Приоткрылась дверь, и голова в кепке просунулась, чем-то или кем-то интересуясь, но увидев Григория Александровича, голова дернулась и исчезла: самый страшный и непосильный предмет в школелитература.
Я от вас всего только требую, заканчивал свою речь Григорий Александрович все тем же спокойным, неторопливым, урочным голосом, чтобы вы не пересказывали учебника. Сама русская литература есть учебник жизни. Понятно? Проверочное сочинениене шутка. И не надейтесь, что Григорий Алексаныч, мол, требует одно, а для РОНО надо писать по-другому. Проверять сначала буду я и оценки ставить буду как всегда, прошу это запомнить! За казенщинуоценки буду снижать безжалостно. Мне нужно, чтобы вы выявили в сочинении свою личность Это понятно? Тогда, пожалуй, все. Можете идти на перемену.
Но прежде, чем сам он вышел из класса, бросились к нему отличники: комсорг Таня Бомкина, плосколицая, с рыжими глазами и скудными косичками, и пренизенького роста мальчик, староста класса Сева Подоляк. За ними потянулись хорошисты, а сзади толпились трусоватые троечники и двоечники. Сгрудилась толпазадавать неискусные вопросы, надеясь, что учтет при проверке Григорий Александрович их «живой интерес» к литературе. Таня Бомкина и Сева Подоляк затеяли страстный и взахлеб спор о жизни. Они являли собой тезис и антитезис, и синтеза у них якобы не намечалось. Поощрял такие споры Григорий Александрович, потому что литература ведь не сама по себе, это «человековедение», она учит жить. Вот все и учились. Даже Витя Кольчатый приблизился, спросил что-то, на всякий случай. Но через полминуты он уже снова сидел рядом с Желватовым и они говорили вполголоса о чем-то совсем нелитературном.
Хе-хе! рассмеялся вдруг кучерявый, с завитками волос, похожими на рожки, Витя Кольчатый и погрозил Желватову пальцем. Баловник ты Кудряш!.. Пря, упырь какой-то! Изжунглей!
Они теперь оба расхохотались, неторопливо и лениво вылезли из-за парты и расслабленной походочкой, первыми, двинулись в коридорстоять у подоконника, где на самом деле и происходили действительные обсуждения школьных и мировых событий, где играли в «коробочку» и проводили сравнительную оценку женских достоинств своих соклассниц.
Окончилось? вбежала длинноволосая блондинка Женя Ланина из параллельного Лизиного класса, полнотелая и круглолицая, школьная художница, писавшая еще и рассказы, о чем Петя знал от Лизы. Она тоже робела школьных сочинений. И, присоединившись к толпе, промолвила искательно:
Здрасьте, Григорий Александрович!..
Но Герц и головы не повернул, просто кивнул в ответ, поднялся, насмешливый, сухой, не худой, а худощавый, в смятых небрежных брюках. За ним, гудя и волнуясь, увязалась кучка прилипал.
А Петя от лихорадки, трепавшей его с самого утра, то отпускавшей, то вновь охватывавшей, сидел, не двигаясь, и не очень реагируя на происходившее вокруг. Первой, и по существу, единственной причиной было письмо от Лизы Несвицкой. Письмо еще перед первым уроком передала Петина одноклассница и Лизина соседка по домуЗоя Туманова, узкогрудая, хилая девочка из того малоизвестного Пете общественного слоя (детей шоферов, слесарей, бывших барачных жителей), с которым он избегал соприкасаться. Ей же Петя нравился и стоило им в школе встретиться, как начинала она неотрывно смотреть в его большие карие глаза с длинными изогнутыми ресницами и переходила на полушепот: «Какие у тебя волосы мягкие, Петя! Как шелк! Это значит, что у тебя и характер мягкий». Не знала она в своей среде мягкости, так понимал ее слова Петя, и за его незлобивость на многое была готова. Рукой по его волосам проведя (стеснялся Петя возразить), глядела на него так откровенно-зазывно, что отводил Петя глаза в сторону, делая вид, что ничего не замечает. Хотя не заметить было трудновато, тем более, что под прошлый Новый год даже стихи от нее получил:
«С Новым годом, Петя, тебя поздравляю, С предпоследнею школьной зимой! Я надежды своей не теряю Танцевать первый танец с тобой!»
