и снова наматывает. Нежные пальцы со всегда ободранным лаком, на запястьяхголубые пульсирующие вены Затаясь, я смотрела на ее профиль на фоне окна, и сердце снова то ухало, то замирало, то горел низ живота, то на глаза набегали слезы.
Раньше Вера была только моей, а сейчас я делила ее с чужими людьми. Мужчины, мальчики, парнивсе цеплялись к ней. По дороге домой, в узких школьных коридорах, когда мы вечером выходили прогуляться по вечернему Гордеевудо центральной площади и обратно. Я ревниво смотрела, как мужчины пожирают ее взглядом. Девчонки тоже липли к ней, притворно восклицали, встречая Веру, лезли обниматься и целоваться, чего не могли позволить себе мальчишки. Вера никогда меня не прогоняла, но теперь не звала с собой. Меня оттирала от нее толпа, выталкивала из ее жизни. Я наблюдала за ней со стороны: вот она откидывает волосы назад, смеется, тыкает пальцем в живот Паши Стебельцова, самого красивого одиннадцатиклассника, пловца и гордости школы, он притворно сгибается, будто от боли, выпрямляется, перехватывает ее ладони, она притворно их вырывает. Меня скручивало то от желания, то от ненависти, кидало туда-обратно тысячу раз в день.
Еще был Рафаиль. Мы учились вместе с первого класса. Лет в десять он притащился на день рождения Веры с огромным букетом роз, напыщенный и смешной. С тех пор он считался кем-то вроде постоянного Вериного поклонника. Носил ее сменку, занимал нам очередь в столовке, подавал ей руку, когда она поднималась по скользким ступеням школьного крыльца. Рафаиль был ручным джентльменом, маячившим за спиной.
Появление конкурентов его обескуражило. Как и я, он не сразу сообразил, что произошло, и какое-то время исполнял привычные рыцарские обязанности. Над ним начали посмеиваться. Девчонки хихикали и шептались, насмешливо глядя в его сторону.
Как-то на перемене наш класс высыпал в школьный холл. Там уже толпились одиннадцатиклассники. Стебельцов развязно подошел к Вере и шлепнул по заду. Вера недовольно откинула его ладонь, а Рафаиль, сжав кулаки, угрожающе двинулся на Пашу:
А ну, руки убери!
Паша посмотрел на него и рассмеялся. Не знаю, что он ответил, но отчетливо запомнила эпизод: Паша держит Рафу за шиворот, а тот, красный от злости, машет кулаками и не может дотянуться до Пашиного лица, а все вокруг хохочут. Я искала Веру. Оказалось, она ушла, не дожидаясь конца.
Я нашла ее в классе. Она сидела за нашей партой, рассеянно накручивая локон на ручку, в то время как из холла доносились хохот и сдавленные крики Рафаиля.
Там Рафу начала я.
Ай, глупости, раздраженно ответила Вера и отвернулась к окну.
С того дня Рафа перестал служить ей. Он смотрел, как к Вере липнет то один, то другой однокашник, отворачивался и чуть ли не скрипел зубами. Когда я видела, как он злится и страдает, мне становилось легче.
Родители не понимали, что со мной творится, и даже говорили, что Вера (моя Вера!) испортилась и лучше бы нам не общаться. И вообще, сесть за разные парты. Я угрюмо молчала в ответ. Хорошо, что отец бо́льшую часть времени был в тайге, а мать не решалась предпринимать что-то конкретное сама.
Я приходила домой к Вере и сидела в ее комнате часами, ждала, когда она вернется. Тетя Оля обзванивала знакомых, если Веры не было совсем уж долго. Та приходила расстегнутой куртке, растрепанная, улыбающаяся.
Где опять шлялась? кричала на нее мать. У тебя же язык заплетается!
Ну мам, ну что ты в самом деле, коротко отвечала дочь и уходила в свою комнату, где сидела я, всем своим видом выражая молчаливый упрек.
В ПТУ пойдешь? кричала тетя Оля в другой раз. Медаль просрала! Сашка вон над учебниками целыми днями сидит!
Я на самом деле сидела над учебниками все время, которое не ждала Веру в ее комнате и не помогала матери торговать на рынке. На следующий год мы хотели поступать в Хабаровске в политех или в мед. Договорились учиться вместе там, куда получится пройти по баллам.
Вере без конца звонили. Бывало, даже на мой домашний телефон. Совали записки в коридоре:
Передай Верке.
