Однако, так как пивная закрывалась в десять часов вечера, а постоянное в ней пребывание и исполнение предписания "покинуть помещение" следовало считать вещами полностью взаимоисключающими, да и в любом случае у Белаквы не имелось ни денежных, ни психических ресурсов, необходимых для постоянного пребывания в питейном заведении, пусть даже и в самом захудалом и дешевом, в вечно-статическом состоянии, он делал неизбежный вывод о необходимости довольствоваться спорадическим потаканием своей прихоти захаживания в пивные и пребывания там в течение некоторого, весьма, увы, ограниченного времени и благодарить судьбу за то, что ему хотя бы время от времени дается такая благодать.
Но в тот вечер обычного чудодейственного воздействия пивной на Белакву почему-то не произошло, и в результате он стал испытывать уныние и подавленность, каковые он испытывал, сидя в своем большом кресле, охваченный страстным желанием двигаться, перемещаться, куда-нибудь отправиться, но при этом удерживаемый на одном месте неведомой силой, не позволяющей встать. Почему такая же хандра стала охватывать его и в пабе, он понять не мог. То ли превращение ребенка в кровавое месиво под колесами автобуса произвело на него значительно более страшное впечатление, чем это показалось поначалу, то ли в нем что-то изменилось (это второе предположение он выдвинул с убийственно спокойным самодовольством) и он подошел к какому-то новому жизненному рубежу, но вот которую из этих двух вероятностей принять как более соответствующую истине, он не знал. А наверняка он знал лишь то, что все, обычно дающее ему душевное отдохновение и развлечение, потеряло способность оказывать на него свое благотворное воздействие. Мало-помалу он вообще сделался, можно сказать, чуть ли не равнодушен к окружающим его радостям паба, а все его душевные терзания охватили его с прежней силой. Подумать только, ему понадобились такие усилия, чтобы покинуть насиженное местечко рядом с Томми Муром, он так спешил поскорее добраться в пивную, и что же вот сидит он здесь, словно неожиданно разбитый параличом. и душевно страдает, и спрашивается, все это где? Невероятно, но в пивной! Ни на что он уже не годен, разве только на то, чтобы тупо глядеть в бокал со своим скисающим пивом.
Спроси его кто-нибудь некоторое время спустя, что заставило его поднять голову и поглядеть вокруг, толком он бы не смог ответить. Но так или иначе, ощутив непонятный, но могучий внутренний толчок, побудивший его оторвать взгляд от бокала с умирающим черным пивом, Белаква прошелся глазами по пивной и тут же был вознагражден зрелищем женщины без шляпки, медленно, через всю пивную, направляющейся явно в его сторону. Надо полагать, он ощутил ее появление в пивной с того самого момента, когда она только входила вовнутрь. И уже это само по себе исключительно любопытно. Поначалу ему показалось, что она предлагает что-то купить у нее, но что именно Белаква не видел, хотя и был уверен, что не запонки, не шнурки, не спички, не лаванду, не что-нибудь из того, что обычно пытаются навязать посетителям в пабах. Ничего особо удивительного не было и в том, что в пивную зашла женщина, ибо достаточно много женщин посещало пабы, забредая туда, чтобы утолить жажду и немножко развеять печали, и делали они это так же запросто, как и мужчины. Более того, видеть женщин в пивных было всегда приятно, их заговаривание с мужчинами имело очень дружественный и благородный характер, и Белаква всегда с удовольствием вспоминал о таких встречах.
Никакой видимой причины, которая могла бы побудить Белакву увидеть в приближающейся фигуре таинственной торговки нечто непотребное или неуместное вроде бы не было, как не было никаких оснований отклеить зад от табурета и покинуть пивную еще до ее закрытия. Не наблюдалось и никаких знамений, провещающих необходимость поскорее убираться из паба. Тем не менее позыв уйти оттуда был очень силен, и Белаква приготовился ему поддаться. По мере того как женщина приближалась, получая больше отказов, чем монеток, несмотря на все ее усилия распродать свой товар (что именно она предлагала, Белакве никак не удавалось определить), ему становилось все очевиднее, что чутье на нечто примечательное его не подвело, и женщина эта, по крайней мере в том, что касается внешности, вполне заслуживала внимания.
