Они что могут их съесть?
Они всё едят.
Я на мгновение представил всю эту картину как моих весёлых ребят, подкупив обманной лаской, покидали в мешок. Как они поскуливали, пока их несли. Как они развеселились, когда их вывалили из мешка в квартире, и поначалу щенкам даже понравилось: там так вкусно пахло съестным, гнилым мясцом и чем там ещё пахнет? Перегаром
Может быть, бомжи даже позабавлялись немного со щенятами тоже ведь люди, потрепали им холки, почесали животы. Но потом пришло время обеда «Не могли же они всех сразу зарезать? думал я, едва не плача. Ну, двух ну, трёх» Я представлял себе эти мучительные картины, и меня всего трясло.
Где они живут? спросил я Марысеньку.
Я не знаю.
Кто знает?
Может быть, соседи?
Я молча надел ботинки, подумал, какое оружие взять с собой. Никакого оружия дома не было, кроме кухонного ножа, но его я не взял. «Если я зарежу этим ножом бомжа или всех бомжей нож придётся выкинуть», подумал мрачно. Я пошёл по соседям, но большинство из них уже ушли на работу, а те, что оставались дома, в основном престарелые, никак не могли понять, чего я от них хочу какие-то щенки, какие-то бомжи К тому же они не открывали мне. Объясняться перед глазком деревянных дверей, которые я мог бы выбить ударом ноги, ну, тремя ударами, было тошно. Обозвав кого-то «старым болваном», я выбежал из подъезда и направился к дому, где жили бомжи.
Дошёл, почти добежал до хрущёвки, уже на подходе пытаясь определить по окнам злосчастный бомжатник. Не определил: слишком много бедных и грязных окон и всего два окна холёных. Забежал в подъезд, позвонил в квартиру 1.
Где бомжи живут? спросил.
Мы сами бомжи, хмуро ответил мужик в трусах, разглядывая меня. Чего надо?
Я посмотрел ему через плечо, глупо надеясь, что мне навстречу выскочит Бровкин. Или выползет жалостливая Гренлан, волоча кишки за собой. За плечом темнела квартира, велосипед в прихожей. Перекрученные и грязные половики лежали на полу. Дверь квартиры 2 открыла женщина кавказской национальности, выбежали несколько черномазых пострелят. Им я ничего не стал объяснять, хотя женщина сразу начала много говорить. О чём, я не понял. Вбежал на второй этаж.
В вашем доме есть квартира с бомжами, объяснил я опрятной бабушке, спускавшейся вниз, они меня обокрали, я их ищу.
Бабушка объяснила мне, что бомжи живут в соседнем подъезде на втором этаже.
Чего украли-то? спросила она, когда я уже спускался.
«Невесту», хотел пошутить я, но передумал.
Так одну вещь
Огляделся на улице может, прихватить с собой какой-нибудь дрын. Дрына нигде не было, а то бы прихватил. Американский клён, растущий во дворе, я обламывать не захотел его фиг обломаешь, хилый и мягкий сук гнуть можно целую неделю, ничего не добьёшься. Поганое дерево, уродливое, подумал я мстительно и зло, каким-то образом связывая бомжей с американскими клёнами и с самой Америкой, будто бомжей завезли из этой страны. Второй этаж куда, где? Вот эта дверь, наверное. Самая облезлая. Словно на неё мочились несколько лет. И щепа выбита внизу, оголяя жёлтое дерево.
На звонок нажал, придурок. Сейчас, да, зазвенит переливчатой трелью, только нажми посильней. Зачем-то вытер палец, коснувшийся сто лет как немого, даже без проводков, звонка о штанину. Прислушался к звукам за дверью, конечно же, надеясь услышать щенков.
«Сожрали, что ли, уже, гады?.. Ну я вам»
На мгновение задумался, чем ударить по двери рукой или ногой. Даже ногу приподнял, но ударил ладонью, несильно, потом чуть сильней. Дверь с шипом и скрипом отверзлась, образовалась щель для входа. Нажал на дверь руками она ползла по полу, по уже натёртому следу. Шагнул в полутьму и в тошнотворный запах, распаляя себя озлоблением, которое просто вяло от вони.
Эй! позвал я, желая, чтоб голос звучал грубо и твёрдо, но призыв получился сдавленным.
«Как к ним обращаться-то? Эй, люди, Эй, бомжи? Они ведь и не бомжи, раз у них место жительства есть».
