* * *
Дом, где они с мамой жили, считался очень престижным, с интересной историей, но неприятно напоминал Фриде большого серого разлапистого паука. При этом жили они в коммуналке, что было тяжело для девочки, которая родилась в собственном доме в Саратове, жила в отдельной квартире в Риге, а теперь должна была унизиться до «мест общего пользования», вот тебе и культурная столица!
Театр, в котором служила Полина Васильевна и о котором рассказывали столько интересного, оказался маленьким и почти незаметным по сравнению с другими ленинградскими театрами.
Сама Полина Васильевна жила очень скромно. Вот Мария Васильевната красавица была: рестораны, такси, наряды. А ведь даже нигде не работала! А что у Полины Васильевны? Разноцветные флакончики, костюмы, зеркала, и те только в гримерке да на сцене; а дома с утра до ночи читки, сверки, репетиции, шитье, чтение. И разве изредкацветы.
Даже в школе Фрида оказалась одной из многих, а ее переживаниямелочами по сравнению с тем, что пришлось пережить другим. Не было тут доброй Ирины Дмитриевны. Фамилия «Шефер», которой Фрида так дорожила в Риге, здесь порождала только дразнилки, а фамилия Горских ровным счетом ничего не значила. И только красота и умение читать выразительно помогли ей обрести прежнюю уверенность и утвердиться в глазах сверстников и учителей, причем так, что скоро все ее недоброжелатели примолкли, а учителя в один голос твердили:
В актрисы тебе надо!
* * *
«В актрисы» звучало волшебно, но для Фриды пугающе. Какой бы легкой и приятной ни представлялась жизнь артиста, Фрида видела, как глубоко и серьезно относится к своему служению мама, как далеко это от той легкой, изящной, светской игры, которая так нравилась девочке. И ладно бы Полина Васильевна бесталанной какой была, но, по словам других актеров, критиков и театралов, актрисой она была замечательной, любимой зрителями, так что в театр иногда именно «на нее» ходили, не на пьесу или режиссера, на Полину Васильевну. А Фриде неправильно это казалось: если ее мама такая любимая, такая талантливая, что ж живет так убого, так бедно? Вот, что пугало воображение Фриды, вот, чему противилась ее душа.
А с другой стороны, куда еще было податься Фриде? Университет, заведение, бесспорно, легендарное, но здесь даже не скрывали, что для будущих выпускников предполагают только два путиучителями или в науку. В науке Фрида не видела себя совсем, а быть обычным учителем не хотелось. Кроме того, в Театральный институт она надеялась поступить без особых усилий: хочешь не хочешь успела у мамы-актрисы кое-чему научиться, но главное, здесь ей помогло бы то неотразимое очарование, с которым любые преграды преодолевались ею с ходу. Словом, как раз к приемным экзаменам Фрида утвердилась в своем решении.
К сожалению, подготовиться не успела. К тому же то ли не выспалась накануне, то ли наоборот, выглядела слишком взволнованно, но жюри ее обаяния не оценило, да и прибалтийский акцент комиссии не понравился. (Не такой он был и заметный, но Фрида специально немного форсировала, чтобы добавить себе яркости, неординарности.) Не понравилась экзаменаторам и та небрежность, с какой абитуриентка отнеслась к тексту, слишком увлекшись эмоциями. И хотя это был провал, Фрида не слишком переживала. В Риге и Ленинграде, везде и всегда она была звездой, и уже знала, что рано или поздно займет свое место на небосклоне. А тому, кто сейчас ей мешает, останется лишь беспомощно оправдываться, только кто ж его послушает.
Но когда от Нюши Горской пришло письмо с милыми девичьими откровениями о том, что у нее появился жених, одобренный Антоном Андреевичем, перспективный молодой человек с квартирой и машиной, Фрида забеспокоилась.
Еще со школы она знала, что обращает на себя внимание молодых людей, однако ставить свое будущее в зависимость от замужества казалось ей немыслимо, недостойно истинной женщины. Но что толку от такого благородства, если оно никак, ничем не подкреплено? Вот выйдет Нюша замуж, и все эти квартиры, машины, дачи, рестораны, все это станет ее личным, Нюшиным, достоянием. Да, пусть мещанским, слишком материальным, но с чем к тому времени подойдет Фрида? Чем она будет хвастаться? Тем, что провалила единственно важный в жизни экзамен и представления не имеет, что делать дальше? Для Фриды это казалось недопустимо, к тому же воображение было раскалено, где-то уже ждала сцена, а может, и съемочная группа, оставалось придумать, как туда добраться, как не останавливаться на пути к вершинам. И Фрида спешно поступила в институт культуры на методиста клубной работы.