Насколько Белаква мог расслышать, говор у нее был простонародный, но в ней присутствовало нечто такое, что позволяло назвать ее "аристократкой из народа". Одежда ее явно видала виды, однако, при этом удивительным образом сохраняла некоторую респектабельность. Белаква испытал странный укол в душу, когда заметил маленький воротничок из искусственного меха, обвивающий ее шею, столь любимый представительницами трущоб, желающими создать видимость хоть какой-то состоятельности. Белаква во время своего беглого осмотра этой женщины обнаружил лишь одну деталь в ее одеянии, которая произвела на него действительно прискорбное впечатлениеее ботинки по своей несуразной величине и общей нелепости значительно больше подошли бы какой-нибудь там суфражистке или чиновнику, занимающемуся вопросами социального обеспечения. Белаква решил, что ботинки были либо ей подарены, либо куплены на какой-нибудь дешевой распродаже. Женщина была среднего роста и плотного сложения. Нет, пожалуй, она все-таки старше среднего возраста. Лицо ее, которое Белаква предпочел бы называть "ликом", излучало некий особый свет. В какой-то момент женщина подняла голову и явила Белакве свой лик. И он понял, что не ошибсясветозарное лицо женщины преисполнено было спокойствия и безмятежности, serenissime, на нем не обнаруживалось никаких следов страданий, и уже одно это делало лицо весьма примечательным. И все же, подобно тем некоторым лицам, на которых лежала тайная печать страданий и которые ему доводилось видеть и в жизни, и на портретахкак, например, лицо женщины на том портрете в Национальной Галерее, что на улице Меррион, выполненном Мастером Усталых Глаз, лицо женщины, зашедшей в паб, неким таинственным, непроявленным образом свидетельствовало о долгом пути невзгод, и глядя в него, невозможно было избавиться от быстро крепнущего ощущения, что всматриваешься в лик скорби. Так бывает, когда смотришь в ночное небо, кажущееся поначалу пустым, а потом вдруг, при более пристальном всматривании оно являет далекую звезду в том месте, куда устремлен взгляд. Черты лица женщины складывались так, что получалось отсутствующее выражение, непроницаемое, невозмутимое, хоть и по-прежнему излучающее невидимый свет. Читателя просят принять во внимание то обстоятельство, что многое из приводимого здесь является попыткой воспроизвести Белаквов витиеватый способ изъясняться, и что именно скрывается за некоторыми из его узорчатых выражений, можно лишь догадываться. "Если высказываешь нечто, говаривал Белаква, и при этом высказывание свое каким-нибудь образом не подкручиваешь, не украшаешь, не раздвигаешь или, наоборот, не сжимаешь, то и не получишь яркого свечения своих слов; чем меньше словесных выкрутасов, тем слабее горит лампочка, которая должна высветить мысль". Однако вряд ли стоит докапываться до того, какой именно смысл встраивал Белаква в свои громоздкие, заставленные всяким хламом словесные конструкции, соответствует ли сообщаемое им истине или нет и все такое прочее...
Наконец женщина, оказавшаяся совсем рядом с Белаквой, обратилась и к нему:
Купи местечко в Раю, два пенса за одно, десять за четыре!
Нет, спасибо, не надо, пробормотал Белаква. Слова вырвались у него сами собой еще до того, как он уяснил себе смысл сказанного ею.
Самые лучшие места, снова заговорила женщина своим каким-то выбеленным голосом. Все уже продала, а для тебя самое лучшее осталось. Ну чего ты, всего-то два пенсика за хорошее местечко на небе, каких-то десять пенсиков за четыре!
Предлагаемое женщиной оказалось для Белаквы полной неожиданностью. К тому же от такого способа выпрашивать деньги отдавало пошловатой театральностью. Белаква пребывал в полном смущении и в состоянии большой взволнованности. Его даже прошиб пот, который начал катиться по спине, скапливаясь на пояснице над ремешком, плотно прижимающим брюки к телу.
А они у вас с собой, билеты?пробормотал Белаква.
А небо-то крутится и крутится, молвила женщина, вращая рукой, крутится, и крутится, и крутится, и крутится...
Да, крутится, промямлил Белаква, крутится постоянно.
Крутица!воскликнула женщина, совсем сбиваясь на просторечный лад и проговаривая слова все быстрее и быстрее, словно крутила ими, как и рукой. Крутица, и крутица, и крутица!
Белаква не знал, куда ему деваться, прятал глаза. Будучи лишенным способности краснеть, Белаква мог выводить свои взбудораженные чувства только через обильное потоотделение. Черт бы его подрал, этот пот! Никогда раньше с ним не случалось ничего подобного. Он чувствовал себя словно бы полностью обезоруженным, сбитым с коня, несчастным. Ему казалось, что все эти портовые грузчики, железнодорожные рабочие ичто самое страшное!шутники и острословы уставились на него. Белаква поджал хвост. А эта сучья ведьма держала его в своей власти, вращая по нудным Птолемеевым орбитам.
Нет, не нужно, слабо отбивался Белаква, спасибо, не сегодня, как-нибудь в другой раз, спасибо...