Я разрывала записки на куски, чувствуя, как сама разрываюсь вместе с бумагой.
Я таскалась за ней молчаливой тенью, но она успевала ускользнуть от меня. Что делать без нее, я не знала, ведь мы всегда были вместе. Мы ходили в один садик, потом в школу. Я знала Веру столько же, сколько себя. Теперь она жила отдельной от меня жизнью. Таинственные улыбки, умолчанияя задыхалась от них так же, как от гари, которую ветер приносил из тайги.
Когда началась жара, Вера совсем потеряла разум. Почти не появлялась в школе, домой приходила только ночевать. Изредка заглядывала ко мне, всегда без предупреждения. Садилась с ногами на кровать в моей комнате и молчала. Я пересказывала школьные сплетни и сюжеты книг, которые прочитала. Но Вера слушала из вежливости, рассеянно блуждая взглядом по комнате. Она жила уже взрослой жизнью, и мои детские глупости ее не интересовали. Когда я заканчивала монолог, она усаживала меня перед зеркалом и расчесывала, потом, если было настроение, включала плойку и завивала мне волосы по мочку уха. Получалось всегда смешно, и Вера перебирала мои торчащие в разные стороны кудри и улыбалась, а потом быстро прощалась и уходила.
Я видела ее тут и там в городе, в разных компаниях, всегда мужских: в крошечном городке встретить знакомого совсем несложно, стоит только выйти на улицу. Она никогда не рассказывала о своих мужчинах, щадила мою невинность. Я перестала подходить и здороваться с ней на улице, но издалека замечала неприкрытые в жару голые ноги, плечи, просвечивающие соски. И ненависть вспыхивала, горела во мне и не находила выхода.
Ночью я бросала матрас на балконе и ложилась спать на воздухе. Тем летом комары не беспокоили меняненависть отравляла кровь. Я слышала, как с темнотой начиналась другая, горячая, запретная, невозможная днем жизнь. Скрипели кровати в квартирах. Из гаражей доносились приглушенные жестяными стенами стоны. От этих звуков низ живота напрягался и горел огнем. Мужские фигуры останавливались под окном Веры, тихо свистели или стучали по стеклу. Не включая свет, она открывала окно и спрыгивала, ее подхватывали, ставили на ногии вдвоем они уходили. Я скорее чувствовала, чем видела, что мужчины были разные.
Однажды вечером я запаслась камнями и, как только раздались шорох кустов и тихий стук в окно, швырнула наугад несколько. Один из камней попал в цель, потому что мужчина, а это был голос взрослого мужчины, ойкнул, выматерился и поспешно ушел. Вера распахнула окно и несколько секунд смотрела в темноту. Я ликовала: хотя бы раз она осталась со мной.
Глава 5
Безумие, творившееся в Гордееве в девяносто девятом, было заразным. Оно проникало в головы горожан и выплескивалось вспышками ненависти. Меня оно тоже отравило. Я поняла это, когда убила кабаргу.
В тот день мать отпустила меня с рынка пораньше, чтобы я приготовила ужин. Я возвращалась домой по безлюдным улицам. Пелена дыма стала такой плотной, что очертания домов и дорог терялись в нем, как в тумане. Чудовищный жар от едва различимого солнца пробивался сквозь пелену, по лбу и телу стекали ручейки пота. Пепел забивался в горло.
Во дворе за составленными вместе двумя столами, на притащенных из дома разномастных стульях сидели мужики, бухая дворовая компания. Пришлось обойти их, чтобы не привязались с разговорами.
Я чистила картошку на кухне и смотрела телевизор, когда со двора послышались крики.
Давай-давай!
Загоняй на меня!
Заходи слева, гони ее от гаражей!
Я выглянула на улицу и увидела, как во дворе между пятиэтажек мечется обезумевшая кабарга. С одной стороны ей не давали убежать гаражи, с другойпьяные мужики. Они наступали на олениху, расставив руки.
А-ар-ргх! Уходит, уходит!
Камнем ее!
В кабаргу полетели камни. Она заметалась. Пыталась запрыгнуть на гараж, отталкиваясь от горы старых шин, но не получалось. Снова и снова кабарга ударялась головой о крышу, падала, вскакивала и карабкалась на покрышки. Силы у нее закончились, и она замерла, прислонилась к жестяной двери гаража, выкрашенного серебрянкой. Мужики подходили ближе.