И пусть это был не Театральный, пусть какой-то «кулек», но все только начиналось: менялось время, менялась страна, менялась жизнь института (что и позволило Фриде успеть на экзамены), ожидались открытия новых, куда более «театральных» факультетов, прокладывались всё новые и новые тропинки между институтами, театрами, кино- и радиостудиями, творческими объединениями и организациями, предоставляя все больше возможностей молодым, уверенным в себе людям убедить в своих талантах уважаемую публику. А убеждать Фрида умела.
* * *
Что же до самой жизни, когда-то в детстве Фриде хватило духа определиться с родиной, что же помешает ей, став взрослой, определиться с образом жизни? В конце концов, картинки деревенского быта, жизнь провинциального городка, русская глубинкавот что, по ее мнению, породило мировоззрение Полины Васильевны. Полная жизни красавица-Рига, с ее непростыми тайнами и европейским лоском, и царственный Ленинград, с неукротимым столичным духом, окруженный ореолом величия, вот два города воспитавшие Фриду. И пусть пока она вынуждена была прислушиваться к Полине Васильевне, но уже твердо знала, что однажды вылетев из материнского гнезда, жить будет совершенно иначе, по-своему, и никто, никогда не посмеет ей указывать как жить, к чему стремиться, о чем мечтать.
Глава 14Ленинград советский
Зимы в Ленинграде долгие, очень долгие. А все из-за темноты. Уж и февраль к концу подойдет, и день прибавится, а за окнамисумрак да хмарь. Уж и на март перевалит, и потеплеет, а небо по-прежнему свинцовыми тучами обложено, и хоть бы маленькая просинь показалась. Уж и на весну прогнозы строят, перелетных птиц ждут, а на улице угрюмо, неприветливо, мрачно, и кажется, никаким ветрам этих туч не прогнать. Но однажды блеснет вдруг подзабытое солнышко, разрисует город яркими ромбами, и в сердце радость всколыхнется, и верхушки деревьев золотом засияют, и сам воздух затрепещет, заволнуется, наливаясь весенними ароматами. И пусть ненадолго это солнышко, через минуту-другую скроется, а душа все равно ликует-радуется: идет весна, близится.
И хотя люди поопытнее, постарше о коварстве первого солнца всегда особо предупреждают, молодым это не интересно. Молодостьэто ж весна жизни, здесь все вокруг солнца вертится. А в юности Фриды весны и вправду поболее было, чем в прежние годы. Сначала цензура смягчилась, а после того как Вождя на самых верхах критиковать стали (пусть он и возглавил советский народ в Великой Отечественной, пусть и сделал Союз могущественной, сильнейшей державой, но какой ценой!), кто бы не разглядел окончания суровых времен, кто бы не задумался о грядущих послаблениях. Тут уж и самые осторожные принялись нащупывать пределы новых дозволенностей. А молодежь и вовсе о переменах заговорила и даже дерзить начала.
Да еще Фестиваль молодежи и студентов в Москве задору добавил. Столько впечатлений и красок, столько новизны, и не только в Москве, что пусть и длился он недолго, но после многолетней привычки к серым пустынным улицам, возможность запросто встретить праздно гуляющую компанию иностранных студентов или делегатов, вдруг и сходу ввязаться с незнакомцами в разговор, застрять с ними в каком-нибудь неприметном кафе до полуночи, обсуждая, например, музыкальные вкусы, это потрясало юные души до глубины, в одночасье вознося их в мир неведомой ранее свободы и запечатлеваясь в сердцах на всю жизнь.
И пока одни недоверчиво искали в советских газетах намеки на будущие несчастья, молодежь спешила заявить, возглавить, создать, обозначиться так, как никому до нее в голову не приходило, чтобы сохранить, донести до людей хотя бы искру свободоносного потрясения, испытанного ею однажды. Вечера встреч, поэтические чтения, выставки, публичные дискуссиив таких настроениях прошли все институтские годы Фриды. Фриды и Тайки.