Говорю тебе, все уже распродалось, настаивала женщина, улетело, унеслось, а тебе я отдам четыречки за десять, а?
А кто вас, собственно, уполномочивал продавать места в Раю... начал Белаква голосом ученого-схоласта.
Подумай, четыре места! Хватит и для тваво дружка, приговаривала женщина, и для мамки твоей, и для папки тваво, и для девчонки твоей, как раз четыре! И все за десять пенсов, а?
Голос женщины умолк, однако лицо ее продолжало взывать к Белакве.
А откудава я знаю, пронзительным фальцетом пропищал Белаква, пытаясь подделаться под простецкий говор, что вы не надуете меня?
А небо-то крутица и крутица...
Чтоб тебя... Ладно, проскрипел Белаква, я возьму два. Сколько это будет стоить?
Четыре пенсика.
Белаква дал женщине монетку в шесть пенсов.
Боже тя благослови!возгласила женщина тем же странным, словно выбеленным от всякой эмоции голосом, каким она обратилась к Белакве вначале, и двинулась прочь.
Эй, подождите!крикнул ей вслед Белаква. А два пенса сдачи? Вы ж запрашивали четыре, а я дал вам целых шесть!
Проговорил он это своим нормальным голосом, уже не пытаясь подражать говору низов.
Тебе что, жалко, бросила женщина, останавливаясь, Одно место для тебя, одно для мамки, одно для папки, одно для дружка тваво, одно для подружки. Вот аккурат в шесть и выйдет, не жмоться.
Белаква почувствовал, что в пререкания вступать будет выше его сил. И он отвернулся.
Господи Иисусе, произнесла женщина ясно и четко, и Блаженна Мать Его, да сохранят тебя и помилуют.
Аминь, бросил Белаква в свое умершее черное пиво.
Женщина отошла от Белаквы, лик ее светился, и сияние это освещало ей дорогу домой.
А Белаква еще некоторое время оставался в пивной. Он сидел и слушал нестройную музыку паба. А потом он тоже ушел, но пошел не в сторону улицы Таунсенд, где жила та женщина, а совсем в другую сторонуон направлялся к улице Железнодорожной, что за рекой.
ДОЖДЛИВЫЙ ВЕЧЕР
Внимайте, созерцайте, пришла пора празднеств и благорасположения. В магазинах полно народу покупающего, а на улицах толпится народ празднующий. Объявлена награда за наилучшим образом украшенную витрину. Штаны Хайема снова спущены.
Кое-кто считает, что общественные туалеты следует позакрывать за ненадобностью. А вот Белаква так не считал. Выбравшись из жаркой утробы подземного общественного удобства, Белаква, исполненный вибрирующего телесного блаженства, поднял голову и в очередной раз насладился зрелищем отменно сработанной шеи статуи поэта Мура, шеи столь ладной, что к ней нельзя было бы ничего прибавить, равно как нельзя было бы и ничего отнять, чтоб там ни говорили критики. Над бушующим морем праздничных огней ярко и весело сияла реклама мясного бульона "Боврил", словно пародируя Звезду Вифлеемскую и последовательно проходя сквозь свои семь цветовых фаз.
Лимонного цвета вспышки, кисленькие, как желтушная вера, благовествуют, открывают игру огней; сменяются безнадежно зеленой россыпью, как гнилушки на старом пне; рассыпаются на цветовые осколки. Все затухает, свет выключается на мгновение, словно бы из почтения к убиенным. Потом вяло разливается жижа красного, того оттенка, что употребляется в геральдике; светится кармин соблазна и искушения, поднимает юбки зеленому, утверждается исполнение пророчества, световая реклама окрашивает Габриэля вишневым. Длинные юбки зеленого с перестуком гремучей змеи все же опускаются, темнота прикрывает срам, цветовой цикл завершается. Da capo.
"Бульон "Боврил" и Саломея, думал Белаква, и Томми Мур с такой головой да на таких плечах. Сомнение, Отчаяние и Попрошайничествоможет быть, прицепить кресло на колесиках к одному из сиих трех, к тому, что побольше?" А по другую сторону улицы, под аркадой слепой паралитик уже занял свое обычное место, драные одеяла, прикрывавшие его, тщательно подоткнуты. Он шумно пожирал свой ужин с неряшливой поспешностью неотесанного пролетария. Скоро уже должен был появиться его креслотолкатель и укатить его домой. Однако наблюдать, как этот паралитик прибывает на свое место и покидает его, редко кому приходилось. Глядишьон на месте, а через мгновение его уже нет. Появился ниоткуда, проторчал на одном месте целый день и исчез в никуда. Когда занимаешься попрошайничеством, нужно, чтобы видели твои приходы и уходыэто первая заповедь Христианского попрошайничества. В чужих краях устроиться на попрошайничество должным образом никак не получается. Wanderjahreэто сон и забвение, горделивая мертвая точка. После таких странствий возвращаешься и столбишь себе место в каком-нибудь тихом уголке, помаленьку накапливаешь кой-какие деньжата, и тебя уже ищут не по улицам, а на твоем обычном месте, в пристанище, в обители, хоть и арендуемой.
