У Дианы на лбу прорезается вертикальная морщинка, тонкие губы сжимаются в ниточки. Она вновь оглядывается, поднимает руки, точно сдаётся, и направляется к двери на кухню.
Сделай чтото.
Сделай!
Я встаю и поспешно вытаскиваю кошелёк, а из кошелькадвух тысячерублёвых Ярославов Мудрых (не видать мне до батиной получки чипсов и обеда, но ладно, ладно).
Это за всех. Я протискиваюсь через стулья и протягиваю деньги. Сдачу ты оставь
Прощайте сухарики «Три корочки», прощай полторашка спрайта по 106 рублей 99 копеек и сосиски «Папа может» за 275.
Если это принесёт мир в душу, раздаётся голос Валентина, мы и больше пожертвуем.
Я стискиваю челюсти. Мне хочется, чтобы Диана скорее взяла деньги, но она только смотрит. Смотрит задумчиво, тяжело, будто чтото ворочается, поднимается у неё в груди, как в тесной клетке, и не находит выхода. Нарочитое, волчье молчание.
Ну? Что ты? раздражённо спрашиваю я.
Диана опускает взгляд, механическим жестом поднимает верхнюю банкноту и закручивает вокруг среднего пальца. Остальные пальцы сжимает, словно словно показывает неприличный жест?!
У меня вытягивается лицо. Конечно, я не ожидал, что Диана запоёт канарейкой, едва получит лайк, но предпочёл бы приём потеплее. В голове судорожно мелькает: отшутись, улыбнись, красиво уйди, но затем чтото непоправимо обрывается. Лопнувшей струной я пролетаю через кафе, дёргаю дверь на себя, от себя и, мазнув кровью ручку, ныряю в вечернюю мглу.
Крыльцо.
Снег.
Ветер.
Машинально я ищу рану на руке, и только у церковного киоска мне вползает склизкая, неприятная мысль: пальцы окрасила чужая кровь. Чужая! Из пореза Дианы.
Я ещё могу вернуться, ещё могу изменить день: там, в прошлом. Сказать правильные слова, объяснить, что не участвовал в дурацком «выпуске», собрать осколки, промыть Диане ладонь, сказать
В настоящемздесь, сейчасвсё уже случилось. Я разозлился и ушёл домой. От этой необратимости меня разрывает на части, ибо теперь на моём фото чернеют две дырищи вместо глаз.
Я отворачиваюсь от снимка и понимаю, что все смотрят на меня. Доносятся тихие голоса: «Фролкова Фролкова». Не зная, куда деться от этих лиц, от этих шепотков, я иду к двери класса и дёргаю за ручку.
Клацает пружинка замка, ноги холодит сквозняк. Под потолком взбрякивают портреты древних учёных в прозрачном пластике (Ломоносов, Менделеев, Нобель и Бор, кажется). Лампы дневного света просеивают инопланетное сияние сквозь кожухи синего и оранжевого оттенка: на учительский стол, где валяются ключи Вероники Игоревны; на целующуюся парочку СимоноваШупарва, на белые таблички с буквами химических элементов:
Fe
Li
Na
Вероники Игоревны нет. Прыгая человечком из большого и указательного пальцев по партам, я направляюсь на своё место.
Класс медленно заполняется, и четвёрка на окне висит тревожным напоминанием. Я смотрю мимо неёна полуснег-полудождь, исторгаемый синюшным небом, пока перед моим носом не возникает мужская рука в росчерках синих чернил.
Мир? доносится голос Валентина.
Я поднимаю взгляд.
Валентин смотрит на меня хмуро, виновато. Рубашку он застегнул до последней пуговицы, волосы собрал в хвост. Картину дополняют фиолетовосиние засосы, которые выглядывают изпод воротника, да мятая фотография в левой руке Валентина.
Знаешь же, говорит он, не люблю, когда деда обижают.
Молчанием? Какое страшное оскорбление.
Я смотрю на Валентина и ни вины не чувствую, ни мира. Может, так правильно и нужно, только на кончике языка прыгает известная троица: нет, нет и нет. Потому что Потому что
Бывает, хрипло говорю я, когда пауза вытягивается до невыносимого предела. Моя рука сжимает потную ладонь Валентина. Вопреки сомнениям, на душе легчает и невидимые пауки отползают от сердца.
Да вообще! Валентин расслабляется и машет. Коваль в шоке, что ты даже не попрощался.
Я хмыкаю.
Видос я удалил, добавляет Валентин.
Это не спасло.
Взглядом я показываю на мятое фото в его руке. Валентин задумывается:
Твоито глаза она красивее всего проткнула.
