Почему в диковинку?
Ты говорила, на Барбадосе живут богато. Ты ездила на «бьюике», в университете училась. И в Торонто переехала.
Она немного помолчала, а потом сказала:
Это называется «продвижение по социальной лестнице».
Да ладно? То есть ты выросла в бедности?
Как посмотреть, она вздохнула, я из красноногих.
Красноногих?
Ты ведь слышал о белых бедняках из нищих горных районов в Американских Аппалачах?
Освободительное движение. Банджо и кровосмешение.
Это стереотипы, да. К сожалению, они недалеки от действительностито же самое и с красноногими на Барбадосе. Красноногиепредставители низшего класса, потомки ирландцев и шотландцев, которые прибыли на остров в семнадцатом веке. Многие из них были сосланными каторжниками, как в Австралии. Строго говоря, они выполняли функции рабов, пока Барбадос не начал привозить рабов из Африки. Однако, когда рабству положили конец, потомки африканцев начали подниматься все выше по социальной лестнице, а вот большинство красноногих остались на дне. Большинство из нас живут в бедных кварталах. Трущобы, да? Так это называется? Мыобщество за пределами общества, мы пойманы в ловушку нищеты. Никакого образования, алкоголизм, кровосмешение, болезни. У красноногих в Сент-Джоне на Барбадосе вообще ничего нет, лишь немногие владеют фермами и крошечными магазинчиками, и существуют они за счет более состоятельных чернокожих. Остальные красноногие живут на пособие, а налоги, из которых выплачивается пособие, платят чернокожие и афро-бэйджанс. А знаешь, как нас можно узнать со стороны? По зубам. Если у нас вообще остаются хоть какие-то зубы, то обычно они темные от decay?
Гнили. Но твои-то зубы
Моя мать заботилась о том, чтобы я правильно питалась и каждый день чистила зубы. Она во что бы то ни стало хотела, чтобы мне жилось лучше. А когда мама умерла, мной занималась бабушка.
Надо же. Ничего лучше я не придумал.
Шеннон подула на чай.
Ко всему прочему мы, красноногие, живой аргумент против тех, кто полагает, что в нищете живут только черные и латиносы.
Но ты-то выбралась.
Да. Может, я и расистка, но скажу, что это мои африканские гены меня вытянули.
Африканские? У тебя?
Мои мама и бабушкаафро-бэйджанс. Посмотрев на мою озадаченную физиономию, она рассмеялась. Цвет кожи и волос мне достался от ирландского красноногого, который допился до смерти, когда мне еще и трех лет не исполнилось.
А потом что?
Она пожала узенькими плечами:
Хотя мама с бабушкой жили в Сент-Джоне и были замужем, одна за ирландцем, другая за шотландцем, меня никогда не считали красноногой. Отчасти потому, что у нас во владении был клочок земли, но особенно потому, что я поступила в Университет Вест-Индии в Бриджтауне. До меня девушек, учившихся в университете, не было не то что в нашей семьея на весь район первая такая.
Я посмотрел на Шеннон. До сих пор она ни разу столько о себе не рассказывала. Причина, видать, простаяя и не спрашивал. И в тот раз, когда они с Карлом завалились на нижнюю койку, Шеннон хотела, чтобы я сам сперва рассказал. Может, ей надо было сначала меня как следует разглядеть. И вот теперь она разглядела.
Я кашлянул.
Решиться на такое, наверное, непросто.
Шеннон покачала головой:
Это бабушка решила. Она упросила всю семью, и дядей и теток, сброситься мне на учебу.
Скинуться на учебу.
Скинуться. И на то, чтобы отправить меня потом в Торонто. Бабушка каждый день возила меня в университет и обратно, потому что денег на то, чтобы снимать мне жилье в городе, у нас не было. Один из преподавателей сказал, что я пример того, что на Барбадосе тоже стало возможно движение по социальной лестнице. А я ответила, что красноногие уже четыреста лет обретаются на дне общества и что благодарить мне следует семью, а не социальные реформы. А я из красноногихбыла и останусь такой, и моей семье я обязана всем на свете. В Торонто я жила богаче, но Опгард для меня все равно роскошь. Понимаешь?
Я кивнул:
А что сталось с «бьюиком»?
Она взглянула на меня так, словно хотела убедиться, что я не шучу:
То есть что сталось с бабушкой, ты не спрашиваешь?
