Всегда очень важно выбрать правильный костюм, вне зависимости от того, какая будет сцена. На Норме Джин был ее единственный наряд, что годился для школы: клетчатая юбочка в складку, белая хлопчатобумажная блузка (тем утром мисс Флинн собственноручно ее отгладила), относительно чистые и заштопанные белые носки и самые новые трусики. Кудрявые и вечно спутанные волосы лишь слегка приглажены щеткой, но не расчесаны.
( Бесполезно! вздохнула мисс Флинн, выронила расческу, и та упала на кровать. Если расчесывать и дальше, Норма Джин, я вырву у тебя половину волос.)
Мисс Флинн и мистера Пирса, похоже, несколько смущал тот факт, что Норма Джин отчаянно вцепилась в куклу и не выпускала ее из рук. Кукла никуда не годиласькожа ее оплавилась, волосы сгорели почти подчистую, в стеклянно-голубых глазках застыл идиотский ужас. Мисс Флинн обещала купить Норме Джин другую куклу, но то ли времени у нее не было, то ли просто забыла. Однако Норма Джин крепко держала свою куклу и не собиралась с ней расставаться. «Это моя кукла! Мне ее мама подарила».
Кукла пережила пожар в спальне Глэдис. Ускользнув из ванной, где ее ждала обжигающе горячая вода, Норма Джин бросилась звать на помощь соседей. Она знала, что поступает неправильно, что «нельзя ничего делать у матери за спиной», как говорила Глэдис, но у Нормы Джин не было выбора. И тогда разъяренная Глэдис подожгла постельное белье на кровати. Заперла за девочкой дверь и, чиркая спичками, стала поджигать все подрядспалила шикарное черное креповое платье и темно-синее бархатное платьице, в котором Норма Джин ходила на бульвар Уилшир смотреть похороны. Потом порвала несколько снимков и подожгла их (наверное, на одном из них был отец Нормы Джин, ибо девочка больше не видела той красивой фотографии). Потом бросила в огонь туфли, косметику; в гневе она решила сжечь все свои вещи, в том числе и красивое белое пианино, некогда принадлежавшее Фредрику Марчу, то самое пианино, которым она так гордилась.
Она и сама хотела сгореть, но помешали санитары. Взломали дверь, выпустив из квартиры клубы дыма, и увидели Глэдис Мортенсен, обнаженную женщину, такую худую, что кости просвечивали сквозь землистого цвета кожу, с морщинистым перекошенным лицом ведьмы. Изрыгая скверные слова, женщина набросилась на своих спасителей, царапалась, лягалась, и поэтому ее пришлось скрутить«для ее же собственной пользы». Именно так выражалась мисс Флинн и другие жильцы бунгало, раз за разом описывая эту сцену, которой сама Норма Джин не видела, поскольку ее там не было или же кто-то закрыл ей глаза.
Ты же знаешь, Норма Джин, тебя там не было. Ты была со мной, в полной безопасности.
Нехватка любвивот самое страшное наказание для женщины.
Итак, настал день, когда Норму Джин повезли «навестить мамочку» в больнице. Но где же этот Норуолк? К югу от Лос-Анджелеса, так ей сказали. Мисс Флинн откашлялась и продолжила объяснять мистеру Пирсу, куда ехать. Сам мистер Пирс был, похоже, взволнован и недоволен. Теперь он уже не был дядей Клайвом. Во время уроков музыки мистер Пирс, бывало, молчал и лишь грустно вздыхал. Иногда, напротив, был весел и оживлен. И все это было связано с запахом. Если от его дыхания пахло «тем самым», Норма Джин знала, что сегодня урок пройдет на славу, как бы скверно она ни играла.
Мистер Пирс отбивал такт карандашиком, постукивал им по пианинораз-два, раз-два, раз-два, а иногда по голове маленькой своей ученицы, отчего она тут же начинала хихикать. А потом подносил пахнущий виски рот прямо к уху Нормы Джин и гудел ей на ухо, будто шмель, а карандашик все громче отбивал тактраз-два, раз-два. А потом игриво просовывал ей кончик языка в ухо и начинал щекотать! Норма Джин взвизгивала и хохотала и вскакивала с табурета, ей хотелось убежать, спрятаться, но мистер Пирс сердито говорил: «Куда это ты собралась, глупышка?» и тогда она возвращалась к пианино, дрожа и хихикая, и урок продолжался. Мне нравилась щекотка! Пусть даже иногда было больно. Мне нравилось, когда меня целовала и обнимала бабушка Делла, я так скучаю по бабушке Делле! И не страшно, что на лице иной раз оставались царапины.
