И ты ушла? спросил я.
Не сразу. Когда лицо поджило, вышла на работу, посмотрела на этого человека, и поняла, что больше не смогу находится там. Не из страха, нет. Просто, быть равнодушной к страданиям больных подло, а пожалеть Всех не пожалеешь, сердца не хватит.
Ты ненавидишь его?
Она рассмеялась:
Да нет. Уженет. Я навещаю его пару раз в месяц. Приношу вкусного, мы разговариваем. Ему уже лучше, но не думаю, что он когда-либо выйдет оттуда, он непредсказуем.
Как и мы всезадумчиво протянул я, и засобирался к себе в общежитие.
Она грустно и понимающе улыбалась в ответ моему смятению и когда я был уже у двери, попросила:
Ты не приходи больше. С животными я справлюсь сама. Всё будет хорошо, не волнуйся, они в надёжных руках.
После окончания учёбы мы разъехались кто куда, я не видел её много лет и вот однажды, на юбилее института мы встретились. Она пришла в сопровождении элегантного седовласого красавца. Один его глаз казался стеклянным, а другой искрил яростным обожанием.
Знакомьтесь, представила нас она, мой муж
Я вижу, под твоей защитой не только земноводные, съязвил было я, но мужчина опередил меня:
Да, к рыбам она тоже неравнодушна.
Но как же это Вы же
Пытался её убить, хотите сказать?
Ну, а что же?!
А как бы на моём месте поступили вы? Понимая, что никогда не будете вместе с любимой женщиной. Онасвободна, а я заперт Я порешил убить и её, и себя Но вот
И что теперь? Вы здоровы?! Вас выпустили?!!
О, мой милый Я навечно болен любовью к ней. Впрочем, как я понимаю, не вполне излечились и вы
Она легко коснулась его плеча и шепнула что-то на ухо. Он кивнул, и тут мне стало очевидно, что прибранные наверх волосы открыли обе её щеки. А шрам Она гордо несла его на своём лице, как печать, тавро любви, которое дано нести не всем.
Если ты ещё есть
В погоне за миражами несбывшегося, самонадеянно предполагать, что живёшь по-настоящему и чего-то стоишь.
Кручу ручку старинной настенной кофемолки что есть мочи. В кухне нет двери, а кости кофе так громко и горестно хрустят под моим напором.
Чтобы не разбудить домашних, делаю это в несколько приёмов. Стараюсь успеть, пока бесконечный простуженный скелет рельс с шипением прогибается под копией электровоза детской железной дороги.
Для того, чтобы приготовить чашку кофе, необходим перестук пары скорых и грохот одного товарного. Первый давится шпалами, набит сонными отпускниками и опухшими от ночных посиделок командированными. Второйдлинный, как связка сосисок в гастрономе, загружен трубами, углем, и чем-то страшным, отвергающим жизнь. Оно прикрыто брезентом и опутано тросами так жестоко, что не смеет трепыхаться даже на сквозном ветру. Грузовой изредка швыряется камнями А пассажирский Тот, как гигантский скунс, оставляет после себя такие запахи, что ни один парк зверей, не сможет соперничать с ним в нечистоплотности. Бельё купейных вагонов свисает вялым собачьим языком из окон, а бесконечно доброжелательные отпускники с измятыми бумагой щеками ловят запах моря сквозь табачный дым. Он густо колышется в термосе тамбура, и выдаётся сиротскими порциями при каждом зевке его потной двери.
На нижней полке, ближе к туалету, сидит девушка, считающая себя парнем. Уродливые ступни опутаны нитями бус. Красивые пляжные тапки зацепились за большой палец плоской, почти деревянной ступни. На самом виду серые, посеченные пятки, зубы похожего цвета, широкие ладони с неопрятно огрызенными ногтями
Пойми ты, что никого нет! Кроме тебяникого! реально существуешь только ты! Все остальные появились только потому, что вы договорились с ними до твоего рождения! Онипустышка, массовка, ничтожества!
Ты так часто твердила мне об этом, что в какой-то момент из реального, осязаемого человека, превратилась в ничто, в нечто среднее между мужчиной и женщиной, попирающее вязкую прослойку времени на границе меж сном и явью. Между двумя мирами
Не зная теперь, где ты, не уверен, что пойдёт к тебе большенастоящее или прошлое. Так же, как ты была не уверена в том, кто ты.