Подписаны стихи были слишком ясными инициалами«3. Т» И еще: найдя как-то в кармане своего пальто конфеты, Петя, испугавшись непрошенного вмешательства в свою жизнь иличто хужетаинственной провокации, с тревогой объявил об этом в классе. И добровольные радетели выследили, что конфеты ему кладет Зоя. Тайна была раскрыта, конфеты Зоя класть перестала, но чувства ее не остыли, а, как ни странно, укрепились. Петя же не испытывал к ней никаких чувств, просто не мог, чужая она была, из другого мира, поэтому тяготился он ее привязанностью. Зато Лиза, что удивляло Петю, вроде бы приятельствовала с Зоей: та тянулась к ней, как к удачливой сопернице, а Лиза умела «себя поставить» и, легкая на знакомства, не задумываясь, использовала Зою на посылках.
Слова в Лизином письме лепились одно к другому, как всегда складно, у Пети в ответных записках так не получалось, свой текст он вымучивал.
«Петенька, здравствуй! Как ты поживаешь? Я соскучилась. Целых три дня тебя не видела, была больная-пребольная. А почему ты не звонил? Тоже болел? Бедненький! Но ты не думай, я уже в порядке, и если ты тоже, то мы сегодня в театр непременно сходим. У меня целых два билета есть. Вот я какая богатая! Только ты приходи. Помнишь, где мы договаривались? Приходи в полседьмого. Обяза-ательно!
До свиданья.
Уже почти здоровая».
Петя ничего не ответил, когда Зоя спросила, о чем записка, он сидел, в который раз пораженный, удивленный, насколько Несвицкая меняется в письмах, так что даже не по себе ему становилось от этой ее нежности и ласковости. Да и в других случаях Лизина реакция была порой так неожиданна, что тревожно замирало сердце. Раз в присутствии Лизы говорили ребята об экзаменах, о репетиторах, о подготовительных курсах в МГУ, и Сева Подоляк сказал: «Для нас с Петькой одна цельпоступить в вуз. Я его понимаю, потому что мы похожи». Вдруг Лиза усмехнулась, перебив: «Высоко берешь». Мол, не тебе с Петей равняться. Сева смешался, но ничего не ответил, как-то подобострастно вдруг глянув на Петю.
Никому, кроме Лизы, не рассказывал Петя ни про своего старшего брата Яшу, умершего от дифтерита, ни про то, что бабушка Роза оказалась бациллоносителем (это выяснили, взяв у всех мазок из зева), что мать считала ее виновницей Яшиной смерти, что его, Петю, родители завели спустя год после своей трагедии, что бабушка на его памяти, не переставая, полоскала горло разными снадобьями, и «посев» теперь был нормальный, что отца пригласили работать в журнал «Проблемы мира и социализма» и вот уже полтора года как родители в Праге, а с бабушкой год назад случился удар, что на ноги ее кремлевские врачи поставили, но она все еще плоха, как пушкинская «старая графиня»тяжела и капризна в быту, что родители пока вернуться не могут, что он оставлен с больной бабушкой, но смотрит за ней, переехав к ним, его двоюродная сестра. О Лизе он знал много меньше, знал только, что ее отецвоенный инженер, что они долго жили в провинции (Петя все забывал спросить, где), что в Москву переехали девять лет назад, что, как и все переехавшие в Москву провинциалы, Лиза обходила, объездила, обсмотрела в столице много больше, чем это делают коренные москвичи. О родителях своих Лиза говорила мало, вообще любила накидывать на себя некую таинственность. Вот и сейчас. «Была больна Чем больна? При этом в театр собирается». По телефону Лиза звонила ему редко. У самого Пети был насморк и он тоже три дня не ходил в школу.
Что с ней? Пишет, что болела, как бы между прочим спросил он у все еще стоявшей около него Зойки. Ты ж ее видела сегодня утром, счел он нужным пояснить свой вопрос.
А, пустяки. У нее обычное женское и вдруг увидев запунцовевшее Петино лицо, хихикнула и шепнула:Ты, Петя, совсем ребенок. Ничего еще не знаешь и не понимаешь. Месячные у нее.
Петя все равно ничего не понял, то есть он догадывался о чем-то, очень даже чувствуя влечение к противоположному полу, но некоторые физиологические подробности были для него темны. Спрашивать он, однако, не стал, к тому же проходивший мимо Желватов вдруг всем боком прижался к Зое, полуобнял ее и лапу на бедро положил.
Стоит, Зоя. Зоя, Зоя, дай стоя! Ты чего, Петрилло, теряешься? Она тебе хоть сейчас даст. Правда, Зоечка?
Та вывернулась, руку Желватова с себя сбросила:
Убери, пожалуйста, свою руку, Юра. И не думай, что если ты плохо воспитан, то другие похожи на тебя.