Белаква хотел знамения, и "Боврил" послал ему такое знамение.
Куда же теперь направить свои стопы? В какое питейное заведение? Сначала туда, где подают хорошее, крепкое черное пиво, которое дает отличную пену; затем в такое местечко, где собираются всякие поэты и политики, среди которых в одиночестве пребывает дублинская рыбачка с платком на голове, которую можно уподобить туче, обронившей благодатный дождь на пустынь стихослагателей и вершителей судеб, ну и наконец в такое местечко, где ни он никого не знает, ни его никто не знает. В какую-нибудь дешевую забегаловку, облюбованную оплаточенными рыбачками, где подают хотя и дешевое, но вполне сносное пиво, где можно усесться на высоком табурете и где никто не будет обращать на тебя никакого внимания, и будешь сам по себе, и будет стоять перед тобой высокий бокал с пивом, а ты будешь прикидываться, что поглощен чтением заметки в "Сумеречном Вестнике" о делах в Москве. Все очень пикантно.
Белаква тут же припомнил два заведения, которые вполне отвечали заявленным требованиям; одно из них располагалось в Рядах Меррион и служило прибежищем шоферам, которым после работы не хотелось сидеть дома, а Белаква старался держаться от таких подальше, подобно тому, как некоторые мужики стараются держаться подальше от баб, этих куриц. Шоферы, как известно, народ грубый, как наждак, грязный, чуть ли не завшивленный. К тому же путь от Мура к Меррион неблизкий и опасный, усеянный в этот час поэтами, крестьянами и политиками. А другое подходящее заведеньице располагалось на Линкольн Плейс, туда можно было потихоньку добраться по улице Пиерсуж в тех краях никто его не остановит. Такая длинная, ровненькая улица Пиерсона позволяла умственно расслабиться, так что в голове было легко и вроде как звучала простенькая кантилена; тротуары там населены людьми умиротворенными и погруженными в свою усталость, а проезжая часть начисто лишена всякой человечности, дегуманизирована, наполнена грохотом и снованием автобусов. Трамваи, эти гадкие монстры, с металлическими стонами метались по улице и исступленно размахивали своими дугами. По сравнению с ними автобусы казались весьма милыми созданиямитихо подшептывают шины, утробно урчат моторы, празднично поблескивают стекла. Нет, ничего в них не было страшного. Потом нужно пройти мимо Квинз, того места, где когда-то произошла трагедия. В такой час весь тот район просто очарователен; особый шарм есть в том, чтобы пройти между старым театром и очередью, в которой вечно выстраиваются бедняки и вообще представители нижних классов, желая купить в кассе кинотеатра самые дешевые билеты. А там в кантилену пути вплетутся воспоминания о Флоренции, о Пьяцце делла Синьория, и о Первом Трамвае, и о Празднике Св. Ионна, когда зажигают смоляные факелы и выставляют их на башнях, а дети, еще полные воспоминаний о фейерверке, зажигавшемся в вечерней тесноте над Кашиной, открывают клетки для цикад, разжиревших от длительного заточения, долго не ложатся спать, участвуя в празднестве вместе с молодыми родителями... А потом воображаемая неспешная прогулка проведет его по мрачной и зловещей Уфицци, к парапетам вдоль реки Арно и дальше, и дальше, и все дальше... А воспоминания и воображаемая прогулка эта, доставлявшая такое удовольствие, порождались ассоциациями, вызываемыми зданием Пожарной Охраны, которое, как казалось Белакве, позаимствовало многое в некоторых своих частях от Палаццо Веккьо. Из почтения к Савонароле. Ха-ха! Здание, бесплатно раздающее удовольствия. В любом случае, такая прогулка являлась возможностью, ничуть не уступающей какой-нибудь другой возможности, провести словно проглотить, гомеровский час, когда темнота выползает на улицы, ну и так далее, а может быть, даже выгодно отличающаяся от других возможностей тем, что приближает славное мгновение, когда можно будет утолить великую жаждупростецкая забегаловка схватит его и затянет вовнутрь с улицы через дверь своего бакалейного отдела, если, конечно, Белакве повезет и она, эта дверь, будет еще открыта.