Когда по городу ездили, папа попутно показывал достопримечательности Ленинграда и характеризовал их:
Медный всадник, поставлен на монолит, на Гром-камень Памятник Николаю Первому, посмотри, держится только на двух опорах, на двух задних ногах коня Исаакиевский собор, построен на сваях из лиственницы Александрийский столп, полностью вытесан из монолита, стоит безо всякого крепления, под собственным весом.
Видимо, для него важна была опора, основа сооружения. А может быть, и всякого существования.
Ремнем отец наказал его один раз в жизни, дважды несильно шлепнул, и то по маминому настоянию. Когда Миша без спроса взял и, разрезая на две половинки длинный карандаш, нечаянно сломал папину бритву, которую ему баба Аксинья отдала. Раньше это была бритва деда Матвея.
Мама работала на трикотажной фабрике. Но что она там делала, Миша толком не знал, вроде бы пар регулировала. О ее работе дома почти не говорили. Ходила туда, потому что надо ходить на работу. А жила семьей и домом. Она умела и любила вязать и на спицах, и крючком. И вся их комната была в подзорчиках, салфеточках, накидочках. И у папы, и у Миши всегда были вязаные свитера, шарфы, рукавички.
И еще папа называл маму «наша вкусноделательница». Наверное, потому, что мама вкусно готовила, и потому, что в очень редких случаях готовила просто еду, но всегда «делала что-нибудь вкусненькое». И мужчинам своим даже самые обычные носки не просто покупала, но дарила. В свою очередь, если папа, даже по ее просьбе, покупал с получки сковородку, а Миша лобзиком выпиливал из листа фанеры подставку под ту сковородку, мама знакомым хвалилась:
Ваня мне сковородку подарил. А Мишутка подарил для сковородки подставку.
Иногда папа подшучивал над ней:
Аннушка, я тебе подарок принес, и клал на стол кусок говядины.
Вот спасибо, радовалась мама. Сейчас я вам что-нибудь вкусненькое сделаю.
Резала говядину на пластинки, обязательно поперек волокон, укладывала слоями в глубокую сковородку, сверху обкладывала кольцами лука, посыпала твердым сыром, поливала майонезом и ставила в духовку. Достав готовое кушанье, показывала аппетитную золотистую корочку и накладывала в тарелки.
Ну, пробуйте, что получилось.
А получалось очень и очень вкусно.
Но вот шить мама не любила. Порвавшееся штопала, а новых вещей сама никогда не шила, хотя была у них швейная машинка.
На рукахне шитье, а на машине шумно очень, всю голову продолбишь, пока что-нибудь сошьешь. Лучше я Марине свитерок или джемперок свяжу, а она мне юбчонку или платьишко сошьет.
Тетя Маринамамина подруга. Раньше они вместе работали, а потом тетя Марина с фабрики уволилась и перешла, из-за жилья, работать в домоуправление в Дзержинский район, на благоустройство территории. А сейчас работает сантехником в аварийной службе. В сантехники перешла, когда война началась, и все мужчины ушли на фронт.
Миша не любил, когда мамы не было дома. Ему всегда хотелось пусть самого незначительного подтверждения ее существования и ее присутствия: стул ли под ней скрипнет, или она на кухне посудой звякнет. Когда мама рядоми на душе веселей.
А с папой иначе. С ним не было весело, но с ним было уверенно и покойно. Даже если он не рядом, а на работе. Папа есть, значит, будет все, и все будет хорошо.
* * *
Наутро, прислушиваясь к разговорам обозников, Миша понял, что немцы в последнее время стали особенно нервными и подозрительными. По мнению крестьян, ждали наступления Красной армии. Постепенно стала понятной и причина подавленного настроения: немцы готовились к обороне, а их, русских людей, теперь заставят возить боеприпасы к передовой и строить укрепления. А куда денешься? На извоз брали только из семей и зачитали приказ: за плохую работу или побег будут расстреляны и саботажники, и их семьи.
И расстреляют, не пустые-то обещания. При каждом рейдировании, на каждом маршруте видел Миша зверства оккупантов. Расстрелянные по оврагам и повешенные на площадях и улицах, не смирившиеся с оккупантами, патриоты и их семьи, от малого до престарелого. Разрушенные города, сожженные деревни, колонны их жителей, гонимые в рабство в Германию. Эшелоны вывозимого продовольствия и промышленного оборудования. Не напрасно говорили: «Фашистский вор на грабеж и разбой скор».
