От Таньки Востриковой подальше держись! Слышишь? Больше без трусов с ней по дровяникам не лазь, Дон Жуан белобрысый.
Кто такой Дон Жуан? сердито спросил Лешка.
Такой же, говорят, в детстве востряк был! рассмеялась Валентина Семеновна, обняла Лешку. С первого дня на одни «пятерки» учись. Ты вон какой вёрткий. Любого обставишь.
Только мать за порог, Лешка братупрежнее заявление:
Я сам в школу дойду! Чего меня вести? Не девка!
Букет не выкинешь? строго спросил Пашка.
Не выкину!
Обещаешь?
Клянусь!
Лешка чин чинарем обернул букет приготовленной матерью слюдой, тряхнул новеньким ранцем за плечами и был таков.
Над школьным двором и школьным стадионом, где будет праздничная линейка, гремели мажорные марши. Эхо неслось по окрестным улицам, по которым нарядными вереницами плыли на зов маршей счастливые и возбужденные школяры.
Школатиповое, четырехэтажное, желто выбеленное здание, с пилястрами и барельефами писателей-классиков по фасаду, с трехступенчатым широким крыльцом, на котором две статуи: мальчик с глобусом и девочка с книжкой; и глобус, и книжку мелкие шкодники все время пытались исколупать или оторвать. Воздушные шары, кумачовые растяжки с призывами, пылкие пионерские галстуки, и цветы всех сортов и оттенков
Лешка Ворончихин влился в людской школьный нарядный поток, сам украшенный букетом. Но после оврага, не доходя до перекрестка, резко увильнул в сторону от школы. И двинулся вперед уже не шагом, а почти бегом. Все дальше отдалялся грохот духовых труб из школьного колокола, все больше полонил уши звук летящего встречь ветра.
Лешка не вошел, а ворвался в библиотеку. Посреди библиотеки стояла невзрачная незнакомая тетка в черном халате со шваброй, уборщица, дверь в кабинет заведующей, к счастью, была открыта.
Людмила Вилорьевна! выкрикнул Лешка. А увидев ее в дверях кабинета, кинулся к ней.
Она охнула, всплеснула руками.
Он стоял перед нейрастрепанный и нарядный, повзрослевший из-за школьной формы и праздничной белой рубашки, с пунцовым от разгоряченности в беге лицом и искрящимися от волнения серо-голубыми глазами, словно весь пронизанный изнутри трепетом радости и загадочного света.
Это вам! выпалил Лешка и протянул библиотекарше цветы.
О! Шалунишка! вырвалось у нее. Почему мне? Первого сентября цветы дарят учительнице.
Но Лешка не хотел этого слышать:
Это вам! твердо повторил он и, видимо, если бы Людмила Вилорьевна отказалась от букета, бросил бы его на пол. Ни за что не подарил бы тощей, ужимистой, змеевидной учительнице Ольге, Ольге Михайловне, с копной на башке, которая не понравилась ему с первого взгляда. Вы красивая, добавил Лешка, зарделся, опустил голову.
Людмила Вилорьевна подхватила букет, прижала Лешку к себе, смачно, по-взрослому поцеловала его в щеку, но при этом коснулась губами его губ, так что сейчас он познал первый поцелуй женщины.
Она была в белой кофте, от нее вкусно пахло ландышевыми духами, Лешка взглянул ей в глаза, потом опустил взгляд на ее грудь, потом опять посмотрел в глаза, словно бы втихомолку, под строжайшим секретом выпытывал: а что, под кофтой сейчас тоже ничего нет?.. Правда, теперь для таких разузнаваний был не тот случай, не тот день и час. Лешка подправил ранец на плечах и побежал из читального зала. Людмила Вилорьевна, прижимая цветы к груди, чувствуя аромат алых астр, воскликнула:
Господи! Какой мальчик! Кому-то же достанется такое чудо!
Уборщица стояла напряженно-зла и завистлива.
Пашка вел, как наказывала мать, Костика в школу. Костик не Лешка, не брыкался, не бухтел. Но дойдя до небольшого пустыря, который лепился к склону оврага, Костик заартачился и упрямо предъявил сопровождающему:
Мама говорила, в школу надо прийти с букетом цветов! И тут послушный Костик непослушно рванул от Пашки на пустырь.
Пашка огрызнулся, но насильничать не стал, за Костиком по росистой траве не бросился: «Пусть собирает свои цветочки Как девка!»
Костю Сенникова он оставит одного уже на школьном дворе, где была тьма разновозрастного народу, но где потерять подопечного было не страшноне пропадет. Пашка потеряет Костика из виду, потому что будет искать глазами Таньку. С утра он ее не видел, а ведь сегодня, в первый учебный день, она должна быть какой-то необыкновенной, разряженной и красивой, с бантами, наверное.