Считая себя мальчиком, совершенно по-девичьи глупила. Часто любовалась отражением в зеркале и в то же время ненавидела своё тело. Навсегда лишила себя счастья быть мамой и радовалась присутствию чужих детей. Много нелепостей в твоей судьбе. Как, впрочем, и в моей.
В день твоего приезда, море расцвело горстью маковых парусов. Мне показалось это хорошим предзнаменованием, но увы, я ошибся. В искреннем желании порадовать тебя малостью, распознала подобострастие. Тебе было неприятно и ненавистно всё, что можно обвинить в наивности, доброте или бескорыстии. Ты не верила в порывы, считала нежность и уступчивость признаками слабости. Вытоптала ростки этих недостатков в себе, а заодно искоренила у тех, кто хотел быть рядом. Подле оставила грубых, расчётливых, подлых и продажных. Моё существование уродовало стройную систему твоих взаимоотношений с человечеством. Я был недоразумением, во всех смыслах этого слова.
Словно юная трясогузка, что бежит вдоль железнодорожного рельса, ты быстро перебирала худыми лапками, путешествуя по жизни. Не внимая, судила. Уверенная в том, что «всё придёт само», отказывалась даже читать.
Любое убеждение противоречит жизни, и её стремлению к развитию. Хаос поддерживает наше существование! Косностьвот наш основной враг! И какую часть себя ты не скормишь емууже побеждён.
Помолчи минутку, пожалуйста. Я в отчаянии, одиночество овладевает мною, и. ничего не могу поделать с этим, хотя раньше мне было уютно самому с собой.
Верно. Человеку хорошо, когда он один.
А тебе тебе!?
Когда как. Но, имей в виду, я не хочу сюда возвращаться.
Ты понимаешь, как я к тебе отношусь?
Вполне, но это меня ни к чему не обязывает. Следовать чужим порывам пошло.
Чужим?! Эх, если бы ты только знала
Долго не заживают раны от обломков острых углов рухнувшей надежды, но мне всё ещё жаль тебя, даже теперь, спустя столько лет. Ты и я давно минувшем, но прошлое перестаёт быть им, если терзает каждодневно
Но отчего зачем тогда была произнесена та фраза: «Тылучшее из всего, что я когда-либо встречал.» И вновь этот мужеский род, уродующий тебя!..
Познав истинный вкус, цвет, запах слов, я бунтую! И радуюсь этому бунту Потому, как, если привыкну к восприятию искажённого, изменюсь сам И не в лучшую сторону.
Разорванные неотвратимостью отъезда, уже почти чужие друг другу, мы стояли на перроне. Я беспомощно бормотал о том, что живу с ощущением того, что на меня смотрят, и пытаюсь соответствовать Грустно интересовался её мнением на этот счёт, хотя в самом деле требовал ответа на совершенно иной вопрос, но всё никак не решался задать его. Она же отзывалась только на то, что слышали уши, сердце было глухо.
Нет, тебе не кажется, это так и есть. За тобой наблюдает твоё Высшее «Я». Ну, или Бог. Знаешь, кто это? Это ты сам. Ты создал куклу, назвал своим именем, вселился в неё, и отрезал память о том, кем она была и остаётся. И теперь ты играешь ею в спектакле о жизни.
Как-то всё это
Что тебе не нравится?!
Когда играешь, понимаешь, что это игра! А если, как ты сказала, то как же оно так?
Сказал. Сказал! Запомни раз и навсегда, ямужчина!
А кто же тогда я?!
Ты перестала отвечать на телефонные звонки и письма, я перечитывал старые. Грел в ладонях позабытые второпях бусы. Они были так же холодны, как и ты. Пересматривал фотографии. Раньше ты часто присылала мне снимки разорённых банкротством домов, и я стал подозревать самое плохое. Плюшевые медведи в придорожной канаве терзали воображение хуже всего.
Но если тебе плохо, если ты ещё есть Представь, что лежишь на моем диване, ярядом, тихо глажу тебя по голове, все, что нас разлучаетрассеивается И ты видишь дом, который стоит по колено в тумане колодец несколько яблонь а вдалеке, переворачиваясь с боку на бок, фыркает во сне кабан.
Не плачь, девочка, не плачь, всё пройдёт
Очередь
Кащенко, это больно?
Это навсегда
Сидя перед кабинетом психиатра, стараешься смотреть или в пол, или в стену напротив. Так нестыдно. Когда мы узнаём в толпе соседей из этой очереди, стараемся поскорее разойтись, делаем вид, что не знакомы. Мы здеськаждый со своей бедой, и спокойно выдыхаем лишь выйдя за порог, туда, где живут свободные от страхов люди.