Она в добром здравии, сказал я.
Правда? И откуда ты знаешь?
По голосу понялкогда ты говоришь о ней, голос у тебя спокойный.
Механик еще и психолог?
Нет, просто механик. А «бьюика» больше нет, верно?
Однажды бабушка забыла поставить его на тормоз, машина съехала к обрыву и свалилась вниз, в мусорную кучу. И разбилась вдребезги. Я потом несколько дней подряд плакала. И ты это по голосу понял?
Ага. «Бьюик-роудмастер», пятьдесят четвертого. Я тебя понимаю.
Она склонила голову набок, потом к другому плечу, словно рассматривая меня с разных сторон, как будто якакой-то дурацкий кубик Рубика.
Машины и красота, проговорила она вроде как про себя. Знаешь, мне сегодня ночью приснилась книжка, которую я читала давным-давно. Наверное, я ее вспомнила из-за этих обломков в Хукене. Она называется «Автокатастрофа», а написал ее Джеймс Грэм Баллард. В ней рассказывается о людях, у которых автокатастрофы возбуждают сексуальное желание. Обломки, травмы. Чужие травмы и собственные. По ней кино снялиты, наверное, его видел?
Я задумался.
Дэвид Кроненберг, подсказала она.
Я покачал головой.
Она помолчала. Точно уже пожалелану да, заговорила о чем-то таком, что вряд ли заинтересует мужика с заправки.
Я много книг прочел, сказал я, чтобы ее выручить, но эту не читал.
Ясно, откликнулась она. В книге рассказывается про опасный поворот на улице Малхолланд-драйвночью машины на нем падают с обрыва. Вытаскивать обломки из пропасти дорого, поэтому внизу со временем появляется настоящее кладбище автомобилей, и с каждым годом их гора растет. Настанет времяи пропасть будет заполнена машинами, а значит, новым падать будет некуда и они спасутся.
Я медленно кивнул.
Их спасут обломки, сказал я, наверное, надо мне ее тоже прочитать. Или кино посмотреть.
Мне кино больше нравится, сказала она, книга написана от первого лица, и поэтому она немного однобокаясубъективная и она умолкла, как по-норвежски будет intrusive?
Прости, это надо Карла спросить.
Он уехал на встречу с Ю Осом.
Я посмотрел на стол. Чертежи все еще лежали на нем, и лэптоп Карл тоже не забрал. Возможно, считал, что у него больше шансов убедить Оса в том, что деревне во что бы то ни стало нужен спа-отель, если не станет сразу показывать целую кучу материалов.
Назойливый? предположил я.
Спасибо, поблагодарила она, кино не такое назойливое. Обычно камера объективнее написанных слов. А Кроненбергу удалось схватить суть.
И в чем же она?
В живом глазу загорелась искра, и теперь, когда она поняла, что мне по-настоящему интересно, голос ее оживился.
В уродстве прячется красота, ответила она. Частично разрушенная греческая скульптура особенно красива, потому что по оставшимся неиспорченным фрагментам мы видим, насколько красивой она могла быть, должна была быть, была когда-то. И мы додумываем красоту, с которой действительность никогда не смогла бы соперничать. Она уперлась ладонями в стойку, словно собираясь запрыгнуть на нее и усесться, как тогда, на вечеринке. Маленькая танцовщица. Тьфу, вашу ж мать.
Интересно, сказал я, но надо бы мне еще поспать.
Огонек у нее в глазу потух, словно лампочка индикатора.
А кофе твой как же?
В ее голосе я явно услышал разочарование. Ведь она вроде как нашла с кем поболтать. На Барбадосе-то они небось постоянно друг с дружкой треплются.
Чувствую, мне бы надо еще пару часов отоспаться. Я выключил кофеварку и убрал оттуда кофейник.
Разумеется, согласилась она и сняла руки со стойки.
Я пролежал в кровати с полчаса. Пытался уснуть, пытался ни о чем не думать. Слышал, как внизу стучат по клавиатуре и шуршат бумагой. Нет, ничего не выйдет.
И я повторил все, что уже делал. Встал, оделся и сбежал по лестнице. Пока дверь еще не успела захлопнуться, крикнул: «Пока!» Думаю, со стороны казалось, будто я от чего-то сбегаю.
10
Ой, привет, пробормотал Эгиль, открыв дверь и пристыженно глядя на меня.
