Я делал все от меня зависящее, чтобы разделить эту ношу: прилетал домой на выходные, участвовал в тайных совещаниях с психиатрами, психологами и прочими «ами». Все они сходились на том, что Стеф обладает повышенным интеллектомкто бы сомневался, умирает от скуки среди сверстников, отвергает дисциплину как экзистенциальную угрозу и считает учителей невыносимо занудными. Ей нужен вызов, интеллектуальное окружение, отвечающее ее запросам Вывод, по-моему, до смешного очевидный, но только не для Прю, которая, в отличие от меня, излишне доверяет мнению экспертов.
Но вот наконец Стеф получила достойное интеллектуальное окружение в Бристольском университете, факультет математики и философии. Впереди у нее второй семестр.
Что ж, расскажи ей.
А тебе, дорогая, не кажется, что у тебя это лучше получится? предлагаю я Прю, семейному оракулу, поддавшись минутной слабости.
Нет, дорогой. Раз уж ты принял решение, лучше ей это услышать от тебя. Только помни, что ты легко срываешься. И пожалуйста, без самоунижения. Ее это выводит из себя.
Внимательно изучив возможные локации (примерно так же я оцениваю риски сближения с потенциальным источником информации), я решил, что идеальным и самым естественным местом будет нечасто используемый горнолыжный подъемник для слаломистов на северном склоне неподалеку от деревушки Гран-Террен. Подъемник старого образцаназемный, с Т-образной перекладиной. Едешь рядышком, встречаться взглядами необязательно, никто тебя не услышитслева сосновая роща, справа крутой склон прямо до равнины. Потом крутой спуск к началу подъемника (он тут один) быстро, с темы соскочить не успеваешь. Плюс наверху обязательная отсечка, так что все вопросы уже на следующем подъеме.
Сверкающее зимнее утро, идеальный снежный покров. Прю, сославшись на несуществующие проблемы с животом, устроила себе шопинг. Стеф всю ночь прогуляла с молодыми итальянцами, но, похоже, силы еще остались, и она рада провести время с родным папочкой. Понятно, что, углубляясь в детали своего темного прошлого, я не могу выходить за рамки того, что никогда не был настоящим дипломатом, а только делал вид, вот почему мне не светили рыцарское звание и должность посла в Пекине, и теперь, когда я дома, пусть наконец с этим от меня отстанет, а то уже действует мне на нервы.
Я бы хотел ей рассказать, почему не позвонил в день ее четырнадцатилетия, так как знаю, что осталась заноза. Я бы хотел ей объяснить, что сидел на эстонско-русской границе в сугробе и молился, чтобы мой агент сумел проскочить мимо погранцов, спрятавшись под дровами. Я бы хотел ей описать, что мы с ее матерью испытывали в нашем посольстве в Москве под неусыпным наблюдением Конторы. Десять дней могло уйти только на то, чтобы бросить в потайной почтовый ящик секретную информацию или, наоборот, забрать ее оттуда; один неверный шаги твоего агента, скорее всего, ждет мучительная смерть. Но Прю твердо сказала, что московский турэто часть ее личной жизни, к которой она не желает возвращаться, и со свойственной ей прямотой добавила:
И вряд ли ей так уж необходимо знать о том, что мы трахались перед скрытыми русскими камерами, дорогой.
Это когда мы наслаждались вновь обретенной половой жизнью.
Мы со Стеф хватаемся за перекладинуи поехали. Первый раз поднимаясь на вершину, мы болтаем о моем возвращении домой и о том, как плохо я знаю собственную страну, которой прослужил полжизни, так что, как ты понимаешь, Стеф, мне еще о многом предстоит узнать и ко многому привыкнуть.
То есть больше никакой шикарной выпивки из дьюти-фри, когда мы приезжаем к тебе в гости! взвывает она, и папа с дочкой смеются от души.
Но вот мы отцепились и помчались вниз по трассе, Стеф впереди. Задан отличный мягкий старт для предстоящего разговора.
«Служить своей стране почетно в любом качестве, дорогой, звучат в ушах слова Прю. У нас с тобой могут быть разные взгляды на патриотизм, а для Стеф это проклятие человечества, уступающее только религии. И постарайся не шутить. Юмор в серьезные моментыей в этом видится уход от разговора».