Где-то он читал, дословно уже не помнит, но суть тех слов такова: если ты не пойдешь воевать за свою страну, то на твоей совести будут смерть и плен твоих соотечественников, которых ты мог защитить и не защитил.
Конечно, возраст у него еще не солдатский. Но разве мало взрослых отказалось от брони и ребят, которые приписали годы к своему возрасту и пошли если не в армию, то в ополчение. И в партизанских отрядах немало его сверстников, в том числе и разведчиков. А он чем хуже? Или фашисты ему мало зла принесли? Или он не ленинградец? А почти у всех ленинградцев была внутренняя установка: «Вы нас не возьмете. Назло вам, подлюки фашистские, выживем. И с вас, гадов, с живых не слезем. Живыми вы от Ленинграда не уйдете. Ни один».
Значит, и ему ходить по немецким тылам, искать их уязвимые места, чтобы ни один фашист не ушел живым с нашей земли.
Поутру пути их расходились, и после завтрака, не дожидаясь обоза, Миша стал собираться в путь.
Отошел в сторонку, легонько стукнул лыжи полозьями друг о друга, задержавшиеся снежинки смахнул варежкой. Возле остановились два парня лет пятнадцати. Один, среднего роста, с остреньким личиком и проворными, немного раскосыми глазами, несколько походивший на лисичку, сказал товарищу, высокому, с насупленными, сросшимися в одну линию черными бровями:
Слышал сейчас, полицаи между собой говорили. В Рямзино будем возить боеприпасы.
Значит, не к самой передовой
Нет. К передовой или немцы, или полицаи будут довозить. А в Рямзине, говорят, вроде перевалочного пункта. Немцев там почти нет, только охрана у склада. Да еще полицаи. Дергались сейчас, советских диверсантов боятся, и повернулся к Мише. Слышишь, пацан, пойдешь дальше, через Дерюгинский лес осторожно иди, там партизаны. И взяв Мишу за плечи, тряхнул хорошенько, впился глазами в глаза. И озлобление, и бессилие, и мольба в его раскосом взгляде. Ты все слышал? Там партизаны.
Мне-то что Миша равнодушно пожал плечами.
Шкура, почти без звука выдохнул парень и толкнул мальчика в сугроб.
Миша молча встал, отряхнул пальто, сбил снег с шапки. Надел лыжи и оттолкнулся палками.
Сам ты дурак!
Что-о?! Ах ты, шкет! парень бросился за Мишей.
Но попробуй, догони карела, когда он на лыжах! И ветер не догонит.
Миша, лишь слегка повернув голову, боковым зрением оглянулся на парня: «Что, съел? Только себя умным считаешь? А вышлосам дурак». И тут же одернул себя: «Что ж это я на своих-то. И потом, он не виноват, откуда ему знать, кто я. Нет, напрасно я его обозвал, не надо было». Заскреблась досада: ошибку допустил, следовало бы помягче выйти из ситуации. Как? Ну, например: «Мне Дерюгинский лес совсем не по пути». И себя бы не расшифровал, и человека, своего человека, не обидел бы. И самое главное, не привлек бы к себе внимания. Обидчики запоминаются. И кто знает, окажись Миша снова в этих краях, как отнесутся к нему парни? Безграмотный поступок. А если они проверяли его по заданию тех же полицаев? Нет, не похоже, тогда действовали бы конкретнее, попросили бы напрямую.
«Ладно, если встретимся, придумаю, как помириться».
Миша остался вполне доволен таким решением. И великодушие ему понравилось еще больше, чем месть. Но душу долго скребло: оплошал, поддался эмоциям и безграмотно поступил.
Сообщение об обозе и о «перевалке» в Рямзине оставил в первом же по ходу «почтовом ящике», добавив, что информация нуждается в проверке и подтверждении.
Ну вот, еще одно, хоть и незапланированное, мероприятие провел. В какой-то степени повезло.
Как ни скользко и ненадежно везение разведчика, но отрицать и тем более отвергать его нельзя. Случалось оно и в работе Миши. А однажды везение ему, похоже, жизнь спасло.
В первых числах ноября 1941 года вывелся он за линию фронта. Заданиеразведрейд. Возвращение, Миша до сих пор помнит это число и, возможно, до смерти не забудет, было назначено в ночь на 14 ноября в районе железнодорожной станции Погостье.