Но иногда на уроках музыки мистер Пирс вдруг начинал дышать тяжело и часто, резко захлопывал крышку пианино (чего никогда не делала Глэдис, и пианино с закрытой крышкой выглядело так странно!). Заявлял: «На сегодня хватит!» и выходил из комнаты, даже не обернувшись.
Однажды вечером, тем же летом, произошла довольно странная история. Норма Джин, которой уже давно пора было спать, всячески старалась привлечь внимание мистера Пирса: тот зашел к Глэдис выпить по стаканчику. Она старалась забраться на диван и пристроиться между Глэдис и ее гостем, залезть к нему на колени, словно щенок, и Глэдис посмотрела на нее страшными глазами и сказала резко:
Норма Джин, веди себя прилично! Смотреть противно. А потом, понизив голос, обратилась к мистеру Пирсу: Что это значит, Клайв?
И непослушную, хихикающую девочку изгнали в спальню, откуда не было слышно, о чем говорят взрослые. Впрочем, через несколько напряженных минут раздался дружный взрыв смеха, а затемдзинь! горлышко бутылки примирительно звякнуло о стакан. Именно с этого момента Норма Джин поняла, что мистер Пирс бывает совсем разным и что глупо было бы ожидать от него другого поведения. Ведь и Глэдис бывала совсем разной. Да что там далеко ходить, сама Норма Джин тоже себя удивляла: то веселилась дурашливо, то вдруг ни с того ни с сего могла расплакаться, то витала в облаках и манерничала, то была, по словам Глэдис, «вся на нервах» и «пугалась своей собственной тени, словно то была не тень, а змея».
А в зеркале всегда был Волшебный Друг Нормы Джин. То тихонько подглядывал за ней из уголка, то вставал в полный рост и смотрел открыто и беззастенчиво. Зеркало было очень похоже на кино, возможно, зеркало и было не что иное, как кино, и эта хорошенькая кудрявая девочка, что отражалась в нем, была она сама.
Крепко вцепившись в куклу, Норма Джин рассматривала затылки взрослых, сидевших на переднем сиденье автомобиля мистера Пирса. Джентльмен Брит в красивом темном костюме и аскотском галстуке совсем не походил на того мистера Пирса, что сидел за пианино и, забывшись от восторга, вдохновенно исполнял душераздирающую «Für Elise» Бетховена. «Нотка к нотке, идеальнейшая музыка на свете», с видом знатока заявляла Глэдис. Не был он похож и на того мистера Пирса, который, будто шмель, гудел Норме Джин на ухо и щекотал ее, сидевшую рядом с ним у пианино. Перебирал паучьими пальцами ее ребрышки, словно клавиши, и тело ее дрожало. Да и мисс Флинн, прикрывавшая глаза рукой во время приступа мигрени, мисс Флинн, обнимавшая ее, и рыдавшая над ней, и просившая называть себя «тетей Джесс» или «тетушкой Джесс», тоже была сама не своя.
Однако Норма Джин до сих пор не верила, что эти двое взрослых нарочно обманули ее. Ну, во всяком случае, не больше, чем в свое время ее обманывала Глэдис. То были разные времена и разные сцены. На кинопленке не обязательна строгая последовательность, ибо все в фильме происходит сейчас, в настоящем времени. Пленку можно прокрутить задом наперед. Безжалостно смонтировать. Наконец, просто засветить. На пленке вечно хранится то, что не удалось запомнить. И однажды, когда Норма Джин навсегда переедет в Царство Безумия, она будет вспоминать, как логично был выстроен тот жестокий день. Вспомнит (и ошибется), как мистер Пирс, перед тем как отправиться в это путешествие, играл «Für Elise», «еще разок, дорогая, последний раз». Вскоре познакомится она с учением Христианской науки, и многое из того, что казалось неясным в тот день, станет ясным. Мысльэто все. Истина делает нас свободными; ложь, обман, боль и зло есть не что иное, как человеческие иллюзии, вызванные нами же для собственного наказания, и они нереальны. Мы прибегаем к ним лишь из слабости и по невежеству нашему. Ибо всегда есть способ простить, через веру в Иисуса Христа.
Вот бы еще понять, где та боль, которую ты должен простить.
В тот день Норму Джин повезли навестить «мамочку» в больнице в Норуолке. Но вместо этого привезли к кирпичному зданию на Эль-Сентро-авеню, где над входом висела вывеска; и каждая буква этой вывески отпечаталась в душе Нормы Джин, хотя в первый момент она смотрела на нее невидящими глазами.