Мы ухватились за перекладину и снова едем наверх. Итак. Без шуток, без самоунижения, без извинений. Короткий отчет, который мы набросали вместе с Прю, без всяких отступлений. Глядя прямо перед собой, я беру серьезный, но не напыщенный тон:
Стеф, мы с твоей матерью считаем: пришло время, чтобы ты кое-что про меня узнала.
Я незаконнорожденная, с готовностью подхватывает она.
Нет. Яшпион.
Она тоже глядит перед собой. Не так хотел я начать. Ладно. Я рассказываю по намеченному сценарию, она слушает. Без визуального контакта, а значит, без давления. Коротко, спокойно. Ну вот, Стеф, теперь ты все знаешь. Мою жизнь сопровождала вынужденная ложь. Это все, о чем мне позволено тебе рассказать. Я могу казаться неудачником, но на своей службе я добился определенного статуса. Она молчит. Достигнув вершины, мы слезаем. И снова спускаемся по склону. Она ездит быстрее, ну или ей нравится так думать, и я позволяю ей обогнать меня. Внизу у подъемника мы встречаемся.
Мы стоим в очереди, Стеф в мою сторону не смотрит, но меня это не беспокоит. Она живет в своем мире. Теперь она знает, что я тоже живу в своем мире, и это не какая-то там живодерня для низколетящих пташек Форин-офиса. Стеф стоит впереди меня, поэтому хватает перекладину первой. Когда мы трогаемся, она спрашивает будничным тоном, приходилось ли мне кого-то убивать. Хмыкнув, я отвечаю: конечно нет, слава богу, и это чистая правда. Другие убивали, пускай опосредованно, но не я. Ни косвенно, ни чужими руками, ни, как выражаются в Конторе, за отрицаемым авторством.
Никого не убивал. А преступление рангом пониже? спрашивает она все так же непринужденно.
Преступление рангом пониже Я уговаривал ребят сделать то, чего без моих уговоров они бы не сделали.
Что-то нехорошее?
Как посмотреть. В зависимости от того, по какую сторону баррикады ты находишься.
Например?
Для началапредать свою страну.
И ты их уговаривал?
Да. Если они сами себя уже не уговорили.
Только ребят или ребят женского пола тоже? Вопрос с виду легкомысленный, если не знать серьезной позиции Стеф по феминизму.
В основном мужчин. В подавляющем большинстве, заверяю я ее.
Мы снова на вершине. Отцепляемся и катимся вниз, Стеф по-прежнему впереди. И опять встречаемся внизу у подъемника. Очереди нет. До сих пор перед подъемом она поднимала защитные очки на лоб. На этот раз нет. Они все отражают.
И как же ты их уговаривал? задает она вопрос, как только мы отъезжаем.
Щипцами пальцы не выкручивал, отвечаю я, тем самым совершая большую ошибку. Юмор в серьезные моментыей в этом видится уход от разговора.
И все-таки? настаивает она. Дались ей эти способы убеждения.
Стеф, кто-то это делает ради денег, кто-то от ненависти или из-за непомерного тщеславия. А есть и просто идеалисты, которым не всучишь деньги даже насильно.
И о каких же идеалах мы говорим, папа? из-за поблескивающих очков. Впервые за долгое время она назвала меня «папой». А еще я отмечаю, что она не чертыхаетсяв случае Стеф это такой красный сигнал светофора.
Ну, например, кому-то Англия представляется родоначальницей демократии. Или они без памяти влюблены в нашу дорогую королеву. Для нас эта Англия, возможно, уже не существует, если вообще существовала, но они считают иначе, вот ты им и подыгрываешь.
А по-твоему, она существует?
С оговорками.
Серьезными оговорками?
А как иначе, помилуй? Я почувствовал укол, дескать, вдруг умудрился не заметить, что страна катится в пропасть. Кабинет тори, представляющий меньшинство, состоит из двоечников. Министр иностранных дел, которому я вроде как служу, невежественная свинья. С лейбористами дело обстоит не лучше. Это безумие под названием Брексит Я беру паузу. У меня тоже есть чувства. Об остальном пусть говорит мое негодующее молчание.
Значит, у тебя есть серьезные оговорки? настаивает она невиннейшим голосом. Даже очень серьезные. Так?
Слишком поздно я осознаю, что чересчур раскрылся, хотя, может, с самого начала этого хотел: отдать ей победу, признать, что мне далеко до стандартов ее блестящих профессоров, а затем снова станем теми, кто мы есть.