Неважнопуст тоннель коридора или полон, там всегда эхо. Люди серыми тенями сидят и ждут повода проскользнуть, кто куда поскорее. Медсёстры с историями ментальных болезней монументальны в своём намерении убедить в своей непричастности к происходящему, но стук каблуков мечется от стены к стене шаровой молнией, выдавая их характер. Сердобольные как бы парят над полом, а стервы цокают, чертовки, так, словно вбивают набойки вместе с гвоздями вам в голову. Хочется заткнуть уши, но не стоит привлекать к себе внимание. Лучше подумать о чём-то своём.
Это произошло не так давно, чтобы я мог позабыть, но достаточно для того, чтобы мне не было стыдно рассказать об этом.
Так бывает, когда ты не первый раз попадаешь в одно и тоже отделение, лежишь, любуешься потолком, похожим на стиральную доску, вывернутую наизнанку, как вдруг появляется в отделении знакомый тебе по прошлому залёту Точнее, у нас, у психов, это называется заворотом. Охотники желают друг другу «Ни пуха, не пера». Наше пожелание скромнее: «Не заворачивайся больше», напоминаем мы при прощании на выписке.
Итак, отдыхаю я однажды на коечке, прикидываю, каких припасов достану из своего железного шкапчика к обеду, да как не замараться ворованным хлебосольством крысятника Кузьмича. (Про Михал Кузьмича я не зря, не подумайте чего, там же все, как на ладони, сразу видно, кто чего стоит.) И тут в палату входит старый знакомый, Ленин.
Щуплый, вялый парнишка отзывался на партийную кличку вождя Страны Советов охотно. Казалось, название его не обижало, не унижало, нуне беспокоило, в общем, видимо никак. Ленин да Ленин.
Отобедали. Полежали, пофилософствовали. Под присмотром медсестры приволокли из столовой кастрюлю с ужином, получили карамелек, это мы так называем таблетки, и. тихий противный вечер.
В 22 часа прилёг, начинаю вязнуть в дремоте, и слышу истошный крик Ленина:
Карпов выигрывает!!!
Фу-ты, ну-ты
А надо сказать, что шахматные болельщики в ту пору были не хуже футбольных. Ходили по коридорам с плакатами и скандировали: «Кар-пов! Кар-пов!».
И вот, через час с лишним, когда чемпионат по шахматам закончился, вваливается в палату Ленин, и радостно голосит:
Карпов!!! Шах, мат! Клетки
Я поднимаюсь с кровати, и тихо так, но грозно ему:
Ленин, какого хрена спят все!!! ну и высказал всё, что думал и о Карпове, и о нём, Ленине. А когда, резонно заключив, что инцидент исчерпан, вознамерился было прилечь, тут-то Ленин меня и приложил, стулом. Нагнулся за ним, и с воплем:
Ты меня ещё в прошлый раз достал! кинул в меня. Я был парнем спортивным, уклонился, конечно, да и стул такой, нетяжёлый, из полых гнутых трубочек, но после этого расхотелось называть парня Лениным. А чего? Раз смог за себя постоять
Опять стук каблуков. На этот раз почти вежливый, даже слегка боязливый. То студентки. Приталенные белые халаты, дорогие часики, недорогие бриллианты. Волнуются, пришли сдавать зачёт по психологии. Переговариваются Зачем, мол, им этот дурацкий предмет. Не выдерживаю:
Девочки, говорю, не ленитесь, учите психологию. Вся жизнь, так или иначе, построена на её законах
Замолчали. Переглянулись. Правильно Что с меня, психа, взять
Ненастоящий человек
Ты гуся ел?
Не, я гагару ел.
И как тебе?
На рыбу похожа.
Зато без костей
Отрываясь кусками от неба, льётся снег.
Только что там, за ним, то, что выше?
Птица ветку, как будто ребёнка, спускает не с рук, та дрожит не от холода. Ей одиноко.
Снег на месте парит, а округа кружится.
Дождь пытается тучу на месте сдержать.
Свет луны, истончаясь, питает рассветное солнце.
Травы держат земли берега
Всё ли пытка, задуматься? Так ли, как мнится?
На границе Белого и Баренцева морей, над невысоким узким выступом суши, прозванным настоящими людьми в честь хищной птицы кани, проходит весенний путь гусей на Родину.
Скрывая стать под серыми невзрачными одеждами, первым появляется гуменник.