И этому тоже стыдно. Он наверняка понимал, что я тоже слышу, как в гостиной его дружки играют в какую-то стрелялку и громко орут.
Мне уже лучше, быстро проговорил он, я сегодня могу выйти.
Лучше не спеши и как следует полечись, сказал я, я не за этим пришел.
Не за этим? Он явно перебирал в уме, чего еще мог натворить. Похоже, выбрать было из чего.
Что у тебя покупает Му? спросил я.
Му? Эгиль притворился, будто впервые слышит это имя.
Жестянщик, подсказал я, он тут заходил и тебя спрашивал.
А, этот. Эгиль улыбнулся, но глаза были полны страха. Я попал в точку.
Что он покупает? Я словно думал, что Эгиль забыл вопрос.
Да ничего особенного, выдавил из себя Эгиль.
И тем не менее хотелось бы знать.
Сейчас и не вспомню.
Но платит он наличкой?
Да.
Если ты это помнишь, значит помнишь и что он покупает. Давай колись.
Эгиль смотрел на меня, и во взгляде его я увидел мольбу о прощении.
Я вздохнул:
Тебя ведь и самого это гложет, Эгиль.
Чего?
Он что, тебя чем-то держит? Угрожает тебе?
Му? Нет.
Тогда чего ты его прикрываешь?
Эгиль непрерывно моргал. В гостиной у него за спиной бушевала война. Глаза у Эгиля были полны отчаяния.
Он он
Терпение у меня заканчивалось, но для внушительности я заговорил чуть тише:
Не ври, Эгиль.
Адамово яблоко у него подпрыгивало как бешеное, и он отступил назад, в коридор, как будто хотел захлопнуть дверь и сбежать. Но никуда не сбежал. Возможно, он заметил что-то у меня в глазах и вспомнил рассказы о том, как кого-то в свое время поколотили до полусмерти в Ортуне. И Эгиль уступил:
Он оставлял мне на выпивку.
Я кивнул. Естественно, нанимая Эгиля на работу, я предупредил его, что чаевые мы не берем, что, если покупатель все-таки оставляет сдачу, мы храним эти деньги в кассе на тот случай, если кто-то из нас облажается и у нас будет недостача. Лажается у нас обычно Эгиль. Но он, возможно, об этом забыл, а сейчас я не собирался напоминать ему об этом, как и о том, что называется это не «на выпивку», а «на чай», мне хотелось лишь убедиться, что я догадался правильно.
А что покупал?
Мы ничего плохого не делали! выпалил Эгиль.
Не стал я ему говорить и о том, что говорит он это в прошедшем времени, а значит, понимаетего делишкам с Му пришел конец. Я ждал.
«Элла-один», раскололся Эгиль.
Именно. Противозачаточные. Абортивные.
Часто? спросил я.
Раз в неделю.
И он просил тебя никому об этом не говорить?
Эгиль кивнул. Он побледнел. Да, бледный ты Эгиль и тупенький, но не отсталый, как многие говорят. Точнее, они подменяют это слово каким-то другим, будто грязное белье меняют. Но как бы то ни было, Эгилю хватило мозгов сложить два и два, хотя Му и надеялся, что Эгиль не догонит. Сейчас я видел, что ему не просто стыдноему жутко стыдно. А хуже наказания не придумаешь. Вы уж мне поверьте, я на своей шкуре испытал, каково это. И знаю, что стыд ничем не заглушить.
Давай так: сегодня ты еще болеешь, но завтра выздоравливаешь, предложил я, идет?
Да. Сказать это у него получилось лишь со второго раза.
Я развернулся и двинулся прочь, но дверь за моей спиной не стукнула, похоже, Эгиль стоял и смотрел мне вслед. Видать, думал, что́ теперь будет.