Если я тебя правильно поняла, продолжает она, когда мы отправляемся на очередное восхождение, ради своей родины, в отношении которой у тебя есть серьезные оговорки, и даже очень серьезные, ты уговариваешь иностранных граждан, чтобы они предавали собственную. И вдогонку: По той простой причине, что у них, в отличие от тебя, нет оговорок в отношении твоей родины, а только в отношении своей. Так?
Я весело крякаю, тем самым признавая свое заслуженное поражение, но одновременно прошу о смягчении приговора.
Но ведь они не невинные овечки, Стеф! Это их добровольное решение. В основном. И мы их берем под свое крыло. Социальное обеспечение. Нужны деньгиполучите. Нужен Господьвот вам Господь. Любые варианты, Стеф. Мы же их друзья. Они доверяют нам. Мы даем все необходимое им, а они нам. Мир так устроен.
Но ее не интересует, как устроен мир вообще. Ее интересует мой мир, что становится понятно во время следующего подъема.
Когда ты предлагал другим, кем им быть, ты задумывался, кто есть ты?
Я просто понимал, что я на правильной стороне, Стеф, отвечаю я, чувствуя, как во мне начинает подниматься желчь, несмотря на все предупреждения Прю.
Это на какой же?
Моей службы. Моей страны. И твоей, кстати.
Наш последний подъем. Я сумел взять себя в руки.
Папа?
Выкладывай.
У тебя за границей были романы?
Романы?
Любовные романы.
Это тебе мама сказала?
Нет.
Тогда какого хрена ты лезешь в чужую жизнь? вырывается у меня, прежде чем я успеваю себя остановить.
А такого, что я ни хрена не мама! орет она в ответ.
На этой грустной ноте мы в последний раз отпускаем перекладину и порознь возвращаемся в деревню. Вечером она отклоняет все предложения итальянских дружков позажигать, предпочитает пойти спать. Что и делает, выпив бутылку красного бургундского.
А я после приличествующей паузы пересказываю жене в красках наш разговор со Стеф, опуская, щадя себя и Прю, неуместный выкрик при расставании. Я пытаюсь убедить нас обоих, что моя миссия выполнена успешно, но Прю слишком хорошо меня знает. Утром мы улетаем обратно в Лондон, и Стеф отсаживается от нас через проход. А на следующий день, накануне ее отъезда в Бристоль, у нее с матерью происходит жуткая свара. Ярость Стеф, как выясняется, вызвана не тем, что ее отец шпион или что он уговаривал мужчин и женщин стать шпионами; ее ярость обращена против страдалицы-матери, которая скрывала важнейшую тайну от собственной дочери и тем самым нарушила святоеженское доверие.
А когда Прю осторожно указывает ей на то, что это не столько ее тайна, сколько моя, и даже не моя, а Конторы, в ответ Стеф делает ноги, ночует у бойфренда и одна летит в Бристоль. Семестр для нее начинается с двухдневным опозданием, а за своими вещами она посылает к нам все того же бойфренда.
Появлялся ли Эд в качестве гостя в этой семейной мыльной опере? Нет, конечно. Каким образом? Он же не покидал Туманного Альбиона. Впрочем, однажды (наверняка я обознался, но эпизод запомнился), когда мы заказали в горнолыжных «Трех вершинах», откуда открывается обзор на весь пейзаж, пирог с сыром и графин белого вина, Прю увидела молодого человека, похожего на Эда как две капли воды. Не какое-нибудь там чучело. Мужчину из плоти и крови.
Стеф отлеживалась. Мы с Прю, накатавшись вдоволь, решили тихо, зигзагами съехать по склону, по-ужинать и отправиться спать. И вот тебе на, в ресторан входит подобие Эда в вязаной шапочке с помпономтакого же роста, с таким же видом отверженного, обиженного и слегка потерянного, на пороге тщательно оббивает снег с ботинок, обращая на себя внимание посетителей, потом срывает защитные очки и щурится на сидящих, как будто забыл обычные очки дома. Я даже поднял руку, чтобы приветственно ему помахать, да вовремя себя остановил.
Прю, быстрая на реакции, успела перехватить взглядом мой жест и, видя мое замешательство, мне самому непонятное, потребовала полного и честного объяснения. Я дал ей краткую версию: в Атлетическом клубе есть парень, который от меня не отстанет, пока я с ним не сыграю. Но Прю этого мало. Чем он успел меня зацепить? Почему я так спонтанно отреагировал на его двойника? Совсем не в моем стиле.