Местные молча смотрят на него снизу вверх: и белолобый гусь по прозвищу белолобик, и пискулька, его малый собрат. Второйв особенности. С тех пор, как его портрет оказался на страницах страшной книги красного цвета, он стал более опасливым, чем раньше, и радовался тому, что невзрачен и невелик.
Гуменник же, дерзнувший одолеть перелёт, не скрывался ни от кого. Плотные полотна стаи растягивались нАдолго, и ненцы наловчились добывать птицу, не распугивая её взрывами пороховых зарядов. Отыскав на берегу промытый насквозь камень, привязывали к нему длинную нить и выпускали в небо так, чтобы орудие пролетало через стаю, никого не задев. Как только камень направлялся к земле, то, охватив гуся за шею шарфом бечевы, неизменно увлекал за собой и его.
Однажды добытая подобным манером птица, попала в руки обычного, ненастоящего человека. Конечно, он видел гусей и раньше. На деревенском пруду, или обложенного яблоками в центре рождественского стола. Гусь с длинной шеей красовался даже на шестой странице букваря. Но чтобы так, в руках, навечно расслабленным, никогда.
Птицу требовалось выпотрошить и ощипать. Если первое казалось осуществимым кое-как, то второе И было решено запечь гуменника «в собственном соку», обмазав несчастного глиной с узорчатых ног до носатой головы. Это обещало избавить птицу от оперения, не издеваясь над нею, и не измучившись самому.
Натаскав два ведра глины, ненастоящий человек принялся за дело, по окончании которого гусь стал похож на шар, и по размерам мог бы соперничать с ядром Царь-пушки.
Помещённый меж двух толстых жердин посередине костра, он испытывал на себе жар всё новых и новых порций древесины. И, спустя приличный срок, как только глиняный шар заметно раскраснелся, было решено, что гусь «в собственном соку» уже готов. Впрочем, глина вполне предсказуемо запеклась, и, чтобы добыть содержимое, её пришлось рубить топором.
Поддалась она не сразу, а когда шар раскололся, наконец, то внутри оказался пуст. Гусь воспарил.
Как напоминание о себе, оставил маленькую косточку и немного солёной морской воды, над которой так долго летел, добираясь домой.
Целина
Свет налобного фонаря паровоза загодя освещает ненужный ему путь, начиная с макушек заснеженных осин. Или будит их, или не даёт заснуть, словно память, что, шаркая разношенными тапками, тревожит сквозь пыльную паутину дрёмы. Впрочем, она скупа и бродит со свечой. Пламя ластится суетливым язычком и, понимая о себе, взывает к тому, о чём успеет. Выходит нервно отчасти, неровно, от того искренне и порой неправдоподобно: неужели это было со мной.
Целина, Казахстан, 50 лет назад холодными вечерами мы собирались под навесом летней кухни. К столу подсаживалось командированное из Москвы начальство, шофёры, студенты и профессура. Одним словомпочвоведы. Безразмерный рабочий день не отпускал до ночи. Берега бесконечных разговоров, омытые реками горячего чая, чаще были по делу. Люди лакомились булкой «Бородинского», гостинцем из центра, нарезанным на ровные ломтики, и обсуждали причины падения плодородия почв. Но иногда
Куда девается сметана? скашивая глаза на тощего профессора с неизменным «Зенит-Д»
наперевес, сокрушалась повариха. Её полная шея рождала смутные желания мужской части коллектива, но тяжёлые кулаки супруга, что присутствовал тут же, не давал им осуществиться. По утрам нам привозят трёхлитровку молока, жирность по ГОСТу, Иван Абрамыч, председатель колхоза, распорядился. Там сверху сметаны должно быть на вершок, не меньше. Я поднимаюсь в полпятого, но к этому времени её кто-то регулярно подчищает. Товарищи! Ну, имейте совесть, в конце-то концов!
Товарищи совесть имели, и молчали именно поэтому. Все знали, что профессор поднимается раньше всех и съедает сметану. И ему наверняка было бы стыдно, если бы голод в своё время не переварил это чувство, вместе с травой и сладкими кусочками обёрточной бумаги, найденной в земле. Профессор прошёл немецкие лагеря. Повариха, как и все, была в курсе этого несчастного обстоятельства, и бурчала больше для порядка. Ей было жаль человека, и она, в силу возможности, оделяла его внушительными порциями во время обеда. Впрочем, это помогало мало, и сметана продолжала исчезать до самого отъезда профессора в Москву.