Я вошел в парикмахерскую Греты Смитт и будто перенесся на машине времени в Штаты времен после Второй мировой. В одном углу стояло здоровенное кресло для бритья, красное, кожаное и с заплатками. По словам Греты, в нем сиживал Луи Армстронг. В другом углу располагался салонный фен в стиле пятидесятыхэдакий шлем на подставке. В старых американских фильмах тетки сушатся под такими фенами, читают дамские журналы и перемывают кости знакомым. Хотя я сразу же вспоминаю актера Джонатана Прайса и сцену из фильма «Бразилия», ту, с лоботомией. Шлем Грета использует для услуги под названием «помыть и накрутить»: сначала голову тебе моют шампунем и накручивают волосы на бигуди, а потом ты засовываешь голову в шлем, причем желательно обмотать ее полотенцем, чтобы волосы не попали в такие штуки, которые очень напоминают внутренности раскаленного тостера. Если верить Грете, «помыть и накрутить» снова стало супермодным. Вот только тут у нас, в Усе, оно, похоже, никогда из моды и не выходило. К тому же лично мне кажется, что чаще всего в этот фен сама Грета и совала голову, подкручивая свои перманентные кудри, похожие на подгнившие гирлянды.
На стенах висели фотографии старых американских кинозвезд. Единственным неамериканским предметом тут были знаменитые ножницы Греты, блестящая штуковина, о которой Грета всем желающим послушать рассказывала, что это японская модель «Ниигата-1000», стоит пятнадцать тысяч и продается с гарантией на весь срок использования.
Не прекращая размахивать ножницами, Грета подняла глаза.
Ольсен? спросил я.
Привет, Рой. Он загорает.
Знаю, я машину его видел. И где же его солнечный пляж?
Японские суперножницы клацнули в опасной близости от уха клиентки.
Наверное, лучше его не беспокоить.
Там? Я показал на вторую дверь, где висел плакат с расплывшейся в улыбке девушкой в бикини.
Он освободится через Она посмотрела на лежавший на столе возле двери пульт, четырнадцать минут. Может, подождешь тут, а?
Хм. Даже мужчины способны одновременно делать два дела, если одно из нихэто загорать, а другоеразговаривать, согласна?
Кивнув женщине, которая сидела в кресле и смотрела на меня в зеркало, я открыл дверь.
И будто очутился в скверно снятом фильме ужасов. Единственным источником света в темном помещении был продолговатый ящик, наподобие гроба Дракулы, сбоку у него была щель, откуда сочился синеватый свет. Таких капсул тут стояло две, а кроме них и стула, на спинке которого висели джинсы и светлая кожаная куртка Курта Ольсена, ничего не было. Лампы внутри капсулы угрожающе жужжали, отчего казалось, что вот-вот произойдет нечто жуткое.
Я пододвинул стул к капсуле.
До меня доносилась музыка из наушников. На секунду мне почудилось, что это Роджер Уиттакер и что я и впрямь попал в фильм ужасов, но потом я узнал «Take Me Home, Country Roads» Джона Денвера.
Я пришел предупредить, сказал я.
Человек внутри зашевелился, потом раздался глухой удар о дверцы ящика, и тот, кто был внутри, тихо чертыхнулся. Музыка стихла.
Возможно, речь идет о насилии, продолжал я.
Вон оно что. Голос Ольсена звучал будто из железной банки. Если он и узнал меня, то виду не подал.
Один наш знакомый вступил в сексуальную связь с близкой родственницей, сказал я.
Продолжай.
Я помолчал. Может, оттого, что меня вдруг поразило, насколько эта сцена смахивает на католическую исповедь. Разве что нагрешил сейчас не я. Не в этот раз.
Му, жестянщик, раз в неделю покупает посткоитальный контрацептив. Как тебе известно, у него есть дочка-подросток. На днях она купила такую же таблетку.
Я ждал, что ленсман Ольсен мне на это скажет.
Почему раз в неделю и почему прямо здесь? спросил он. Почему бы не купить в городе сразу целую упаковку. Или не заставить ее принимать их курсом?
Потому что каждый раз он думает, что это последний, ответил я, он надеется, что больше это не повторится.
В капсуле щелкнула зажигалка.
Откуда ты это знаешь?
Из гроба Дракулы пополз сигаретный дымок. В синеватом свете он закручивался колечками и растворялся в темноте. Я старался подобрать слова. Меня мучило то же желание, что и Эгиля, жажда признаться. Доехать до обрыва. И полететь вниз.
Все мы думаем, что завтра станем лучше, проговорил я.
Скрывать такое у нас в деревне долго не получится, сказал Ольсен, и я не слыхал, чтобы Му в чем-то подозревали.
Он разорился, объяснил я, сидит дома и мается без дела.
Но он все еще не пьет, похоже, Ольсен все-таки следил за ходом моих мыслей, и даже если дела у тебя не очень, это еще не означает, что ты бросишься трахать собственную дочку.