На что я дал сразу несколько ответов, и Прю, по обыкновению, запомнила их лучше, чем я: чудак в нем чувствуется какая-то отвага а когда эта шумная братия в баре попыталась его поднять на смех, он продолжил тупо меня долбить, пока не добился своего, и только тогда, дав им понять, как далеко он их посылает, ушел со сцены.
Если вы любите горы так, как их люблю я, то прощание с ними вызовет у вас депрессию, но вид обшарпанного трехэтажного краснокирпичного здания на задворках Камден-тауна в девять утра, в дождливый понедельник, когда ты не знаешь, что тебя ждет внутри, это, скажу я вам, ни с чем не сравнить.
Каким образом секретная подстанция заканчивает свои дни в такой дыре, можно только гадать. Как она получила ироническое прозвище Гаваньеще одна загадка. Существует теория, что здесь была конспиративная квартира для захваченных немецких шпионов во время Второй мировой войны; согласно другой теории, бывший шеф держал здесь свою любовницу; а третья утверждает, будто Контора, постоянно меняя правила игры, объявила, что из соображений безопасности лучше всего разбросать свои подстанции по всему Лондону, а когда от этой устаревшей доктрины отказались, про мало-значительную Гавань просто забыли.
Я поднимаюсь по трем растрескавшимся ступенькам. Обшарпанная дверь открывается передо мной раньше, чем я успеваю вставить старый ключ. На пороге стоит некогда грозный Джайлс Уокфорд, растолстевший, со слезящимися глазами, а ведь в свое время был одним из самых толковых кураторов в нашей конюшне и всего на три года старше меня.
Дружище! восклицает он сипловатым голосом, обдавая меня парами вчерашнего виски. Всегда точен как часы. Салям, сэр. Какая честь! Лучшего кандидата мне на смену не придумаешь.
Он знакомит меня со своей командой, по два человека в комнатках над и под узкой деревянной лестницей.
Игорь, депрессивный шестидесятипятилетний литовец, во времена холодной войны контролировал лучшую за всю историю Конторы балканскую сеть, а сейчас на связи с наемными работниками иностранных посольствуборщиками, швейцарами и машинистками.
Марика, эстонка и, по слухам, любовница Игоря, вдова вышедшего на пенсию агента, умершего в Петер-бурге, тогда еще Ленинграде.
Дениз, толстая и коренастая, вспыльчивая русскоговорящая шотландка с норвежскими корнями.
И наконец, юный Илья, востроглазый русскоговорящий англофинн, которого я лично завербовал как двойного агента в Хельсинки пять лет назад. Он продолжил работать с моим преемником под обещание британского гражданства. Поначалу Контора не желала с ним иметь никаких дел. Только после моих настойчивых обращений к Брину Джордану его согласились взять на низшую должность в разведслужбе: младший делопроизводитель с допуском класса С. Он встречает меня радостными финскими восклицаниями и русскими объятиями.
А на втором этаже, приговоренная к пожизненной безвестности, сидит совсем уже мелкая шушера, помощники делопроизводителейбилингвы с базовой оперативной подготовкой.
Большая экскурсия закончилась, и я уже начал сомневаться в существовании обещанного мне второго номера, когда Джайлс чинно постучался в дверь из матового стекла, соседствующую с его промозглым кабинетом, и вот, похоже, в бывшей комнате для прислуги я впервые вижу Флоренс: молодая, ладная, с открытым лицом, бойко говорящая по-русски, второй год стажерства, недавнее приобретение Гавани и, если верить Дому, ее главная надежда.
«Тогда почему ее не отправили непосредственно в Русский отдел?» спросил я. «Мы посчитали ее еще немного зеленой, Нат, ответил Дом высокомерно, переходя на свой особый язык и давая мне понять, что за этим решением стоял не кто иной, как он. Талантливая, да, но еще годик ей не помешает».
Талантливая, но еще годик ей не помешает. Я попросил Мойру показать мне ее личное дело. Как и следовало ожидать, Дом украл этот афоризм.
Отныне все, за что берется Гавань, дело рук Флоренс. По крайней мере, так отложилось в моей памяти. Возможно, были и другие достойные проекты, но после того, как мой взгляд упал на черновой вариант операции «Розовый бутон», она стала главным шоу в нашем захудалом городишке, а ее единственной звездой была Флоренс.