* * *
Тайка, однокурсница Фриды, внешностью обладала диковинной, завораживающей: выразительные раскосые глаза, аккуратный носик, пухлые губки, темные волнистые волосы и грация черной пантеры. Спросите, не слишком ли на Софи Лорен смахивает? Вот-вот! Весь институт так считал. Поэтому, хотя человеком она была хорошим, добрым, девчонки в общежитии стороной ее обходили, чтобы серыми мышками рядом с ней не казаться. А сама Тайка красоты своей будто не понимала, усердно училась, женихов не искала, все вечера за книжками просиживала, пока с красавицей-Фридой не сдружилась. Тут уж к учебе активный досуг прибавился: походы в музеи, театры, на разные культурные мероприятия. Вдвоем оно и спокойнее, и интереснее было, и обсудить все-все можно, и просто по душам поболтать. Причем если Фрида любила и умела говорить, то Тайка любила и умела слушать.
И до того их дружба дошла, что Фрида Тайке даже трагедию своего детства приоткрыла, рассказала, как гложет ее тоска по Риге, как больно думать, что мать не захотела ее понять, не захотела на родине оставить, а ведь могла бы и сама в Латвию переехать. Но всегда чуткая, готовая посочувствовать Тайка вдруг взметнулась:
Не по-человечески этос обидой на мать жить! Говоришь, жизнь твою она перепахала Так война была. Всем досталось. Ты вон переживаешь, что отца не признала, когда он жив был А мать вот она, рядом. Вдовой осталась, тебя как могла от беды берегла, а ты как будто и знать этого не хочешь, обид себе навыдумывала и носишься с ними. Ты что?!
Фрида только промолчала: что делать, не всякий человек способен уловить в привычной суете дух великой трагедии, этого она не учла. Думала, подругаособенная, а оказалось, как все. И скоро эта догадка подтвердилась.
При всей своей яркости, мечтах о прекрасном, рассуждениях о высоком, человеком Тайка оказалась самым обыкновенным. Стоило подвернуться приличному жениху, мечты о просвещении на семейный быт сменила. «Любовь», говорит. Ну и что она, эта любовь: муж, дом, борщи, дети, вот и вся любовь. И хотя жених достойным былмолодой ленинградский ученый, но сам этот путь Фриде до противного заурядным представлялся: «Вот так и привыкают довольствоваться будничной суетой, забывая, что жизньэто полет». Фрида забывать этого не собиралась.
Что ж, в глубине души она всегда знала, что смелее, уверенней, талантливее Тайки, и ради подруги нередко приглушала в себе эти таланты. Душевная скромность прекрасна в отношениях с людьми, но неуместна при постановке жизненных целей, так что уход подруги в академический отпуск был даже полезен для Фриды. Теперь она могла двигаться вперед без оглядки на других. А двигаться надо было, чтобы по окончании института не забросили в захолустьекружок вести или в библиотеке сидеть. Вот и бегала: в Дом радио, на Ленфильм, на Биржу актера, в Театральное общество. И почти отчаялась в поисках удачи, когда однажды на Невском ей подвернулся кто-то из выпускников института:
Привет, Ридка! меня помнишь? я на старшем курсе учился. А ты как? Выпустилась, нет? Может, посидим, поболтаем? Тут кафе как раз рядом. Святая святых ленинградской эстрады!
И не успела она опомниться, как они уже входили в хорошо известное всей ленинградской эстраде здание на Фонтанке. Эстраду Фрида не слишком-то уважала, поэтому входя в двери, стыдливо спрятанные от глаз прохожих в темной арке, пережила краткий миг неприязни, но он того стоил: роскошное зеркало, парадная лестница, росписи Одно удивляло: пустынность, безлюдность, безмолвие этого великолепия.
А почему нет никого? огляделась Фрида, и поправив прическу перед огромным зеркалом в массивной старинной раме, осталась вполне довольной и собой, и зеркалом.
Нет никого? улыбнулся нечаянный спутник, А мы сейчас вниз, в кафе спустимся. Увидишь, как «нет никого», и повел Фриду по ступенькам вниз, туда, откуда доносился глухой, неспокойный гул голосов, который она поначалу приняла за обычный городской шум.
Ступенек было немного, но достаточно, чтоб очутиться в новом, неведомом мире, мире эстрадного блеска и тщеславия.