Перепалки не состоялось, начался урок, Зойка и Желватов разошлись по своим партам; потянулся учебный день, прошел наконец и урок литературы: можно было идти домой. Лихорадка не отпускала Петю, и он еще подождал, пока все разошлись, чтобы одному идти к трамваю. Петя не любил, точнее, испытывал тревожную неприязнь к школе, зато с охотой оставался дома. К тому же, школа втягивала в себя улицу и уличных, которых Петя робел, а домотъединял, отгораживал, дома он был сам по себе и самим собой.
Поэтому не хотел Петя никого впускать в свой дом, в свою крепость, в убежище, особенно соклассников вроде Зоечки или Юрки Желватова. Человек, побывавший хоть раз у тебя дома, и второй раз зайдет и третий, и еще кого за компанию приведет. И конец убежищу, где сам он распоряжался своим временем и своими интересами. Правда. Желватов был-таки у него однажды. Юрка первый подсмотрел или кто из «корешей» ему сообщил, как Зоечка кладет конфеты в карманы Петиного пальто, но в школе этого Пете почему-то не сказал, а вечером приехал к нему домой. Петя вздрогнул, открыв дверь и увидев Желватова: «откуда он адрес знает?» И в квартиру не впустил, сам вышел на площадку, смущенно объяснив, что бабушка больна и нуждается в тишине, а у родителей, напротив, гости, и им нельзя тоже мешать (родители уже были тогда в Праге, но в школе об этом Петя не говорил). Желватов уловил противоречивость ответа, похоже, что не поверил, но спорить не стал, предложил Пете «выйти покурить». Они спустились на один лестничный пролет, Желватов облокотился о подоконник, вытащил пачку «Примы», протянул Пете, сам тоже достал сигарету, размял ее и, закурив, иронически, но ожидающе глянул на Петю:
Слушай, Петрилло! Конфекты-то тебе Зойка в карман кладет. Сохнет девкасукой быть!
Что же делать? забеспокоился Петя, испугавшийся за целостность и спокойствие своего душевного мира, которые готовы были нарушиться извне неприятной навязчивостью.
Как что? Хуля тут терятьсятрахнуть надо. И тебе приятно будет, и ей удовольствие. Заодно научишьсяЗоя Олеговна тебе все разобъяснит.
А она что?., того?.. Ты с ней?..
Ну, я пока не пробовал, болтать не буду. Она тут ходила с одним с Бугров (Петя вздрогнулсамое бандитское место в районе), длинный такой, Серега, не знаешь? Он целок не отпускает. Пару раз в кинои дерет. Я уж про отчима ее покойного молчу. Тоже сука был. А вообще, хуля тут уметь! У тебя встал, она ноги раздвинула, ты всунули делов-то! А если баба ляжки сожмет, тогда по морде ейдурь разом выйдет, простодушно делился опытом Желватов.
Он улыбался, розовые его губы с белым шрамиком на нижней растянулись в сладострастно-гнусноватой ухмылке. Петя вглядывался исподлобьяпрямо смотреть почему-то не решалсяв его чистое, светлое лицо, подозревая, что в его словах таится что-то еще. А Желватов выпускал кольцами сигаретный дым, следя за тем, как кольца поднимаются вверх и постепенно расплываются в вышине. «Зигзагообразные движения дыматипичный пример флуктуации в броуновском движении, как объяснял Эйнштейн, ни с того, ни с сего подумал Петя, искоса наблюдая воровски-вальяжную повадку своего далеко опередившего его в созревании одноклассника. И какая флуктуация толкнула его вдруг зажиться в «профессорский дом», куда его никто не звал?..» В просто дружеское расположение он не мог поверить, хотя были к тому основания.
Петя перешел в эту школу в восьмом классе, сменив при этом изучаемый иностранный язык (был французский, стал английский). Июнь и июль он занимался с милой, молоденькой преподавательницей, недавно кончившей институт. А в августе его отправили на дополнительные занятия по английскому в школепроверить, достаточно ли хорошо он натаскался, чтобы переходить. Вместе с ним занималось несколько «отстающих», которых «подгоняли» перед началом учебного года. Был среди них и Желватов. Конечно же, Петя был впереди, тем более, что английскийязык современной науки, его надо знать. В перерыве устроили на парте жим руками, кто чью руку пригнет, и Петя уложил руку Желватова. Тот, удивленный, но не оскорбленный, сказал самое на его вкус хвалебное: «Тебе спортом надо заниматься, он оценивающе поглядел на массивного, смущенно-робкого Петю. Борьбой. Тело у тебя для спорта приспособленное». И в класс Петя уже пришел с репутацией «своего».