И буквально накануне выдвижения к линии фронта, километрах в двадцати от Погостья, свалился он с животом и температурой. Видимо, съел что-то подпорченное или иначе инфекцию занес. Ни есть, ни спать толком не мог. Трое суток отпаивала его бабушка, бабулечка Антонина Васильевна отваром тысячелистника и конского щавеля, пока спала температура и прекратило свистать изо всех щелей. Еще сутки отсыпался и отлеживался и шестнадцатого отправился к линии фронта.
На подходе к деревне Виняголово, что в четырех километрах от Погостья, остановил его шедший навстречу дедок в стеганой суконной ушанке домашнего шитья, с завязанными на затылке ушами, и еловым узловатым посошком в руке.
Остановился, поправил котомку за плечами, внимательно осмотрел Мишу и спросил:
Ты, хлопчик, куда путь держишь?
Так. Хожу. Родители без вести пропали, вот и хожу по добрым людям. Я им по хозяйству помогу, они меня покормят.
Возвращайся, хлопчик, нельзя тебе туда. Твоих третьего дня немцы арестовали, когда они линию фронта хотели перейти. Сейчас их в Виняголове в бане держат под замком. И охрана выставлена.
Ошибаетесь, дедушка. Нет у меня никаких своих. Один я, сирота.
Ошибаюсь не ошибаюсь, путаю не путаю Неважно это. Одно говорютебе туда нельзя. Убьют.
Ухватил мальчика за запястье и вел так обратно с полкилометра, до развилки. Вел молча, о себе не рассказывал и вопросов никаких не задавал. У развилки махнул посошком вдоль большака и сказал:
Ступай в прямом направлении. А мне сюда. Повернул на боковую дорогу и вместо прощальных слов добавил: Я в Гражданскую партизанил. Красным партизаном был, значит. Смекаешь?
И не нуждаясь в ответе, ушел по разбитой проселочной дороге.
Вот так. Как говорится, не знаешь, где найдешь, а где потеряешь. Не свались он с животоми хана ему.
До деревни Ханхилампи, охватывающей полукольцом ламбушку, небольшое озерцо, добрел уже в сумеркахзимой на севере темнеет рано.
Постучался в один из домов.
Кто там? женский голос.
Хозяйка, пустите погреться.
Нет у нас места. Сами в тесноте живем.
Мне места не надо. Посижу, где скажете, согреюсь немного. А как буду в тягость, то дальше пойду.
Погреется он. Ты в лес ездил, дрова пилил, колол, чтобы греться? проворчала хозяйка, однако дверь отперла и в дом впустила.
Это была молодая, но утомленная работой и заботами карелка. И как раз сейчас она с двумя малыми детьми собиралась за стол. Видимо, этим объяснялась ее неприветливость: самим еды в обрез, и еще один рот объявился.
У меня свое, чтобы успокоить ее, Микко положил на стол вареные в мундире картофелины и кусочки хлеба.
Женщина потрогала картофелины, вздохнула:
Они же мерзлые, как ты их есть будешь? А туда же: со своим пришел. Посмотрела на Микко: ребенок, совсем еще ребенок. Ешь, что на столе. Как говорят, где трое прокормятся, там и четвертый с голоду не помрет. Ты чей будешь?
Метсяпуро. Микко Метсяпуро.
Не слышала. Куда ж ты, на ночь глядя, собрался, Микко Метсяпуро?
К родным. Поживу у них немного.
А с родителями почему не живешь?
Дом разбомбили. Родители пропали без вести.
И у нас дом разбомбили. Мы тогда в Териоки жили. А зимой тридцать девятого русские начали войну, напали на Териоки, и в сеновал снаряд попал. Как занялось пламя, все вмиг сгорело: и дом, и дровяник, и хлев со скотом, и все, что нажили. Даже яблони и вишни, которые ближе к дому росли, сгорели. Ничего от хозяйства не осталось. Хорошо, сами уцелели.
Переехали сюда, в Ханхилампи, к матери мужа. Свекор незадолго до того умер, да и свекровь болела, на полтора года только свекра пережила. Усадьба к нам отошла. Хорошая усадьба.
А в сорок первом опять война Мой добровольцем пошел. Дом свой в Териоки отвоевывать. А что там отвоевыватьвсе сгорело. И зачем? Здесь усадьба хорошая. Свекор все добротно делал, не на один день строил. Дом просторный, хлев теплый, большой сеновал, дровяник, яблони, вишни, сливы, огород Надел взял большой, обустраивался просторно, чтоб, как говорится, соседей локтем не толкать. Ох, мужики, мужики Не хотите вы мирно жить, без войны. Пошел в Териоки голую обгоревшую землю у русских отнимать: моя земля, сказал. Вот и отнял. Навечно отняллежит теперь в Териоки.