Ой, иди в пень.
Да серьёзно. Такое гордое лицо стало. Демоническое.
Наш разговор прерывает очередь «биби»: телефоны вокруг гудят и вибрируют от сообщения, которое булыжником рухнуло в общий чат.
Бананы кончились, классного часа не будет! с радостью кричит Симонова. Аида Садофиевна написала в группу, что Вероника Игоревна взяла отгул до конца дня.
Под грудиной возникает сосущее чувство. Причину его я не понимаю и только глупо смотрю в телефон.
Чтото Мадам Кюри больше меня прогуливает, замечает Валентин.
Тем временем разражается дикий гвалт, и 10 «В» приливной волной устремляется к двери. На месте остаётся лишь Валентин. Он морщит нос, будто сдерживает чих, и спрашивает:
На Феникса идём?
Угу.
Я снова бросаю взгляд на стол Вероники Игоревны, на дверь и наконец осознаю причину тревоги.
Ты куда? интересуется Валентин, когда я направляюсь к учительскому столу.
Один момент.
Я поднимаю связку Вероники Игоревны и взвешиваю в руке. Ключи от учительского туалета, от класса и, конечно, от дома Фролковых. Есть и новичок: синий, со спиральной резьбойчёрт знает от какой двери.
Валентин подходит и бросает фото в мусорку. Его взгляд пробегает по брелоку из спящих птичек.
Узнаю это выражение лица, сын мой.
Тут от их дома. Надо отнести.
Валентин чуть поводит бровями. Мы выходим, и, только когда я закрываю на оба замка кабинет, у него вырывается:
Не понимаю: почему ты всё время помогаешь этой этой семейке?
Я неопределённо повожу плечом и оглядываюсь на своё фото: горбатый нос, усмешка в углу губ. Пустые глазницы.
Помогаю? Хаха.
Мы не говорили с Дианой с начала года.
Не гуляли и того больше.
По внутренним часам с той ночи на Холме смерти минуло, не знаю, лет сто пятьдесят.
Только в «Знакомцах» «Почтампа» Диана и осталась.
Формально мы не ссорились. Както само вышло, что наши пути разошлисьещё до её «обета молчания». Вины на мне нет, не ищите клейма, но
Но началось всё будто с Холма смерти. Потому что, сколько бы я ни представлял, как съезжаю по ледовой дорожке, на самом деле этого не было.
Услышьте меня: этого не было.
Никогда.
Диана съехала, а я остался с Валентином. Изза страха ли, или ещё почему, но не двинулся с места.
Да и немало прошло месяцев, прежде чем мы с Дианой охладели друг к другу, так что причина наверняка не в Холме. Но снится он мне постоянно. Я снова и снова лечу вниз и не достигаю конца ледяной тропинки. И просыпаюсь, и вспоминаю, что так и не скатился, не отправился за Дианой. Один и тот же прескверный кошмар. И я, съезжающий и не съехавший, застывший гдето между мирамив какомто вечном полусне, в какойто сумеречной зоне. Как если бы заело плёнку и навязчивый кадр повторялся бы вновь и вновь.
Вы никогда не ловили себя на мысли, что вашу жизнь зажевало в лапках кинопроектора? И не вытащить, и не отмотать назад.
Ни прошлое, ни будущее. Ни начало, ни конец.
Словно тот древний змей, который пожирает себя день за днём и не способен разомкнуться.
Сон пятый. Сквозь приоткрытую дверь
Колечко упирается в жестяную крышку, продавливает её, и мне в нос с шипением ударяет лаймовый фонтан.
Глоток.
Холодный спрайт подмораживает рот, и пузырьки СO2 кислоcладкой картечью лопаются на онемелом языке.
Я малопомалу прихожу в себя после двухчасового киносеанса и осматриваюсь.
Представьте сонный березняк на окраине СевероСтрелецка. Днём прошёл ледяной дождь, и весеннее солнце зажигает искры в хрустальных космах, что повисли на ветках. Всё похрустывает и позванивает, тут и там промеж стволов мелькают полумёртвые рыбацкие бараки начала XX века. В одномдвух ещё горит свет, но большинство покинуты. Далеко за ними вздымается меловая гряда, которая до макушки заросла хвойной щетиной. В тени этой громады изгибается Кижня: белой пеной исходит на порогах и уносит буруны волн к тёмносинему стеклу моря.
Мне жарко, тревожно и холодно. Спина потеет из-за слишком тёплой куртки, правую руку морозит банка спрайта.
Берёзы поскрипывают и постукивают обледенелыми веткамипальцами над моей головой. Их разговор то затихает, то оживает на мартовском ветру.
