Товарищ майор, у меня только винтовка, патронов-то нету!
Час прошел, два минуло. Василий ходил возле большого металлического ящика, озирался по сторонам. Никаких машин, всадников, только пара подвод с ранеными проехали по селу. Где этот майор? Что там за документы? Надо было ему не своюдругую фамилию назвать. А вдруг бы майор проверил? Есть хочется. Он стерег от кого-то и для кого-то стальной гроб, пинал его, мучился ситуацией, в которую вляпался. Наконец пристроился на чурбане, уткнул нос в поднятый ворот шинели.
Проснулся Василий от неведомых голосов. Над ним стояли четверо немцев с автоматами, лопотали по-своему и давились от смеха. Где его винтовка? об этом Василий подумал на секунду и забыл про нее навсегда. Один из немцев шмякнул его рукояткой автомата по шеевыбил из головы все наивные мысли.
В колонне бедолаг окруженцев Василий Ворончихин прошагал трое суток без еды и был сдан в лагерь для военнопленных. Здесь он часто будет мечтать о смерти. В лютую зиму с сорок первого на сорок второй годы в лагере участились случаи каннибализма.
Так ты что ж, Васенька, тоже человечину ел? спрашивала Василия родная тетка Алёна, когда горемыка племянник вырвался из вражеского плена и добрался, по счастью, до родственницы в недалеком от лагеря селе.
Там, теть Алён, не пряча глаза, отвечал Василий, в человеке человечьего ничего нет. Ни жалости какой. Ни брезгливости. Голод выше всяких мозгов.
Зиму с сорок второго на сорок третий Василий провел на оккупированной территории, хоронился в подполе у тетки Алены, свет божий видел только в глухую ночь.
К партизанам мне надо подаваться. Чего я тут, будто крот, впотьмах сижу? изводил себя и тетку Алену Василий.
Где ты их найдешь, партизанов-то? Патрули кругом немецкие. В каждого стреляют, в подозрительного. Пересиди. По весне, по лету наши, глядишь, придут. Полстраны под немцем. Успеешь еще навоеваться.
Освобождение пришло неожиданно, разом, словно гром среди ясного неба. По селу прокатили «тридцатьчетверки». Василий выбрался из своего схронасдался в ближнюю комендатуру.
Особист-дознаватель, худой, остроносый капитан, с узкими тонкими ладонями, на нескольких допросах пытал одно и то же:
Где вы находились с такого-то по такое время? А с такого-то по такое? Как фамилия коменданта лагеря? А его заместителя? Не помните? Странно Придется вспоминать Кто был еще в той группе, которой удалось вырваться из лагеря?.. Почему именно он был старшим? Где вы с ним расстались? Как его фамилия?.. Опять не помните? Идите вспоминайте!.. Эй, охрана! Уведите в камеру!
Лежа на нарах изолятора особого отдела, Василий Ворончихин вспоминал цыганские чары, музыку шарманки и белого попугая, который вытащил судьбоносную карточку. Карточка наказывала так делатьон не делал. Вот и получай! А ведь цыганка прибавила: голова на плечах. И то верно. Почему кто-то другой за него должен думать. Сам за себя думай! Но думал, не думал Василийвыходило, что теперь судьба будет ему писана судом, трибуналом, остроносым дознавателем капитаном.
Алёна не бросила племянника на произвол судьбы. Стала ходить к следователю, уверяла: «Он ко мне худее хворостины приполз, есть не мог, желудок ссохся» Алена даже обворожила следователя, устроила свидание, рассудив по-простецки: «Меня не убудет, а Васеньку вытащу». Дознаватель дело прекратил, «списал» Василия Ворончихина в штрафной батальон.
Беспогонный Василий Ворончихин понуро прослужил в штрафниках полтора месяца. В бою счастливо провоевал два часа. Рота ринулись на штурм высотыВасилия тут же срезало пулеметной очередью. Не на смерть! Стало быть, «смыл позор плена».
Месяцы лежанья на госпитальной койке в эвакогоспитале в Вятске. Затем военно-врачебная комиссияи на год, до полного выздоровления, тыловая работа. Сперва Василий определился в литейный цех учетчиком, потом взял в руки формовочный ковш. На вредных производствах мужикам присваивали «бронь», да и война шла к развязке. В Нелидовку Василий Ворончихин не вернулся. Отец погиб на фронте, мать умерла, родной коммунальный дом сгорел.
