Возвращайся-ка ты, родименький,
То ли в Польшу, а то ли во Францию.
Мсье Боплана такой поворот дел не слишком расстроил. Человек он был хотя и военный, и ляхам служил, но все-таки человек. Душа французская, небось, домой просилась, туда, где при Дворе на клавесинах и лютнях музицировали, а самый угрюмый голоштанный капитан пехоты на последний экю кружавчики покупал, чтобы к форме, к шляпе или воротнику, пришпандорить.
А тутполе, поле, поле Неухоженное, однообразное, угнетающее бескрайностью и безлюдьем. Хоть день, хоть неделю, хоть пеш, хоть верхом иди, те же унылые виды, те же пыль да грязь под ногами, нет бы тропочка хоженая попалась! Так в картах и написал: место пустынное. По-латыни «Loca deserta». То есть никак не назвал. Так и ушли его карты в Речь Посполитую. Это там русские земли польскими объявить торопились. Это там «Loca deserta» в «Дикое поле» превратилось. Это там решено было, что коли европейское величие от кочевников защищать, где как ни в Поле заграждения строить: захочет убивец «в гости» сунуться, до городов европейских не достанет, а коли голову на подступах сложит, не жаль ни его, ни земли пустынной. И приказали поляки мсье инженеру места подходящие под рвы да крепости приискивать.
И надо сказать, молодцом этот мсье оказался: крепостей несколько заложил. А что пшекам служил, какой с чужестранца спрос, если свои же, русские князья да бояре Польского короля на Московский престол чуть было не возвели. И тут Господь упас. Сначала русские ополченцы помогли, боярам и господам пановным хорошенечко все объяснили. А вскоре и вовсе ослабла Речь Посполитая. Тут-то мсье Боплан на родину и отбыл. Земли описал, крепости заложил и отбыл.
Широка ты, земля привольная,
Да не с каждым гостем приветлива,
Вот и нет тебе утешения
От заблудшего да заезжего.
Лишь туманы, густые, душные,
Все кручины твои баюкают,
Все печали возносят трепетно
К небесам, премудрым, преласковым.
Все-то видят они, все-то ведают,
Всякой грусти найдут утешение.
Не печалуйся, земля-матушка,
Отряхни свои слезки жемчужные,
Уж идут к тебе гости званые,
Уж несут тебе дары чудные.
Впередимужи светоносные,
Сердцем чисты, умом богомыслены,
Божьей милостью, крестной силою
Путь творят для идущих-следующих.
По лесам и пещерам, не славы ради, а по благословению Божию, заселяли Поле иноки-чернецы. Чуть пройдут, часовенку поставят, и сами при ней остаются.
Местные к ним как зверьки присматривались, страх как хотелось узнать, что за люди невиданные, с чем прибыли, а ну как с виду только такие мирные? Узнать хотелось, а напрямую спросить боязно было, а порой и языка русского не знали. Но уж со временем и смелости набирались, и знакомились, и побеседовать заходили, и даже в гости к себе приглашали. Мнихи, добрые души, и шли. Возвращались, увы, не все, не всегда. Гости гостям рознь: от однихпочет и радушие, от другихковарство злочинное.
Но дела Божьего этим не остановишь. И где какого инока погибель настигала, новый храм вставал, новые чернецы Господа прославляли.
Вслед за нимичины государевы,
Чтоб смирять смутьянов-разбойников,
Да солдатики, буйны головы,
И в бою, и в веселье удалые.
На освоение Дикого поля казенных средств отпущено было немного, откуда их много после разорений и междоусобиц. Главная надежда на землю: небось, всех прокормит. Солдатики ж, плоть от плоти мужицкой: землю увидят, сами смекнут, как ее пользовать, у них крестьянская наука в душе написана. Сотники да стольники, где умом, где кнутом поспособствуют. А чтобы жизнь быстрее затевалась, в крепостях торговлю заводили. Тут уж и местные жители страхи свои забывали, мед, рыбу, дичь, скотину разную на базар везли.
* * *
Крепость за крепостью вставала, город за городом, а земля все лежит оброшена. Что полкам да приказам на прокорм отвели, тем раздолья бескрайнего не уймешь. Решили всех желающих пригласить.