А трахнешь Зоечкус тебя бутылка, Желватов лизнул кончиком языка верхнюю губу и, сплюнув окурок «Примы», притоптал его. «Неужели в этом его действительный интерес? думал Петя, совершенно не понимавший вкуса в спиртном. Этого не может быть. Тут что-то еще кроется». Юрка уже казался ему мафиози, тайно подбирающимся к его крепости. Испугавшись, он поневоле принял Юркин тон.
Трахнутьдело нехитрое, сказал он, улыбаясь фальшивой, неестественно-молодецкой улыбкой и с отвращением к себе видя, что Желватов эту неестественность чувствует, а что потом?
Потом? Что потом? Понравитсяеще трахнешь, хоть до смерти ее задери. А неттак пусть кто другой ей пистон ставит. Тебе-то что тогда? Как в песне: и за борт ее бросает в набежавшую волну.
Петя был ошеломлен. Ведь это же смертельно обидеть женщину, если вначале с ней как с женой, а потом бросить. Мать его вышла из «кулацкой» (Петин дед извоз ямщицкий держал) семьино не раскулаченной, вовремя перебравшейся в Москву, бросившей в деревне и дело, и дом, и усадьбу, семьи, где нравственность, серьезность отношения к людям, к делу были залогом преуспеяния. В такого рода правилах, этических правилах основательности, российском варианте протестантской этики, воспитывала Петю мать. Да к этому добавлялась со стороны отца еще еврейская мнительность, предполагавшая необходимость участливого (ведь чужая страна, только добром там надо), хотя и пугливого, робкого отношения к людям. Псженщиной, как ему казалось, отношения могли быть только навсегда. Иначе не могло быть, а «просто так» и вовсе немыслимо.
Он и к Лизе тянулся как к убежищу, в котором мог бы укрыться от постоянного чувства уязвленности. С самого детства было у него это чувство: не умел он, как остальные, играть дни напролет в футбол, носиться в казаки-разбойники, болтать вечерами, обсуждая успехи или неуспехи футбольных «мастеров», не интересны ему были спортивные игры и никого из кинозвезд он не знал. Еще больше отвращали и пугали его, когда он стал постарше, вечеринки с выпивкой и девочками, часто заканчивавшиеся траханьем. По двору ходила история, как одна из мамаш, не вовремя вернувшись домой, застала свою дочку в постели с Алешкой Всесвятским, дочка сползла под кровать, а Алешка, натягивая на себя простыню и глупо улыбаясь, сказал: «Здрасьте, Анна Николаевна! А мы вас не ждали». Впрочем, это были дела давно минувших дней, известные Пете по рассказам. Его дворовые сверстники почти все разъехались, дом пустел, ребята постаршеперебесились, а школьные приятели были откровеннее в этих делахи тем они больше пугали Петю.
Физика была убежищем понадежнее. В отличие от свиданий с Лизой свидания с физикой не требовали от него вечерних прогулок. Она оправдывала его сидение дома, в своей комнате закрывшись. И эти его занятия не мешали ему «быть на подхвате», помогать кузине Лине. Переехав к ним из-за бабушкиной болезни, Лина почти весь день сидела дома, к ней приходил, чаще, чем раньше к отцу, отцовский приятель, говорун дядя Илья Тимашев. Его было интересно слушать, и было видно, что он любит, когда Петя его слушает. Поэтому, рассуждая, поглядывал на него, ловя, какое впечатление производит. Такое внимание к себе Петя опять же связывал со своей физикой. Еще весной увидел Тимашев, что он читает «Небесную механику» Лапласа, удивился и спросил: «Разве это современно?»«Не очень-то, ответил Петя. Но знать все равно надо. Некоторые до сих пор называют черные дыры «объектами Лапласа». Он их открыл». Тимашев тогда отрывисто так вздохнул: «Молодец! Мой предпочитает тусоваться с хипами». Сын дяди Ильи Тимашева, как знал Петя, был не то на год его младше, не то ровесник, но он промолчал, не умея в этой ситуации найти подходящие слова.
Лина поначалу шикала на него и отправляла за уроки, когда приходил Тимашев, но потом перестала. С Петей они были вроде бы даже союзники, как «оставленные», оставленные ухаживать за «бабкой» (так Лина называла бабушку Розу) и терпеть ее недовольство, повелительные окрики и указания. Петя, однако, не мог предположить, как Лина отнесется к его вечернему походу в театр. Все зависело от того, как прошли первые полдня и в каком Лина настроении.