Всё я, Валя, как будто виноват перед кем-то. Всё кого-то боюсь Ишь вон, на день Победы, некоторые мужики вырядятся, медалей полна грудь. Вояки А на фронт попали в году сорок четвертом, али пятом Да кто сорок первого, сорок второго года не спробовал, тот и настоящей войны не застал Перед сынами совестно. Никакой медальки не выслужил Да еще сколь раз меня военкомовы особисты дергали!
Что ты себя казнишь, Вася! Разве дети тебя судят? Ты что! А на остальных плюнь!
Плюнул бы, да, видать, поздно. Жил согнутый и помирать так же придется.
О какой ты смерти говоришь? Тебе токо пятьдесять в будущем году!
Все равно нажился, Валя. Даже на гармошке играть не могу. Не пальцы скрючились, чего-то другое
X
Литейщика Ворончихина Василия Филипповича сбил на железнодорожном полотне, прямо в цеху, маневровый тепловозишко. Тягач тянул за собой на открытой платформе горку металлолома к сталеплавильной печи. Машинист Степка Ушаков, мелкий моложавый мужичок, белобрысый, с морщинистым ртом и часто моргающими голубыми глазами, клялся и божился, что, завидев на путях человека, подавал сигнал. «Я гудю ему, гудю а он, как нарочно, не слышит ни черта Не уходит и все тут. Не обернется даже Я по тормозам да уж поздно» Сигнала между тем, долгого, призывного, никто не слышал. Мявкнуло пару разслышали. А потом шип пара, скрежет стоп-крана. «Поматывало его. Пьяный, может, был», прибавлял Степка Ушаков, окруженный мужиками из литейного цеха. «Водкой с одиннадцати торгуют. А тутутро, смена только началась. Какой он пьяный?»«Не знаю. С похмелья, может. Говорю вам, глухой будто»«А ты с какой скоростью внутри цеха ездить должен? А? Тише пешего! Где твой отцепщик был? А? Кто технику безопасности нарушил? А? Угробил мужика, сукин сын!»«Вы чего, ребята? Разве я нарочно? Говорю вам, гудю ему, гудю. А он не подчиняется А пьяный или нетэкспертиза покажет»
Другой участник трагедии разъяснений дать не мог: Василий Филиппович лежал в заводской больнице с перебитым позвоночником, в бессознанье. Хирургам оставался малый шанс вытащить его с края гибели. Перед операцией врачи разрешили жене и детям подольше побыть у кровати больного. Главное, что больной после накачки уколами ненадолго пришел в себя, признал близких.
Ничего гарантировать не могу, с холодной честностью сказал хирург в строго-белом халате с ледяным отблеском на толстых очках.
Глаза Василия Филипповича открыты и отрешенны. Не понятьнасколько он видит и осознает окружающий мир. В юности Василий Филиппович видел сотни смертейна фронте, в концлагере. Повальное страдание уж если не закаливает, то выстуживает душу. Он смерти как состояния не боялся
Сыновья Пашка и Лешка жили при мире и пока не догадывались, в чем суть смерти. Юный рассудок не приемлет тлена! Они стояли у кровати отца в неловкости, переминались, переговаривались меж собой о пустяках и глядели на отца не просто как на родного, а как на человека, с которым врачи затевают какой-то жуткий эксперимент, будто сыграют в игру «орел-решка»: выживет или не выживет. Никто результата не знает. Никто ни за что не ответит. Подспудно Пашка и Лешка искали в своем сознании подтверждения своей любви к отцу, думали о сострадании, которое не могли выразить словесно; мысли путались, оттого неуютно было от взглядов санитарок и больных с соседских коек.
Валентина Семеновна смотрела на мужа и жалостливо, и сурово: словно в душе день и ночь скоро меняли друг друга.
Через пять минут в операционную! в палату заглянула медсестра.
Валентина Семеновна поднялась со стула. Братья ближе подошли к матери, а, стало быть, ближе к отцу.
Этот момент, вероятно, насторожил Василия Филипповича и вытолкнул из болезненного отчуждения в реальность, в жизнь. На лице у него выразилась тревога. Губы дрогнули. На щетинистых щеках проявились шамкающие движения. Взгляд его, водянисто-рассеянный, собранно устремился на Пашку, который был к нему ближе всех. На губах означилась робкая улыбка. Василий Филиппович, видно, опознал сына. Было не ясно: видит ли он Лешку и Валентину Семеновну, но Пашку он различил точно. Они все втроем порадовалисьзначит, отец в силе еще, в разуме. Они стояли не шелохнувшись. Валентина Семеновна много раз слышала, что в минуту предсмертия на человека нисходит последний просвет.