Я допиваю спрайт и со скрежетом сминаю банку. Триста тридцать миллилитров газировки оставляют на языке сладковатое послевкусие и повисают холодным шаром в животе.
Приближается море. Ближе к нему берёзы редеют и горбятся от постоянного ветра, словно исполняют ведьминский танец. У берегалицом к прибоюприютилось обледенелое кресло. Я подмигиваю ему. Классе в четвёртом мы с Дианой притащили эту рухлядь со свалки. Думали, устроим пикник, посмотрим закат, но чтото неизменно мешало: зима, ветер, меланхолия Дианы.
С трудом, будто гирю, я швыряю в кресло пустую банку. Она со стуком отскакивает от спинки и падает в лужицу солнечных бликов.
Ну да. Весна. Не успели прийти заморозки, как начинается оттепель.
Дорога спотыкается о мшистые глыбы, что принёс древний ледник, и ведёт меня дальшемимо заброшенной пристани к устью Кижни.
Ветер обжигает лицо, уклон растёт. Я чувствую, как кровь приливает к голове, когда примечаю знакомую бежевую изгородь. Она покосилась под весом ледяной коросты и полого спускается в пожухлую траву, словно два мирачеловека и природымедленно поглощают друг друга.
Справа завивается спиралью древний лабиринт из камней. Слева чернеет пустырь с зяблым ручьём, а за пустырём вырастает сизая полоса ельника. Ещё дальше, я не вижу и не слышу, но знаю, тянется Приморское шоссе. Шоссе, по которому непрерывно едут грузовики и легковушки, ошалелые, грязные, заледеневшие. Они едут и едут в бесконечном потоке, словно гдето в лесах дорога замыкается в круг или ленту Мёбиуса.
Мыски кроссовок накрывает тень. Я поднимаю взгляд и цепенею от страха и восторга одновременнобудто ничего не случилось, будто не было последних лет. Мучительносладостное чувство, когда прошлое и настоящее наслаиваются друг на друга, и на миг ты счастлив от этого чуда, а потом с ужасом и ознобом понимаешь, как они далеки, как различны. Иллюзия единства двух миров, что не способны объединиться.
Иллюзия, в которой живёт Диана.
Слуховое окно разбито, доски стен и крыши гниют в цвет сырой говяжьей печёнки. У двери висит погнутая табличка. Сквозь ржавчину едва проглядывают серп и молоти надпись:
ЖИТЕЛИ ДОМА БОРЮТСЯ ЗА ЗВАНИЕ
ДОМА ВЫСОКОЙ КУЛЬТУРЫ
Где теперь эти борцы? В какие годы жили?
Я раздвигаю сухие корзинки пижмы, покрытые бесцветной карамелью льда, и с трудом продираюсь к двери.
Ох!
Ктото засадил в неё топор и повесил на рукоятку погребальный венок. Ниже белеет пугающая надпись:
НЕМЕДЛЕННО ОПЛАТИ ДОЛГ
Я вытираю холодный пот над верхней губой и боязливо стучусь. Под моими ударами дверь со скрипом приоткрывается в тёмную прихожую.
Вероника Игоревна? тихо зову я и добавляю громче: Ве Вероника Игоревна?
Отвечает лишь ветерзловещим угрюмым басом. На крючке у двери вздувается малиновый пузырькуртка Дианы, рядом вздрагивает и постукивает ловушка снов. Больше в щёлку ничего не видно: слишком темно в прихожей, слишком робею я толкнуть сильнее дверь.
Вероника Игоревна?
В животе урчит от тревоги или от газировки. Моё внимание привлекает мусор под ногами. Комок с едва различимой надписью: «Гимна».
Со смутным беспокойством я поднимаю его и разворачиваю.
Муниципальное автономное образовательное учреждение «Гимназия им. Г.А. Усиевича г. СевероСтрелецка»
РАСПОРЯЖЕНИЕ
27.03.201801
В соответствии с Уставом МАОУ «Гимназия им. Г.А. Усиевича г. СевероСтрелецка», локальными нормативными актами07 и 11ПР, принятыми педагогическим советом гимназии, прошедшими согласование с родительской общественностью, утверждёнными приказом директора от 15.07.2013СЭД05901.13162 «Требования к поведению, внешнему виду и одежде обучающихся муниципального автономного образовательного учреждения Гимназия им. Г.А. Усиевича г. СевероСтрелецка», даю следующее распоряжение:
1. Отстранить от аудиторных занятий на 27 марта 2018 года и далее до особого распоряжения Фролкову Диану Игоревну, ученицу 10 «Б» класса гимназии, в связи с порчей фотовыставки 10 «В» класса, а также в связи с нарушением требований к внешнему виду и одежде обучающихся в гимназии: окрашиванием волос, заменой классического костюма набором подходящей по цвету одежды, отсутствием эмблемы гимназии.