XVII
В учительской источался запах цветов, которые на каждом преподавательском столе, и запахрумяных пышных пирогов с капустой. Пироги принесла из столовой школьная повариха с мягким, округлым лицом и такой же мягкой округлой фигурой, Римма Тихоновна.
Сейчас шел урокв учительской из педсостава только завуч Кира Леонидовна.
Сколь детишек повидала, а всё дивлюсь! рассказывала Римма Тихоновна. Нынче соколика встретила, первыша Все детки с матерями, с цветами. У когогладиолусы, у когогеоргины, дажерозы. А этотодин-одинешенек. Ни отца с ним, ни матери. А букетик у негополевые лютики. И главноев газетку обернуты. Она вдруг замолчала. Кира Леонидовна поняла, что речь поварихе перебили слезы в горле. Слезы выступили у нее и на глазах. Народу полным-полно, потерялся соколик. Не знает, куда идти, кому подарить свои лютики в газете А в лице-то все равно радость. В школу пришел
Что дальше? сдержанно спросила Кира Леонидовна.
Оказалось в 1-й «б». К Ольге Михайловне, доложила Римма Тихоновна.
Через несколько минут завуч навестила 1-й «б» класс.
Ольга Михайловна предлагала новичкам рассказать стишки: кто что знает. На разные голоса звучали Маршак, Чуковский, басенник Крылов. Кира Леонидовна пыталась отыскать взглядом мальчика-одиночку, про которого рассказала мягкосердная повариха.
Вон того спросите, кивком головы указала она Ольге Михайловне.
Костя Сенников, встань, пожалуйста. У тебя есть любимый стишок?
Да. Стихи про маму.
Вероятно, Костя Сенников очень разволновался, сбился, перепутал строчки, но стихи закончил как заклинание
Мама самая добрая,
Лучше ее нет никого на свете.
В это время, когда Костик в искреннем пылу читал строчки, которые присочинил к стихам самостоятельно, его мать Маргарита лежала под наркозом на операционном столе; хирург удалял ей неизвлеченный осколок немецкой мины, который в сорок пятом при ранении застрял рядом с легким и не чинил большой боли, но нынче, возможно, после побоев мужа, стронулся в теле и стал искать себе новое место
Тем временем Федор Федорович, отец Костика, возвращался в Вятск из Днепропетровска. Он сидел в купе поезда и курил (в те годы курить в купе не возбранялось, ежели не противились попутчики), курил и, предчувствуя какую-то удрученную встречу с женой, дурно думал обо всех женщинах сразу И чего он когда-то позарился на Маргариту, отбил ее у генерала Енисейского? «Довольно! Даже отбивать не пришлось! Как сгинул Сталин, этот выскочка Енисейский угодил в опалу. Все, кто вертелись возле генерала, поняли: пора менять покровителя И она, его любовница, поняла, что больше ей ничего не светит Все они слабые жалкие твари!»думал Федор Федорович, кусал мундштук папиросы, надменно глядя на проводницу, сдобную хохлушку, чернобровую, с крупной родинкой на щеке; она принесла ему чай; а поезд нес его домой, к сыну, к Маргарите, в какой-то беспросветный тупик.
Это Костя Сенников один пришел в школу? тихо спросила Кира Леонидовна.
Почти что так, шепнула Ольга Михайловна. Его до школы соседский мальчик сопровождал. Мать заболела.
Хм, самодовольно хмыкнула Кира Леонидовна: она не ошиблась, выбирая героя сегодняшнего дня.
Однако вскоре ее заинтересовал совсем другой мальчик. Сидит, что-то чертит карандашом в чистой тетради, выглядит старше всех, ворон ловит приподнимается и выглядывает в окно.
Леша Ворончихин, ты знаешь стихи? обратилась учительница, опять же по безмолвной указке Киры Леонидовны.
Очень много! Разные!
Прочти!
Осень наступила!
Нет уже листов!
И глядят уныло
Страни из кустов
Слово «странь» на европейском русском Севере имело несколько смыслов: бродяга, странник, неряха, беспутник, но для женского рода главноеблудница, или попросту б
Ольга Михайловна побледнела, хотя со своей худобой лица и так была бледна, машинально стала оправлять высокую прическу. Кира Леонидовна невозмутимо спросила:
Кто это сочинил?
Пушкин! незамедлительно ответил Леша Ворончихин. Я еще Маяковского знаю.
Читай!
Может, не надо, Кира Леонидовна? струхнула учительница.
Надо! Надо сразу узнать материал, с которым придется работать.