Первыми дворян позвали: заселяйте, засевайте, хозяйства налаживайте, вам прибыток, столице спокойствие. Те нос воротят: у нас дела государственные! нам судьба при дворе оставаться, царю служить, а земли пахатьмужичьи заботы. Уж их так и сяк уговаривали, но только тогда дело сдвинулось, когда жалование десятинами выдавать начали. Запишут слуге государеву надел в глуши неведомой, вот и думай, как с ним управиться, и себе, и семье достаток добыть. И не пожалуешься, и не откажешься, одно оставалось: крепостных на места засылать, может, и немного сделают, но будет с кого спросить.
Потом об остальных, всякого роду и звания, вспомнили. Чего только ни обещали, как только ни заманивали! Тамбовский воевода новоприбывшим по пять рублей подъемных платил, небольшой семье как раз отстроиться да на год пропитаться хватит. Изблизка-издалека пришли некоторые: кто из казенных крестьян, кто из староверов, случалось, и сбеглые.
А последним шло племя мужицкое,
Не смотри, что вразброд да потиху,
Ему тайны такие ведомы
Про печали твои, земля-матушка,
Не заметишь, когда утешишься,
От тоскливой дремы пробудишься,
И такое явишь благоплодие,
Что взликуют силы небесные,
Благодать ниспошлют некрадомую,
Только радуйся, изобильная!
Потчуй, матушка, утешителей!
Да насытятся от щедрот твоих!
Да восхвалят дары пречудесные!
Много тогда землевладельцев в этих краях объявилось, да немногим Поле тайны свои открыло, потому как тайны эти мало умом, их руками, спиной, всей кожей прочувствовать надо, и каждый день утверждать, раскрывать, чтобы благодать Божия не оставляла. И если ненастье случится или сухмень с пожарами, опять же отступаться нельзя. Земле после всех нестроений забота еще нужнее. И забота, и молитва, и защита. Иначе не та это земля, которая человека прокормить захочет, и не та, за которую человек Бога отблагодарит.
Глава 2Деревня Белая
Можаи, крестьяне крепостные, на тамбовщину с отчаяния подались. Семейство большое, человек поболе двадцати. Хозяйство тоже немалое, и вмиг все погорело. Хорошо, сами живы остались. А жить-то чем? Да и где жить? Помогай, Господи!
В ту пору князь-батюшка и предложил невесть куда ехать, с ничего да сызнова подниматься, денег хороших на всё про всё обещал. На то у барина свой резон был. Дали ему жалование землями под Тамбовом, и десятин немало, и места благопотребные: справабольшак снизу вверх, от Савалы на Тамбов идет, слева река, ниже отводаобитель женская на берегу реки стоит, от нее дорога вправо, к большаку тянется, сысподу надел княжеский окаймляет Но глушь-то, глушь какая! Ее ж обустроить надо, земли расчистить, под севы разные расписать, под пары да пашни определить, и чтобы во дворе на всякую нужду строений хватало. А какой из князя землевладелец, когда он всю жизнь в переходах да гарнизонах? Тут особый разумник нужен, который в сельское рассуждение войти умеет. Да ведь такому и платить хорошо придется, и довериться вдруг нельзя. Ну, как плут подвернется? Задаток возьмет, а сам сбежит. Думал-думал князь-батюшка, и решил на Можая понадеяться, ходоком на новое место послать и всем семейством там посадить. Пусть присмотрится, приживется, глядишь, и присоветует что.
Мужик этот на особом положении у князя состоял. От деревни в стороне жил, считай на выселках, но в сходах участвовал исправно, всякую страду или когда беда придет, тяготы наравне с другими брал. Нрав имел степенный, ровный, надежный, к Богублагоговейный, к людямуважительный, к старинепочтительный. Вот только смиренности не добирал. Чтобы с равными или малыми заноситьсятакого в помине не бывало, однако и с высшими не принижался, будто места своего не понимал. Грамоте зачем-то выучился и детей выучил, на что это мужику? И на все-то ему смекалки хватало. С приказчиками и то спорить не боялся. Бывало, слушает, кивает, а все на своем стоит. За то и бит был, и наказан не раз, но нрава своего не переменил.