Я стал осматривать пол, почему-то уверенный, что сразу ступлю в сочную грязь, если сделаю ещё один шаг. Сделал шаг. Твёрдо. Налево кухня. Прямо комната. Сейчас вырвет. Пустил длинную, предтошнотную слюну. Слюна качнулась, опала и зависла на стене с оборванными в форме пика обоями.
«Почему в таких квартирах всегда оборваны обои? Они что, нарочно их обрывают?»
Ты что плюёшься? спросил сиплый голос. Ты, бля, в доме.
Я не сразу сообразил, чей это голос мужчины или женщины. И откуда он доносится из комнаты или из кухни? Из комнаты меня не видно, значит, из кухни. На кухне тоже было темно. Приглядевшись, я понял, что окна там забиты листами фанеры. Я сделал ещё один шаг в сторону кухни, и увидел за столом человека. Половая его принадлежность по-прежнему была не ясна. Много всклокоченных волос Босой Штаны, или что-то наподобие штанов, кончаются выше колен. Мне показалось, что на голой ноге у человека рана. И в ней кто-то ползает, в большом количестве. Может, просто в темноте примнилось.
На столе стояло множество бутылок и банок.
Мы молчали. Человек сопел, не глядя на меня. Неожиданно он закашлялся, стол задрожал, посуда зазвенела. Человек кашлял всеми своими внутренностями, лёгкими, бронхами, почками, желудком, носом, каждой порой. Всё внутри его грохотало и клокотало, рассыпая вокруг слизь, слюну и желчь. Кислый воздух в квартире медленно задвигался и уплотнился вокруг меня. Я понял, что если один раз в полную грудь вздохну, то во мне поселится несколько неизлечимых болезней, которые в краткие сроки сделают меня глубоким инвалидом с гнойными глазами и неудержимым кровавым поносом.
Я стоял навытяжку и не дыша перед кашляющим нищим, словно перед генералом, отчитывающим меня. Кашель утихал постепенно, в довершение всего нищий сам плюнул длинной слюной на пол и вытер рукавом рот. Наконец я решился пройти.
Я за щенками! сказал я громко, едва не задохнувшись, потому что, открывая рот, не дышал. Слова получились деревянными. Где щенки, ты? спросил я на исходе дыхания: словно тронул плечом поленницу и несколько полешек скатилось, тупо клоцая боками.
Человек поднял на меня взор и снова закашлялся. Я почти вбежал в кухню, пугаясь, что сейчас упаду в обморок и буду лежать вот тут, на полу, а эти твари подумают, что я один из них, и положат меня с собой. Придёт Марысенька, а я с бомжами лежу. Я пнул расставленные на моём пути голые ноги бомжа, и мне показалось, что с раны на его лодыжке вспорхнули несколько десятков мелких мошек.
Чёрт! выругался я, громко дыша, уже не в силах не дышать. Человек, которого я пнул, пошатнулся и упал, попутно сгребя со стола посуду, и она посыпалась на него, и стул, на котором он сидел, тоже упал и выставил вверх две ножки. Причём расположены они были не по диагонали, а на одной стороне. «Он не мог стоять! На нём нельзя сидеть!» подумал я и закричал:
Где щенки, гнида?!
Человек копошился на полу. Что-то подтекало к моим ботинкам. Я сорвал с окна фанеру и увидел, что окно частично разбито, поэтому его, видимо, и закрыли. В окне, между створками, стояла поллитровая банка с одиноким размякшим огурцом, заросшая такой белой, бородатой плесенью, что ей мог позавидовать Дед Мороз.
Чёрт! Черти! опять выругался я, беспомощно оглядывая пустую кухню, в которой помимо рогатого стула лежало несколько ломаных ящиков. Газовой плиты не было. В углу сочился кран. В раковине лежала гора полугнилых овощей. По овощам ползала всевозможная живность с усами или с крыльями.
Я перепрыгнул через лежащего на полу и влетел в комнату, едва не упав, с ходу запнувшись о сваленные на пол одежды пальто, шубы, тряпьё. Возможно, в тряпье кто-то лежал, зарывшийся. Комната была пуста, лишь в углу стоял старый телевизор, причём с целым кинескопом. Окно тоже было забито фанерой.
Хорош, ты! крикнули мне с кухни. Я сам, сука, боксёр.
Где щенки, сука-боксёр? передразнил я его, но на кухню не вернулся, а, превозмогая брезгливость, открыл дверь в туалет. Унитаза в туалете не было: зияла дыра в полу. В жёлтой, как лимонад, ванной лежали осколки стекла и пустые бутылки.
Какие щенки? закричали мне с кухни и ещё высыпали несколько десятков нечленораздельных звуков, похожих то ли на жалобу, то ли на мат.