2. В целях разъяснения требований к поведению, внешнему виду и одежде обучающихся, установленных в гимназии, а также согласования формы обучения на период отстранения от аудиторных занятий, назначаю встречу с родителями ученицы на 27 марта 2018 года в 18.30 часов.
3. Контроль за исполнением настоящего распоряжения оставляю за собой.
Директор А.С. Гаврилова
Приложение:
1. Копия локального нормативного акта07 «Требования к поведению, внешнему виду и одежде обучающихся муниципального автономного образовательного учреждения Гимназия им. Г.А. Усиевича г. СевероСтрелецка».
Мда
Диане досталось за чёрную прядь? Или она покрасилась в голубой? В розовый? Зелёный?
Я аккуратно кладу бумагу на пол прихожей, затем достаю связку ключей и вглядываюсь в темнотув поисках места, куда их положить.
Память воскресает рыжую бестию, которая прыгает с ноги на ногу в двух шагах и в четырёх годах позади от меня. Вот ещё однаобразца середины 2010х: хохочет до онемения, потому что я напеваю мультяшным голосом:
Хорошо живёт на свете ВинниПух!
У него четыре писи, он лопух.
Если пися оторвётсяне беда!
У него есть запасная! Дадада!
Вероника Игоревна?
Ключи всё сильнее оттягивают руку и возмущённо дребезжат.
Положить их на пол? Бросить в карман малиновой куртки?
Какаято немыслимо тупая ситуация.
Я нахожу запись «Классрук» в мобильном и жму «вызов».
Абонент вне зоны доступа, отвечает бодрый женский голос.
Кто бы сомневался
Ладно, попробуем Диану.
Отвечает ли на телефонные звонки человек, который молчит неделями?
Конечно.
Как два пальца об асфальт.
В динамике сотового щёлкает, и живот скручивает от напряжения.
Абонент вне зоны доступа, повторяет вежливая женщина.
Ни матери, ни дочери. Ну и семейка.
Я подозрительно смотрю на экранчик, затем перехожу на свою страницу в «Почтампе» и прокручиваю список «Знакомцы». Раз, второй, третий. Четвёртый.
Дианы там нет.
Нет?
Я приглядываюсь внимательнее, и лицо заливает жаром.
То есть, Диана удалила меня из друзей?
Даже из таких, фиктивных, соцсетиальных, которые ничего не значат и ни к чему не обязывают?
Диана правда это сделала?
С минуту я ошалело разглядываю список, затем нахожу её страницу через общий поиск. Разворачиваю окно сообщений и строчу: «Кончай испарить! У меня клюшки твоей малы».
Ну, вообще с дисграфией печатать легче, чем писать, но порой и Т9 заходит в тупик. Я сосредотачиваюсь и расставляю правильные буквы.
«Кончай истерить! У меня ключи твоей мамы».
Я ещё раз пробегаю взглядом два коротких предложения и жму стрелочку (^).
«Вы не можете отправить сообщение этому пользователю, поскольку он ограничивает круг лиц, которые могут присылать ему сообщения».
ХАХАХА.
Кажется, что меня ударили в живот. Я втягиваю носом воздух и с удивлением проглядываю текст ещё раз, словно там не автоматический ответ, а эпитафия над могилой.
Да фиолетово. Фиолетово! Сами разбирайтесь со своими ключами!
Я машу телефоном и широким шагом иду прочь. От залива доносятся тихие гудки барж, и чайки роем срываются с проводов.
У танцующих берёз чтото заставляет меня оглянуться, и сквозь удушливый дым обиды проскальзывает неприятная мысль: дом Дианы состарился.
Будто человек.
Вы скажете, что семнадцать летэто так, фигня, но за семнадцать я достаточно видел, как дряхлеют люди перед смертью. Мой дед, моя соседка. Моя первая классная руководительница. Они жили десятилетиями, почти не меняясь, словно бы застывая в невидимом янтаре, но потом возраст брал своё. Болезни в пару месяцев разъедали тела, одиночестводуши. Слабели голоса, ржавели суставы, лица бледнели и туго обтягивали кости черепа. Всё дольше становились сны, всё режепроблески сознания. Уходили силыпо песчинке, по капле, по волоску, пока пауза между ударами сердца не устремлялась к бесконечности.