Миша ел, не торопясь, чтобы насытиться малым. Набросься на едуподозрение может быть, сказал, от одних родственников к другим идет, а голодный, будто неделю не кормили.
После еды помог женщине по хозяйству. Потом попили чаюзаваренных брусничных листьев. Хозяйка уложила детей и для Микко принесла большую охапку соломы. Выровняла, застелила старым покрывалом. Он положил под голову сумку, на сумкушапку, а вместо одеялапальто.
Улеглась и сама. И опять принялась пилить погибшего мужа:
Здесь ему земли мало, Териоки пошел отвоевывать
«К чему это она опять про Териоки? насторожился Микко. Проверяет?!» И сказал:
Териокиэто финская земля.
Финская земля Финской земли, знаешь, сколько раньше было? До Урала. А на севере за Урал, до Оби и даже за Обь. Что ж, теперь идти у русских Петербург отвоевывать, у немцев Псков и Новгород, у татар и башкир Урал и Заволжье отбирать, раз все это раньше финские земли были?
Микко попытался было вставить слово, но попробуй кто вставить хоть звук в монолог осерчавшей женщины.
Нет, вам, мужикам, лишь бы воевать, а о семье думать вы не хотите! Учитель истории говорил, что в давние времена, чуть ли не при рождении Христа, русские, они тогда венетами назывались, на финские земли пришли. Вся северная да и часть средней России, ближе к северуэто бывшие финские земли. И всегда мы с ними жили по соседству и ладили. Потому что свое доброе имя ценили, друг друга уважали. Русские землю пахали, хлеб растили, финны охотились, рыбу ловили, грибы, ягоды собирали. Каждый занимался своим делом, не лез в чужие угодья, не считал себя умнее соседа, не поучал, не отбирал то, что сам не заработал. Одним словом, по-людски жили. А тут В тридцать девятом русским мало земли показалось До Тихого океана все под себя подобрали, нет мало, подай им еще и Карелию. Теперь нашим воевать засвербело Вот и навоевался. Ему что, лежит в своем Териоки. А мне Как мне одной хозяйство вести? Как детей растить?.. всхлипнула, посморкалась. Я ведь учительницей была в младших классах. И хотела потом, когда дети немного подрастут, доучиться, стать учительницей истории. А сейчас какое учительство, когда хозяйство на руках
Но услышав сонное посапывание мальчика, буркнула:
Все вы одинаковые, и потихоньку выплакавшись, повсхлипывала, повздыхала и тоже заснула.
Утром Микко помог немного по хозяйству, позавтракал соленой рыбой и чаем из заваренных брусничных листьев и, поблагодарив хозяйку, собрался дальше.
Хозяйка на прощанье положила в банку из-под тушенки соленых грибков и дала краюшку хлеба. Перекрестила вслед и прошептала:
Помоги ему, Господи. И не попусти такого с моими детьми
* * *
А его учительница в младших классах была совсем старенькая, звали ее Таисия Михайловна. Добрая была и со всеми разговаривала ласково. Что в первые дни в первом классе вводило Мишу в заблуждение. Он думал: «Вот этот мальчикее сын, а вот эта девочкаее дочка, раз она так ласково с ними разговаривает». Уроки она объясняла скучновато, но понятно. И на дом помногу не задавала. Так что дома оставалось только пробежать глазами, повторить, чтобы лучше запомнились устные, да немногим больше времени отнимали письменные. Уроки всегда так делаютсякогда понятно, тогда недолго.
Каждый раз на классном часе, после коротенького классного собрания, проводились громкие читки. Читали о Кутузове и о битве при Бородине, о Суворове и его чудо-богатырях и даже о дотоле не известном никому из учеников казачьем генерале Слепцове, который учился вместе с дедушкой Таисии Михайловны в Горном институте на Васильевском острове. Книжку о нем, больше похожую на тетрадку, еще дореволюционную, без обложек, но с «ятями», принесла Таисия Михайловна. И сама читала, потому что ученики в этих «ятях» только путались.
Герой Кавказской войны Слепцов Николай Павлович недолго проучился в Горном институте, уговорил отца перевести его в школу гвардейских подпрапорщиков. И окончив ее в чине прапорщика гвардии, попросился служить на Кавказ, где шла война.