Голос всё-таки принадлежал мужчине.
Щенков забирали? заорал я на него, выйдя из туалета и разыскивая в коридоре, чем бы его ударить. Почему-то мне казалось, что здесь должен быть костыль, я вроде бы его видел.
Сожрали щенков? Говори! Сожрали щенков, людоеды? кричал я.
Сам ты сожрал! заорали мне в ответ.
Я поднял с пола давно обвалившуюся вешалку, кинул в лежащего на кухне и снова стал искать костыль.
Саша! позвал бомж кого-то. Он всё ещё копошился, не в силах встать.
«Бляц!» лязгнула о стену брошенная в меня бутылка.
Грабитель! рыдал копошащийся на полу человек, разыскивая, чем бы бросить в меня ещё.
Он, определённо, порезался обо что-то по руке обильно текла кровь.
Он бросил в меня железной кружкой и ещё одной бутылкой. От кружки я увернулся, бутылку смешно отбил ногой.
«Всё, хорош» подумал я и выбежал из квартиры. В подъезде осмотрелся нет ли на мне какой склизкой грязи. Вроде нет. Воздух хлынул на меня со всех сторон какой прекрасный и чистый в подъездах воздух, боже мой. Хвост мутной и кислой дряни, почти видимой, полз за мной из бомжатника и я сбежал на первый этаж, чему-то улыбаясь безумной улыбкой.
В квартире на втором этаже продолжали орать
Они ведь тоже были детьми, сказала мне Марыся дома, представляешь, тоже бегали с розовыми животами
Были ответил я не раздумывая, не решив для себя твёрдо, были ли. Попытался вспомнить лицо сидевшего, а затем лежавшего на той кухне, и не вспомнил.
Вернувшись, я влез в ванну и долго тёр себя мочалкой, до тех пор, пока плечи не стали розовыми.
Всё-таки они не могли их съесть за одно утро? Так ведь? Не могли ведь? громко спрашивала из-за двери Марысенька.
Не могли! отвечал я.
Может, их другие бомжи забрали? предположила Марыся.
Но ведь они должны были запищать? подумал я вслух. А? Заскулить? Когда их в мешок кидали? Мы бы услышали.
Марысенька замолчала, видимо, размышляя.
Ты почему так долго? Иди скорей ко мне! позвала она, и по её голосу я понял, что она не пришла к определённому выводу о судьбе щенят.
Ты ко мне иди, ответил я.
Встал в ванне и, роняя пену с рук на пол, дотянулся до защёлки. Марыся стояла прямо у двери и смотрела на меня весёлыми глазами.
На час мы забыли о щенках. Я с удивлением подумал, что мы вместе уже семь месяцев, и каждый раз а это, наверное, происходило между нами уже несколько сотен раз, каждый раз получается лучше, чем в предыдущий. Хотя в предыдущий раз казалось, что лучше уже нельзя.
«Что же это такое?» подумал я, проводя рукой по её спине, неестественно сужавшейся в талии и переходившей в белое-белое, на котором была видна ещё более белая треугольная чайка Чайка была покрыта розовыми пятнами, я её измял всю.
Рука моя овяла, хотя ещё мгновение назад была твёрдой и цепко, больно держала за скулы лицо моей любимой находясь за её спиной, я любил смотреть на неё и поворачивал её лицо к себе: что там, в глазах её, как губы её
Мы возвращались из магазина спустя почти две недели уже, наверное, похоронив их за эти дни, хотя и не говоря об этом вслух, и вот они появились. Щенки, как ни в чём не бывало, вылетели нам навстречу и сразу исцарапали прекрасные ножки моей любимой и оставили на моих бежевых джинсах свои весёлые лапы.
Ребята! Вы живы! завопил я, поднимая всех по очереди и глядя в дурашливые глаза щенков.
Последней я пытался подхватить на руки Гренлан, но она, по обыкновению, сразу упала на спину, и открыла живот, и обдулась то ли от страха, то ли от восторга, то ли от бесконечного уважения к нам.
Дай им что-нибудь! велела Марысенька.
Сырых, мороженых пельменей я не мог им дать и вскрыл йогурт, вывалив розовую массу прямо на покорёженный асфальт. Они вылизали всё и стали наматывать круги обегая нас с Марысей, на каждом круге тычась носами в тёмные пятна от мгновенно исчезнувшего йогурта.
Давай ещё! сказала Марыся, улыбаясь одними глазами.
Мы скормили щенкам четыре йогурта и ушли домой счастливые, обсуждая, где щенки пропадали так долго. Так и не поняли, конечно.