ОКРУЖНОЙ СИРОТСКИЙ ПРИЮТ ЛОС-АНДЖЕЛЕСА
Основан в 1921 г.
Так это не больница? Но где же больница? Где же Мать?
Мисс Флинн сморкалась и ворчала и была взволнованаНорма Джин впервые видела ее такой, и ей пришлось силой вытаскивать перепуганную девочку с заднего сиденья машины мистера Пирса.
Норма Джин, прошу тебя, ну пожалуйста. Будь умницей, Норма Джин. Не лягайся, Норма Джин!
Мистер Пирс развернулся к ним спиной, не желая быть свидетелем этой схватки, поспешно отошел в сторонку и закурил. Он столько лет выступал в роли статиста, зачастую просто позировал в профиль, демонстрируя загадочную британскую улыбку, и понятия не имел, как сыграть настоящую сцену; он получил классическое британское образование в Королевской академии, а там импровизации не учили. Мисс Флинн крикнула ему:
Клайв, черт побери, хоть бы чемоданы занес!
Вспоминая то тяжелое утро, мисс Флинн рассказывала, что ей чуть ли не на руках пришлось тащить дочку Глэдис Мортенсен в сиротский приют. Она то бранилась, то умоляла:
Пожалуйста, прости меня, Норма Джин, просто сейчас нет другого выхода твоя мама больна, врачи говорят, она очень больна она хотела причинить тебе вред, сама знаешь. Она просто не может быть сейчас тебе мамой и я тоже не могу быть тебе мамойой, Норма Джин, негодяйка, больно же!
Оказавшись в сыром и душном помещении, Норма Джин непроизвольно задрожала, а в кабинете директора разрыдалась. И, заикаясь, стала объяснять полной женщине с каменным лицом, что никакая она не сирота, что у нее есть мама. Не была она сиротой. У нее была мама. Мисс Флинн в спешке удалилась, сморкаясь в носовой платок. Мистер Пирс занес чемоданы Глэдис в вестибюль и удалился едва ли не в большей спешке. Заплаканная, шмыгающая носом Норма Джин Бейкер (именно под таким именем значилась она в документах; родилась 1 июня 1926 года, в окружной лос-анджелесской больнице) осталась наедине с доктором Миттельштадт, которая призвала в кабинет матрону чуть помоложе себя, хмурую женщину в грязном комбинезоне. А девочка продолжала протестовать. Она не сирота. У нее есть мама. У нее есть папа, он живет в огромном особняке на Беверли-Хиллз.
Доктор Миттельштадт разглядывала восьмилетнюю подопечную окружного сиротского приюта сквозь неровные стекла бифокальных очков. А потом сказала, не жестко, а скорее добродушно, со вздохом, от которого на миг приподнялся ее внушительный бюст:
Побереги слезы, дитя мое! Они тебе еще пригодятся.
Потеряшка
Будь я по-настоящему хорошенькой, отец приехал бы и забрал меня.
Четыре года девять месяцев и одиннадцать дней.
На всем североамериканском континенте начался сезон брошенных детей. И больше всего их было в Южной Калифорнии.
После того как улеглись сухие, горячие, безжалостные ветры, дувшие со стороны пустыни, в песке и мусоре начали находить младенцев. Повсюдув дренажных канавах, высохших водостоках, у железнодорожных насыпей, прибитых ветром к гранитным ступеням церквей, больниц, муниципальных зданий. Только что рожденных младенцев с окровавленной, еще не отрезанной пуповиной находили в общественных туалетах, на церковных скамьях, в мусорных баках и на свалках. Как же завывал, целыми днями стонал ветер, но, когда он улегся, оказалось, что стоны эти издают младенцы. А также их братья и сестры постарше: детишки лет двух-трех ошалело блуждали по улицам, у некоторых дымились волосы и одежда. У этих детей не было имен. Эти дети не умели говорить, они ничего не соображали. Раненые, многие с сильными ожогами. Другим повезло еще меньше: они или умерли сами, или были убитыих трупики, часто обугленные до неузнаваемости, мусорщики в спешке убирали с улиц Лос-Анджелеса. Забрасывали в грузовики, везли в каньоны и хоронили в безымянных общих могилах. Ни по радио, ни в газетах ни слова! Никто не должен об этом знать.
«Потеряшки» так их называли. Те, кому «недостало милосердия».