Ничего не бойтесь, ребята, прошептал Василий Филиппович очень тихо, все так же глядя на Пашку, и улыбнулся еще шире, понятнее. Он хотел даже как будто протянуть Пашке руку, но это усилие и надорвало его. Улыбка потухла, взгляд потух.
Пашка с Лешкой переглянулись. О чем напутствовал отец? С одной стороны, известно: смелым надо быть! С другойничего не понятно. Чего он этим хотел сказать? Чего, кого не бояться? Кто главный враг в жизни? Незнакомое зерно отец сеял в душу.
Тут дверь палаты отворилась на всю ширь. Две крепкие, низкорослые медсестры в масках вошли, деловито, хватко толкнули перед собой кровать на колесиках: «В операционную! Осторожно! Посторонитесь!»
Серафима увидела из окна закусочной Валентину Семеновну с сыновьямивозвращаются домой от автобусной остановки, бросила свое разливочное дело, выбежала на крыльцо. Несколько посетителей потянулись за ней.
Валя! Как Василь Филипыч-то? окликнула Серафима.
Помер Не залежался. Не стал себя и нас мучить Куда бы он с перебитым-то хребтом! сурово ответила Валентина Семеновна.
Серафима замерла. Только сейчас разглядела в руках Пашки куль, а в руках Лешки сетку с ботинками: видать, одежа и обувка покойного.
Мужики в пивной обсуждали скорбную весть, рядили:
Чего-то здеся-ка не то Степка Ушаков напраслину на Филипыча вешает.
А может, Филипыч нарочно с путей не сошел?
Пошто так?
А не сошел, и всё! Пускай Степка тормозит Я или не я! Не уступлюпускай тягач железный, а мне подчинится.
Износился Вася. По «горячей сетке» ему пенсия на будущий год. А он уж сдал совсем.
Да сколь мужиков так по России износилось да померло!
Сколь еще помрет Вот попомни. Хужее будет.
Только война поднимет дух народа, твердо сказал Федор Федорович, вклиниваясь в разговор.
Ладно тебе, Полковник Филипыч от войны своего хлебанул. Он помалкивал, но мы-то знали. В плену он был.
Плен и госпиталь для солдататоже война
Квартиру он ждал. Теперьшиш, не квартира. В крови у него, говорят, алкоголь нашли. Хоть и маленько, с небольшого похмела. Но никуды не денешься. Это раз. А двасам помер. Мертвым ордера не выписывают.
Для них другие фатеры
Давайте все разом помянем мужика. Встанем.
Карлик подскочил к прилавку, к Серафиме:
Слышь, Симка, ты бы поставила бутылку. Он по Черепу твоя родня выходит, Филипыч-то На помин души!
На похороны в Вятск приезжала тетка Алёна. Светлая, миниатюрная, чистенькая старушка. Хотя была она еще не стара, но выглядела по-старушечьи. Может быть, длинная темная юбка и белые носки давали это ощущение, может быть, старомодная жакетка из темно-бордового плюша и гладко зачесанные, собранные в пучок волосы.
Когда Валентина Семеновна заговорила: «Про цыганку он вспоминал. Токо всю правду не успел рассказать», тетка Алена улыбнулась: мол, знает эту историю.
Что же было в той записке? допытывались у тетки Алены.
Просятне давай.
Зовутне ходи.
Пугаютне бойся.
Тетка Алёна улыбнулась светлой памятливой улыбкой, хотя глаза у нее слезно стеклились:
Васенька-то говорил, все у него наоборот вышло.
XI
Школьной учебе Пашки Ворончихина настал крайкончил десятилетку. Он мечтал поступить в военное училище. Книги читал по военной истории, мемуары полководцев, звание «русский офицер» боготворил. Втайне Пашка хотел еще «отвоевать за отца»: безупречной службой отмыть темное пятно на семейной биографииотцов плен. Батьке, конечно, не повезло, потому и попал в лапы немцу. Но как бы там ни было, все должны знать: в роду Ворончихиных нет предателей и трусов!
Белые голуби Мамая взмыли над улицей Мопра. Пашка, задрав голову, наблюдал, как, мельтеша крыльями, птицы чертили круги по синему небу. Белые голуби Мамая дразнили, высмеивали Пашкину смелость. И хотя стычек с Мамаем у него больше не случилось, презрительное «Щ-щень!» не истерлось в памяти. Никто, никто на свете не знал, не догадывался, что вдоль дороги, в обочинную канаву, поблизости от малинника Мамая и его сарая, над которым голубятня, Пашка припрятал несколько тополиных дубин и камнейне таких увесистых, чтоб насмерть забить, но чтоб в долгу перед Мамаем не остаться
С Вятки теперь Пашка ходил не окольным путем, а мимо малинникасам напрашивался на месть. Но момент не подстегивал. По задуманному опять же и не случилось.