Щенки вновь поселились в нашем дворе.
На улице вовсю клокотало, паря и подрагивая, лето, и, открыв окно утром, можно было окликать щенков, которые двигались зигзагами, не понимая, кто их зовёт, но очень радовались падавшим с неба куриным косточкам.
Дни были важными каждый день. Ничего не происходило, но всё было очень важно. Лёгкость и невесомость были настолько важными и полными, что из них можно было сбить огромные тяжёлые перины. За окошком раздавалось бодрое тявканье.
Может быть, их убили, задавили, утопили а они вернулись с того света? Чтобы нас не огорчать? предположила Марысенька как-то ночью.
Её голос, казалось, слабо звенел, как колоколец, и слова были настолько осязаемы, что, прищурившись в темноте, наверное, можно было увидеть, как они, выпорхнув, легко опадают, покачиваясь в воздухе. И на следующее утро их можно было найти на книгах, или под диваном, или ещё где-нибудь на ощупь они, должно быть, похожи на крылья высохшего насекомого, которые сразу же рассыплются, едва их возьмешь.
Ты представляешь? спросила она. Ожили, и всё. Потому что нас просто нельзя огорчать этим летом. Потому что такого больше никогда не будет.
Я не хотел об этом говорить. И я напомнил ей, как Беляк беспрестанно пытается победить Бровкина и как Бровкин легко заваливает его, и отбегает, равнодушный к побеждённому, и вновь царственно, как львёнок, лежит на траве. Взирает. И ещё, торопясь говорить, вспомнил о Японке, о её хитрых лисьих глазах и непонятном характере. Марысенька молчала.
Тогда я стал рассказывать о Гренлан, о том, как она писается то ли от страха, то ли от восторга, хотя моя любимая знала всё это и сама видела, но она подхватила мои рассказы, вплела в них своё умиление и свой беззаботный смех сначала одной маленькой цветной лентой, потом ещё одной, едва приметной. И я продолжил говорить, даже не говорить, а плести или грести ещё быстрее грести веслами, увозя свою любимую в слабой лодочке или, может быть, не грести, а махать педалями, увозя её на раме, прижавшуюся ко мне горячей кожей в общем, оставляя всё то, куда вернёшься, как ни суетись.
Слушай, у нас пропадает несколько денег. Мы их можем заработать. Редактор газеты сказал, что хочет интервью с Валиесом. А у меня нет интервью.
Ты же его взял? Марыся посмотрела на меня.
Я говорил, он же
Да, да, помню И что делать? Если б у нас было несколько денег, мы бы пошли гулять. Нам нужно денег для гулянья. На выгул нас.
Мы помолчали раздумывая.
Позвони Валиесу. Спроси: «Что вам не понравилось?»
Нет, я не буду. Он как заорёт.
А что ему не понравилось?
Я его изобразил злым. Разрушителем покоя, устоя А он просто сплетничал. Поганый старикан.
Ну ты что? Зачем ругаешься?
Поганый старикан! Всех обозвал, а печатать это не даёт. Что ему терять? Зато какой бы скандал получился, а?
А ты напечатай без спроса.
Не, нельзя. Так нехорошо Поганый старикан.
Мы ещё помолчали. Я наливал Марысеньке чай. Над чаем вился пар.
Слушай, сказал я, а давай ты возьмёшь у него интервью?
Я не умею. Как его брать? Я стесняюсь.
Чего ты стесняешься? Я напишу тебе на листке вопросы. Ты придёшь и будешь читать по листку. А он отвечать. Включишь диктофон, и всё. И у нас будет несколько денег.
Я обрадовался своей неожиданной мысли и с жаром принялся убеждать Марысеньку в том, что она обязательно должна пойти к Валиесу и взять у него интервью. И уговорил.
Она долго готовилась, нашла какую-то старую брошюру о Валиесе, и всю вызубрила её наизусть, и записанные мной вопросы повторяла без устали, как перед экзаменом.
Он не прогонит меня? непрестанно спрашивала Марысенька. Я же ничего не понимаю в театре.
Как же не понимаешь, ты в отличие от меня там была.
Я не понимаю, нет.
А журналисты вообще ничего ни в чём не понимают. Так принято. И пишут обо всём. Это главное журналистское дело ни черта ни в чём не разбираться и высказываться по любому поводу.
Нет, так нельзя. Может быть, сначала мы сходим на несколько спектаклей?
Марысенька, ты с ума сошла, это не окупится. Иди немедленно к Валиесу. Звони сейчас же ему, а то он умрёт скоро, он уже старенький.