Вот и решил барин: коли любо мужику особняком держаться, ему что в глуши, что на выселках, все одно где жить. И плутовать не с руки, с детями да бабами далеко не убежишь, а мужики в семействе головастые, трудов не боятся. Оттого Можаями и прозвали, что все им под силу. А тут пожар этот Князь с уговорами тянуть не стал: «решайся, голубчик, решайся. Не захочешь по доброй воле, эдак и на каторгу угодить можно, и семейство без головы останется». Однако ж и самому барину от такой суровости пользы бы не было. Земле-то уход нужен, а не распри человеческие. Да и добрым был князюшка; князьдобрым, Можайпонятливым, потому и согласился на глушь тамбовскую, и никогда о том не пожалел.
Пока ехали, к новым местам присматривались да по старым вздыхали. К счастью, дорожные хлопоты не давали загрустить совсем. Обозным поездом идтисплошные злоключения. Постоялый двор лишь однажды попался, да и тот холодный, грязный, голодный, стряпня безвкусная, овесмокрый, подгнивший, местами сплошная солома. Потом уж где придется ночевали: то у мужичка какого на сеновале, а если погода была, так и в чистом поле под телегами, как цыгане устраивались.
Зато по дороге каких только сказок не наслушались: про князя эрзянского Цефкса-Соловья; про мокшанского богатыря Илейку Муромца; про чувашей, у которых небо на четырех столбах лежит, и на каждом столбе гнездо, в каждом гнезде по утке. А у хальмгов что ни сказка, всё один по одному: стрелы, лягушка, свадьба. Тут бы в пору заскучать, да уж народ такой веселый, сколько ни пересказывают, каждый раз как в первый счастливому завершению радуются.
Слушали Можаи, слушали Мужики только хмыкали недоверчиво, детишкам представлялось, что едут они волшебные места расколдовывать. А бабыу этих разум легок, а сердце мягко, наберутся разного, потом уж по-своему про Иванов-дураков (кто б сомневался!), про Поле чистое да Бабай-Агу сказочки плетут. Так и ехали.
Едва на место прибыли, опять кручиниться некогда, вышку ставить надо. Бабы с детьми, спасибо сестрам-инокиням, в обители расположились, а мужики за дело взялись. Вышку возвели, сарай с навесом поставили, тут и жены к хозяйству вернулись. А мужики снова в трудах: одни общую избу строят, другие за путевой дом для барина принялись, третьи к земле примериваются: где корчуют, где рыхлят, а где уж и сеют. И все до холодов успеть стараются, чтобы зимой под открытым небом да с пустыми закромами не остаться. Долго ли, коротко, а князев дом на славу вышел. Просторный, теплый, с тесовым навесом. Тут и сам князь-батюшка пожаловал, чтобы с отводчиками дела покончить, название имению дать, да про урочище одно, про Белый камень решить.
Было там такое. Ниже княжеского отвода бесхозным лоскутом от монастырской дороги на несколько верст вниз лежало, снизу лесной речушкой окаймлялось. И хоть и граничило с землей обители, но сестры за него не брались, уж очень неровное. Азорские мужички (деревня Азорово много ниже княжеского отвода за ертеем, так они речушку лесную называли, с другой стороны от почтовой дороги стояла) Азорские мужички тоже не знали как подступиться, непривычны к хлебопашеству были, с огородов да коневодством жили, охотой промышляли. А тамбовским властям от Белого камняодно беспокойство: что как поселятся там люди сомнительные! Вот ежели бы помещик какой себе взял, и земле присмотр был бы, и властям облегчение.
Его сиятельство, как сельской идиллией ни пленялся, лишних забот себе не желал, от урочища отказаться думал, да Можай попросился на пустоши этой с семейством поселиться.
Князь только диву дался, но в мужицкие рассуждения входить не стал, с властями обо всем договорился, новое имение Новоспасским назвал, урочище за собой записал, под проценты в пользование Можаю тут же и передал, но с условием хозяйское имение трудами не оставлять и за новосельцами, по прибытии их, присматривать, пока от князя доверенный управитель не пожалует, литургию в монастырском храме отслужил и отбыл.
А Можай в Белый камень отправился место под двор столбить. Уверенно направился, решительно, а потом словно отяжелел, оробел, шаг грузным, медленным сделался. Не верилось Можаю, что въяве все происходит. Уж больно место то непростым было, с историей. Вернее, с легендой.
* * *
Давным-давно, еще и обитель не встала, и задолго до этого, жили в этих местах три инока. С утра до ночи в молитве и трудах пребывали. Господа пламенно любили. Любовью своей всех и вся освещали. Люди к ним и тянулись: добрые и злые, здоровые и больные, простые и не очень, словом, всякие.