Они столкнулись нос к носу нечаянно, у входа в магазин. Мамайс сигаретой во рту, грозно рыкнул на Пашку:
Спичку дай!
Пашка враз обзабылся. Все храбрые намерения смыло одним махом. Достал из кармана коробок.
Огня! приказал Мамай. Был он сейчас особенно грозен и мускулист. Из-под козырька полосатой фуражки, из черных щелей сощуренных глазниц жгли презрением глаза, на загорелой шее змеились тугие вены и татуировки колец наглее синели на пальцах.
Гадостно, будто со всех боков зашипели змеи, Пашку начал обступать, обволакивать, душить страх. В голове пошел гуд. Руки дрожали. Огонек на спичке, которую Пашка поднес к сигарете, предательски колебался. Первый дым сигареты Мамай выдохнул издевательски, прямо ему в нос.
Свалил, щ-щень!
Мамай уходил от магазина. «Щ-щень» смотрел ему в спину.
Лешка никогда брата не видел таким. Казалось, каждая клеточка в Пашке трепещет. Глаза горят, взгляд мечется, ни руки, ни ноги не найдут себе места. Пашка жадно пил воду из ковша, утирал рукавом губы. Рассказывал сбивчиво, с повторамивидать, в сотый раз переживал пережитое.
Я вырубил его! Там, у дверей, у магазина, ящики Я ему ящиком. По башке. Он на землюв отрубе Потом еще ботинком ему по роже Пашка сжимал кулаки, стискивал зубы, что-то бормоталмимо Лешкиного слуха, потом снова повышал дрожащий голос. Если бы меня мужик не оттащил от него, я бы его Я бы его убил на!
Матерным словом припечатал Пашка. Сейчас в этом слышалось что-то смертоносное, жуткоевсерьез. У Лешки от сострадания брату ёкнуло сердце. Вон как всё обернулось. Но всё ли?
Уходить тебе надо. Пересидеть где-то, сказал он.
Пашка тяжело задумался, наконец взял себя в руки, заговорил взвешенно, тихо:
Ты маму успокой. Скажи, я на рыбалку ушел. С ночевой Сам из дома пока не выходи. Дверь никому не открывай. Затаись Нож надо взять Может, лучше даже топорик маленький. Еды немного, хлеба, квасу Ладно, вырулим. Главное, Лешка, я отомстил за нас. Пашка улыбнулся. Но улыбка вышла жалкой, в ней не было победы, но не было и раскаяния.
Ну, давай, Лешка, закинув на плечо рюкзак, Пашка протянул ему руку.
Так, с рукопожатием, они прощались впервые. Что-то было в этом жесте новое, взрослое, истинно мужское. И почему-то скорбное.
Оставшись один, Лешка крепко насупился. Но в мрачности пребывал недолго. Хвать куртку, мелочи на проезд и попилил к деду. На свалку.
Семен Кузьмич сидел в просторном кабинете начальника «Конторы очистки» за столом, похожим величиною и зеленым сукном на бильярдный стол. Письменный прибор с двумя медными ангелами, черный грузный телефон с рогатыми рычажками, красная папка с золотым оттиском «На подпись»всё, других предметов хозяин кабинета на столе не позволял. Горбатый, маленький, Семен Кузьмич слегка тонул в широком облоснившемся кресле с высокой спинкой, но выглядел задиристо-барственно. Редкие, желтовато-седые волосы были у него зачесаны на косой пробор и даже как-то прилизаны, словно под бриолином, и скрывали плешивость, светло-зеленая рубаха и клетчатый, аляповато-оранжевый, моднячего фасона галстук молодили обличье. На стене над головой висел фотопортрет Ленинадедушка Ильич, в общем-то по годам совсем еще не дедушка, в кепке, улыбался коварной улыбкой вождя пролетариата.
Чего пришел? Денег надо? Семен Кузьмич сюсюкать не умел, сразу огорошил внука. Вам только деньги подавай!
Я за другим, ответил Лешка, ничтожно смутясь, устроился на стуле у приставного столика. Соврал:Хочу детали к приемнику на свалке поискать.
Не-ет! взвыл Семен Кузьмич. Эко выдумалв мусоре копаться! Пускай другие роются, а ты не смей! Одно себе запретишьзначит, другое позволишь Дурень-то вокзальной шмаре радуется, а другой сдобные булочки кушает! Семен Кузьмич вдруг рассмеялся, спрыгнул с кресла, прошелся по кабинету, заложив руки за спину, глянул в окно.