XVIII
Пародийно-веселые рифмы Лешка Ворончихин почерпнул у своего дяди. Череп знал их превеликое множество и даже наизусть читал нецензурного Баркова. Сии рифмы, как веселящий бальзам, берегли Черепа от уныния. Судьба корежила планы, жгла мечты, больно прищучивала на изломах, но душа не чахла, потешаемая балаганным или скабрезным, самонасмешливым или зубастым стишком и присказкой.
В этот сентябрьский день Череп, вывернув пустые карманы клешеных мореманских штанов, по привычке обратился к поэзии:
Нет ни водки, ни микстурки,
Не махнуть ли политурки?
Он мог рассчитывать только на самые непритязательные напитки, ибо все деньги промотал вдрызг. Казалось, в начале отпуска наличности было «как блох на нищем»: зелененькие трешки, синенькие пятерки, красные, с лобастым Ильичом червончики, даже фиолетовый хрусткий четвертак, но теперь в карманах «даже медь не бренчит, елочки пушистые!»
Черепу вспомнилось, что вчера в ресторане его «интеллигентно» вытрясла шайка: две лахудры, Дина и Света, и с ними Эдуард, с бородкой клинышком, якобы музыкант-трубач.
Сидели в «Конюшне», кабак так называется, «Русская тройка», гульванили, рассказывал Череп семейству Ворончихиных. Шикарно выпивали, музон лабухам заказывали. Потом я отчалил в гальюн Вернулся, а курвешек и филина этого, Эдуарда, с кем я прикорешился, нету Я к Борьке Кактусу Это мужик такой, вышибалой работает. Башку бреет под ноль, до блеска, потому и кликуха такаяКактус. «Не видал ли, говорю, ты моего дружбана и парочку шлюшчонок, которые к нам пришвартовались?»
Ты язык-то прикусывай! встряла Валентина Семеновна в братовы россказни. Сыны вон уши навострили. Ты для них образец.
Пускай слушают. Каленее в жизни будут. Правда жизни еще никому не навредила! нашелся с ответом Череп. Вышибала Кактус зубы скалит «Ищи ветра в поле» Они, курвочки эти и филин этот, с кухней шуры-муры. Через кухню, черным ходоми тю-тю Метрдотель харю танком: ничего не видел, счет оплатите за весь столик Обезжирили меня по самый копчик! Череп закурил сигарету, присмурел на минутку; вспомнил милую, чернокудрую, усастенькую Дину, на которую вчера сильно воспалился, волоокую, блондинистую, квелую Свету, в которой нет темперамента, но есть покорность и податливость, и гаденыша Эдуарда, трубача; как признался после Кактус, Трубачом его прозвали не за умение играть на духовом инструменте, а за то, что выпендривался и курил трубку, напуская на себя аристократический вид: «легче ушастых раскошелить» Ладно! махнул рукой Череп. Не жалей, что было. Не живи уныло. Береги, что есть Складываться пора. Во Владик покантую. В бухту Золотой Рог. Там поищу счастья, елочки пушистые.
В чем для тебя оно, счастье-то? спросила Валентина Семеновна.
Счастье-то? Счастье человечье из трех частей состоит. Хорошо выпить Не надраться, как свинья. А хо-ро-шо Вина или немного крепкого напитка. Второе: отлично закусить. Можно просто закусить. А тутотлично! И третье В радость Заметьтев радость! В радость отлюбить женщину
Валентина Семеновна не откликнулась, вздохнула.
С деньгами-то как? Подсобить тебе, Николай? предложил Василий Филиппович.
Вывернусь. К батьке загляну. Он на фартовую должность сел. Башлей у негокак у дурака махорки.
Семен Кузьмич и впрямь, подергав за невидимые нити связей, которые нащупал на зоне, устроился начальником «конторы очистки», попросту говоряначальником местной свалки; должность мазёвая, приблатненная; на таких должностях с пустой мошной не живут.
К Серафиме зайди, попрощайся! настрого заявила Валентина Семеновна, наблюдая, как брат раскрыл для сборов черный дерматиновый чемодан с металлическими уголками. Изнутри чемодан сплошь был исклеен журнальными полунагими девками зарубежного виду.
Долгие проводылишние сопли, ответил Череп, раскладывая по местам свое дорожное хозяйство: умывальные и бритвенные принадлежности, свежую тельняшку, сатиновые трусы, щетки для чистки обуви и одежды, с полсотни амулетиков из перламутровых ракушек на злаченых гасничках, стянутых черной резинкой от велосипедной камеры. Я жениться на ней все равно не собираюсь. Она не целка, потасканная уже
Сволочь ты, Николай! не стерпела Валентина Семеновна. Какая ж она потасканная!
Сестрино оскорбление Череп принял по-родственному снисходительно, без обиды, буркнул для разрядки:
Передай, что вызвали меня срочно. На боевое дежурство Тут Череп оживился, выхватил из чемодана листок бумаги с трафаретом морского якоря, химический карандаш и что-то набросал на листке:Адрес мой. У нас там база. Пускай Сима письмами валит, елочки пушистые!