Однажды пригласили их в племя далекоене то к бусурманам, не то к язычникам, погостить пригласили. Стали братья советоваться кому идти. Путь неблизкий, тернистый предстоял. Решили инока помоложе отправить. Собрали его в дорогу, о подарках для гостей не забыли, сообща молитву справили, юношу проводили, сами к делам вернулись и стали брата ждать.
Вот дни за днями идут, а брата все нет и нет. И спроситьвдруг кто видел? не у кого. Непогоды в те дни разыгрались, люди и звери по дворам запрятались. Братья разволновались, мысли дурные от себя гонят, совсем покой потеряли. Решили на молитву встать и до тех пор молиться, пока Бог весточки не пришлет. Говорят, три дня стояли. Встали, когда птаха в хижину влетела, о стены биться, бедная, начала.
Поймали братья птичку-невеличку, похотели на волю выпустить, выглянули за дверь, а там все тихо, небо ясно, травы стоят не шелохнутся. Обрадовались иноки, птаху на куст травы посадили: лети, куда хочешь. А та только крылышками встряхнула, чуть перепорхнула да тут же снова села, и на братьев косится, будто за собой зовет. Те и пошли.
Привела их птаха к большому серому камню, был там такой, словно со дна морского кто поднял да посреди чиста поля поставил. Смотрят, у камня чернец молодой лежит. Подошли ближе, увидели, что упокоился брат их. Застонали иноки, заплакали, хворост собирать стали, чтобы тело юноши к хижине перенести да похоронить по-божески. А как вернулись к покойному, показалось им, что шевельнулся он, восподвинулся. Колени у них подогнулись, руки сами крестное знамение сотворили да сложились молитвенно. Так и застыли мнихи, глаз с покойного не сводят. А тот словно сиянием изнутри наполняется, и сияние это ввысь устремляется, пламенем светлым в воздухе переливается, и голос из негоинока погибшего голосласковый, негромкий:
Не горюйте, братия, говорит. О прахе моем не заботьтесь, Господь уже позаботился. Убили меня люди злые, да Господь не оставил. Вынес тело мое к вам, братия, на травы мягкие уложил, чтобы попрощаться нам. Радуйтесь же, братья! В вере нашей вместе пребудем! Бога любите, приходящих во Имя Его принимайте, в милости никому не отказывайте, и не в чем нужды знать не будете. До глубокой старости доживете, а там и невесты придут.
Внимали ему чернецы, очи их слезами благоговейными наполнялись и уж не видели ничего. А как утих голос, отерли братия глаза свои, смотрят, а нет уже тела, а валун тотбелый-белый стоит, и тихо, бездвижно кругом. Лишь птаха маленькая в травке ныряет: в листве незаметная, зелененькая, только крапинки золотистые мелькают. А скоро и она из виду пропала.
* * *
Братья те и вправду до глубокой старости дожили. А как уж трудно им по хозяйству стало, женщина одна около них поселилась. Не простая женщина, из богатых, породы нерусской, но веры православной, за братьями приглядывала, со снедью помогала и все инока молодого как сыночка родного оплакивала, хотя только по рассказам о нем и знала. Она же и храм поставить придумала, благословения испросила, мужичков наняла. Только первые венцы положили, тут и другие жены притекли. С них-то обитель и пошла.
* * *
Слушал Можай, слушал (любил он о праведниках да благочестивцах слушать), и сердце его волновалось. Это тебе не сказки, это о душе человеческой, чистой, которая образ и подобие Божие. И тут же смущался своих волнений: а ну, как не правда все, а он и поверил, как дите неразумное! а ежели, наоборот? все так и было, а он усомнился по маловерию И чтобы сомнения разъяснить, решил он про камень тот поболее вызнать. Сестры и об этом охотно поведали.
* * *
Слух о том камне широко разлетелся. Такой диковинный был. Мало что белый, с прожилками причудливыми, будто буквы на нем неведомые написаны, а то и словеса, только прочесть некому. Слава о нем далеко разошлась. Однажды чуть не из Москвы баре приехали, ходили-ходили, смотрели-смотрели, и решили громадину с собой увезти. А камень-то тяжеленный был. Артелью несколько дней к реке тащили. Пока волокли, люди со всей округи попрощаться с ним приходили. Плакали, причитали, потом вестей ждали: где-то он встанет. Да так ничего не дождались.