Люди, хоть немного знакомые с Фридой, подумали бы: подобное к подобному! Ну уж нет! Фрида была бесподобна! Стоило ей войти в кафе, заметить устремленные на нее взгляды, в ее зеленых глазах заплясали русалки, а внимание публики стало закручиваться вокруг ее стройной фигурки подобно водовороту. И скоро она оказалась в центре внушительной компании. Люди, привыкшие к восторженному вниманию окружающих, всегда с готовностью очаровываются сами, борются за внимание, спешат потрясти красноречием и остроумием, разнообразием и значительностью связей и возможностей Фриде только и оставалось выслушивать предложение за предложением.
Скоро через знакомых, знакомых и знакомых ее приняли в один из творческих коллективов, приняли официально, с открытием трудовой книжки, и, что бы ни предписывали законы, отныне ей предстояло гастролировать по всему Советскому Союзу. Однако, пока эта радость не была полной: единственное, что доверялось молодой ведущей, открывать концерты, объявлять номера и прощаться со зрителями, благодаря за теплый прием. И тут как никогда кстати пригодился совет Полины Васильевны не торопить время.
Надо сказать, что от матери Фрида ждала услышать слова непонимания, неодобрения избранного пути и даже заранее придумывала, как будет отвечать: да, эстрада легкомысленна и поверхностна, но ведь людям иной раз и хочется просто забыться, отвлечься от сложных вопросов, разнообразить свою жизнь, не погружаясь в сложные осмысления, избегая размышлений о глубинах и вершинах человеческого духа. Но Полина Васильевна, вместо выспренних упреков, вдруг вспомнила Саратов, вспомнила, как заводчане свой театр создавали. А ведь это труд для них был, труд непонятный и незнакомый. Но каково было желание понять, узнать, попробовать! Обсуждали, предлагали, спорили, из интереса в другие театры ходили К счастью, была такая возможность.
А если человек в деревне родился? Это в больших городах зритель из множества актеров, режиссеров, постановок выбирает любимейших, а потом рассуждает: что-то Петров в последнее время скучен стал, зато Кузнецова как заиграла! А там, где доступны только кино, эстрада и самодеятельность, они и есть главные искусства. А потому эстрада так эстрада, но и тут о репертуаре позаботиться следует, потому что нельзя сцену в помойку превращать, иначе какой же ты артист. К тому же, если уж и работать конферансье, не мешало бы на специальные курсы походить.
Словом, дел у Фриды оказалось столько, что даже досада отступила. Зато не прошло и года, и она утвердилась как самостоятельный «артист эстрады». Теперь она знала, вернее, чувствовала, что от полного счастья ее отделяла сущая мелочь. Какая, тут не предугадаешь, тем важнее не проглядеть ее в суете.
Но проглядеть улыбку Яна Дивнича, высокого блондина с серыми глазами, зашедшего по случаю все в то же судьбоносное кафе, было невозможно.
* * *
Ян не работал на ленинградской эстраде, зато с раннего детства снимался в кино. Его, совсем мальчишкой, привела на пробы в Мосфильм его родная тетя, известная в театральном мире Зинаида Станиславовна. Мальчик был утвержден на одну из второстепенных ролей, быстро освоился на съемках, легко отработал все эпизоды и тут же получил новое предложение на главную роль в «комсомольском» фильме, на сей раз от Ленинградской киностудии. Увы, новый фильм прошел незаметно. Зато за время съемок молодой актер перезнакомился со всем Ленфильмом, откуда его, ради социального благообразия, направили на режиссерский факультет института культуры, причем сразу на один из последних курсов. А вскоре недавно зачисленного студента пригласили на новые съемки, и снова институт пошел навстречу востребованному студенту, позволив ему окончить курс раньше других. Так, в отличие от большинства молодых людей, которым приходится усердно учиться, ходить на лекции, сдавать сессии, Ян не заметил, как институт сам вошел в его жизнь и незаметно вышел, оставив на память диплом. И теперь де-факто молодой артист, а де-юро начинающий режиссер вел жизнь довольно привольную. Жил в постоянных разъездах, перезнакомился с актерской братией всей страны, при этом снимался, озвучивал, подвизался на радио Не удивительно, что в святая святых ленинградской эстрады на него смотрели с нескрываемым восхищением: молодой, а сколько уже успел! а сколько еще впереди!