Он обнялся с сестрой и зятем Василием Филипповичем, напоследок прижал к бокам племяшей:
Тельняшки вам вышлю. Ждите! И вышел, не рассусоливая, за порог.
Валентина Семеновна приклонилась к окну, чтобы посмотреть на уходящего бесприютного брата. Когда он миновал палисад, она заглянула в листок, оставленный для Серафимы. «Остров Madagaskar. Box 489. Смолянинову Ник. Сем.» Она снова взглянула в окошко, чтобы увидать путаника Николая, но теперь его скрывал пожелтевший, обсыпающийся вишенник у соседского дома.
На Вятск налегал сентябрь.
Солнце еще храбрилось, обильно лило желтый свет на здешние широты, но огромные кучевые облака плыли над землей низко, и тень от них была холодна. Вода в реке Вятке померкла и спала. Прибрежные ветлы еще оставались зелены и густы, но тихи, раздумчивы и печальны. Раздумчива и печальна была в эту рыжеющую пору Серафима Рогова.
Беременна я, мама Чего делать-то? На аборт идти? созналась Серафима, требуя совета.
Анна Ильинична не паниковала, неколебимо рассудила:
Рожай! Пока здоровье есть во мне, дитё выхожу Тут и мой грех. Сама тебя на свиданку толкнула.
Серафима кинулась со слезами в объятия матери.
В ночь, узнав накануне, что Николай укатил из Вятска куда-то на восток, Серафима долго-долго не спала: вспоминала роковое свидание на берегу под ивами, так и сяк обдумывала свое поведение и уступку; близость не приносила ей радости, и мужчину она попробовала опять из любопытства, по женскому наитию, так, мол, надо, потом приучится, и будет приятно Поплакала горько; затем радостно помечтала о том, что Николай на будущий год приедет опять отпускником и, увидев своего кровинушку первенца, поведет ее под венец; безмолвно шептала обращенные к кому-то мольбы: чтоб родился сынок, это и для Николая ближе, да и если даже сыночек уродится рябым, рыжим, так для парнянаружность не главное. Успокоенная этой надёжей, Серафима уснула.
Темная ясная ночь, с прозрачным, по-осеннему стылым воздухом, с мириадами звезд, которые магнетическим светом чаровали бессонные глаза влюбленных и сторожей, покрывала прибрежные холмы у реки Вятки, окутывала старый русский город Вятск.
Основанный и построенный как крепость, имевший когда-то деревянный кремль и пространный трудовой посад, город пережил варварские набеги разношерстых племен, родственное княжье предательство и гражданские бойни и казни; пережил время славы и расцвета в периоды романовского царствования, почти бескровный революционный переворот 17-го, истребительный голод тридцатых советских годов, тяготу немецкого нашествия, хоть и не мучился под пятой оккупанта, и светлую честь Победы. Таких городов по России множество; считано, что каждый второй русский человек на земле оттуда выходец.
Часть вторая
I
Школа, что находилась на улице Мопра, отличалась редкостными оболтусами и шпаной. Здесь блистал хамством Мишка Ус (Усов), долговязый вихлявый второгодник, который вставал посреди любого урока и уходил прочь из класса. На вопрос учителя «Куда?» он невозмутимо отвечал: «В уборную покурить». Необъяснимую жестокость выказывал Валера Филин (Филинов), который однажды забрался на школьный чердак и передушил там десятка три голубей, хладнокровно сворачивая им головы одним крутящим движением руки. «Зачем?!»пытали его учителя. «Так», вяло пожимал он плечами. На тот же вопрос местного участкового Мишкина юный душитель ответил: «Голубьблядская птица»«С чего ты взял, что блядская?»изумился Мишкин. «По полету видать», безапелляционно срезал Филин. Изводил учительскую кровь мелкорослый, задиристый Юрка Апрель (Апрелев); однажды поздним вечером он забрался в форточку в школьную столовую, съел там шесть коржиков, выпил полчайника киселя, а после оставил на электрической плите две кучи своего дерьма. Повариха Римма Тихоновна была поражена количеством: «Один человек столько накакать не сможет!» Юрка Апрель смог Педагоги клеймили позором и запугивали детской колонией Толю Томила (Томилова) нет, не за успеваемость, таковая у него просто отсутствовала, клеймили и запугивали за то, что шмонал всю мелкоту школы, обирал, вытряхивал последние жалкие копеечки и двушки, береженые мальчишками на пирожок с повидлом ценою в пятачок. Несколько раз ловили на кражах Олега Плюсаря (Плюсарева); он не только шарил по карманам пальто в ученической раздевалке, но и утащил из учительской, из гардероба, норковую шапку завуча.