Над Голливудскими холмами сверкали ослепительные молнии, гроза обрушилась на город, точно гнев Иеговы, постель, которую Норма Джин делила с мамой, взорвалась в ослепительной вспышке. А потомопаленные волосы и ресницы, жжение в глазах, как будто Норму Джин заставляли долго смотреть на яркий свет, и она одна, без мамы, в этом месте, для которого у нее нет другого названия, кроме как это место.
По ночам, встав на казенную кровать (босая, в ночной рубашке), Норма Джин всматривалась в узкое оконце под карнизом и видела далекие (как знать, насколько далекие?) пульсирующие неоновые буквы на голливудской башне кинокомпании «RKO Pictures».
RKO RKO RKO
Когда-нибудь
Кто привез ее в это место, девочка не помнила. В памяти не осталось ни четких лиц, ни имен. На долгие дни она словно потеряла дар речи. В горле пощипывало, и было больно глотать, словно ее заставляли вдыхать огонь. Есть она не могла, давилась едой, ее часто рвало. У нее был болезненный вид. Она надеялась, что скоро умрет. Она была достаточно взрослой, чтобы сформулировать это желание: Мне стыдно, что я никому не нужна, и я хочу умереть. Однако она была слишком мала и не способна была пожелать этого с нужной силой. И еще не было в ней того безумного исступления, желания отомстить миру, завоевав его тем или иным способом, хотя любой человек способен «завоевать мир», даже маленькая девочка, что осталась без родителей, одинокая, брошенная, не более значимая, чем одинокий муравей в огромном муравейнике. И все же я заставлю всех вас полюбить меня, а потом накажу себя вопреки этой любви. О нет, тогда еще Норма Джин никому так не угрожала. Ибо, несмотря на рану в душе, понимала: ей еще повезло, что ее привезли сюда, в это место. Повезло, что ее не сварила в кипятке обезумевшая мать, что она не сгорела живьем в бунгало на Хайленд-авеню.
И потом, в сиротском приюте были другие дети, пострадавшие куда больше, чем Норма Джин. Она понимала это, даже несмотря на смятение и обиду. Дети с задержкой в развитии, умственно отсталые, дети-калекис первого взгляда ясно было, почему матери от них отказались. Уродливые, озлобленные, отверженные, не дети, а зверьки. К ним даже прикоснуться было страшно, чтобы от такого прикосновения ваша собственная кожа не стала такой же липкой, как у них.
Там была десятилетняя девочка, ее койка стояла рядом с койкой Нормы Джин, в спальне для девочек на третьем этаже. Звали ее Дебра Мэй. Так вот, эту девочку били и насиловали (какое грубое, страшное, взрослое слово «насиловали»). Норма Джин инстинктивно догадывалась, что оно означает, или почти догадывалась. В нем был свист, с которым лезвие бритвы рассекает воздух, и еще нечто постыдное, связанное с тем, «что у девочек между ногами и что нельзя никому показывать». С тем местом, где плоть мягка, чувствительна, уязвима, и Норме Джин становилось дурно при одной мысли о том, что ее могут туда ударить, и уж тем болееударить чем-то твердым и острым. Были там и пятилетние мальчики-близнецы, чуть не умершие от голода в одном из каньонов хребта Санта-Моника. Их, как выяснилось, связала и бросила там мать, задумавшая «принести жертву, как Авраам в Библии» (так, во всяком случае, объяснялось в материнской записке). Была девочка постарше, с которой подружится Норма Джин, одиннадцатилетняя девочка по имени Флис, чье настоящее имя было Фелис. Она, точно завороженная, снова и снова рассказывала о своей годовалой сестренке, как мамин приятель «бил и бил ее головой о стенку, пока мозги не полезли, ну прямо как семечки из лопнувшей дыни». Норма Джин, вытирая слезы, признавалась, что ее и вовсе не били.
По крайней мере, она этого не помнила.
Будь я по-настоящему хорошенькой, отец приехал бы и забрал меня. Эта мысль была связана с мерцающими неоновыми буквами на голливудской башне за много миль от сиротского приюта. Норма Джин видела ее из окна над кроватью, а иногда и с крыши. То был маячок в ночи, некий тайный сигнал, хотя остальные тоже его видели и, наверное, думали о нем так же. Обещаниено что за обещание?
Норма Джин ждала, что Глэдис выпишут из больницы и они снова заживут вместе. Ждала с отчаянной детской надеждой, к которой примешивались взрослые мысли фаталиста: она никогда не приедет, она бросила меня, я ее ненавижу.