Бей, бей меня крепко, ты, старая блядь! Сильнее лупи, сука! Сильнее! Потому что ясвинья, дерьмо, грязь! Бей меня! Пори! Еще! Еще!
Зрители в смятении покидают номер господина Бернанса. Старого монаха-кармелита эта сцена доводит до нервного припадка. Он восклицает в сердцах:
Он хочет кнута? Ну так дайте ему кнута! Пусть он получит, чего хочет!
В этот момент я остановил фильм. Потому что вспомнил, что нечто подобное произошло и со мной, в восьмидесятых, в Москве, в Ясенево. Не в отеле, конечно, а в кооперативной квартире. Я по молодости и не подозревал, что добровольное унижение на публике, побои, боль и прочие ужасы могут служить сексуальным возбудителем и для жертвы, и для палача, и для публики. Поэтому то, что произошло тогда на моих глазах, глубоко поразило меня и возможно даже повлияло на мою интимную жизнь. Увы, не так, как вы думаете, мои любезные читатели. Ровнешенько наоборот! Мне отвратительно любое насилиебудь то сексуальные утехи пли воспитательная порка детей, жестокие избиения на московских улицах, терроризм всяческих борцов за свободу пли всевозможные массовые и одиночные убийства, совершаемые солдатами стран социалистического лагеря или развитыми демократиями ради каких-то очередных гнусных целей.
Собралась соседская компашка. Повода не помню. Сидели мы в моей единственной комнате кто на чем. Обсуждали что-то. Пили самогон «Лунная соната»романтическое произведение физика Семиконечного, первач, настоянный на «золотом корне», который Семиконечный привез из командировки на секретный объектстанцию дальнего предупреждения на Алтае. Сейчас эта станция заброшена. Окрестные пятиэтажки давно покинуты людьми. В квартирах белки серут. на крышах деревья растут и вороны ходят. Стоит себе посреди тайги этот монумент былого советского могущества, пугает медведей и лосей.
Семиконечный уверял нас, что настойка помогает при маточных кровотечениях и расстройствах вегетативной нервной системы, само существование которых, оспаривается впрочем европейской медицинской наукой.
Ему никто не возражал.
В этой неблаговидной истории мне суждено было сыграть роль наивного племянника, хотя меня и не ждала в соседней комнате обнаженная тетка (даже не представляю себе, на сколько кусочков разорвала бы меня моя тетя Раиса, если бычем черт не шутитя предложил бы ей вступить со мной в кровосмесительную связь).
Меня вообще тогда никто нигде не ждал.
Через неделю после развода с женой мне исполнилось ровно тридцать три с половиной года. Для мужчины это полуденный час жизни. Торжественный и страшный момент. Слепящее светило как будто замирает и долго-долго мреет, слегка подрагивая, в зените жизненного дня, в точке максимального безумия. Затем оно начинает неумолимо скатываться по стеклянной сфере вниз и тащит нас за собойтуда, за темно-фиолетовый горизонт, в черное брюхо несуществования.
Никто не ждал, не звонил, не писал писем.
Работу я уже бросил, собирался и родину покинуть, но все никак не мог решиться, и висел себе в предэмигрантской прострации где-то между небом и землей.
Некоторые висят так годы, а иныеи всю жизнь.
Роль монахов и медсестры в этой безобразной сцене исполнили персонажи моего рассказа «Улыбка гопп». Несмотря на краткость этого повествования, я так устал тогда, во время писанины, от всовывания в фразыкак полусгоревшие спички в коробоких спичечных качеств, речей и поступков, что снова брать на себя труд и ответственность за их мелкобесные существования и описывать их категорически отказываюсь. Кому охота познакомиться с нимиперечитайте рассказ.
Роли госпожи Розенблюм и мосье Бернанса сыгрализагадочный сосед и его красивая, большая, неуклюжая и по-видимому психически больная жена.
Вот, сидим мы и самогонку дуем. Ощущаем как по жилам растекается «Лунная соната». Кайф! Там-та-там, там-та-там. И тут звонок. Открываю. На пороге мнется дородный мужчина. Загадочный сосед. Приглашает нас всех к себе распить с ним и его женой несколько бутылок портвейна «Тамплиер». Обещает на закускуорешки и темный шоколад.
Мы народ не гордый. После «Лунной сонаты» можно хлебнуть и серной кислоты, не то что благородной рубиновой жидкости не из наших краев. А вкус орехов и шоколада мы уже к тому времени и вовсе позабыли. Пошли к соседу. Расселись в дорогих старинных креслах. На спинках кресел были инкрустациикакие-то затейливые птицы, итальянский дворик, человеческая рука, всевидящее око. циркуль и адамова голова
Сосед подал охлажденный портвейн. В крупных богемских бокалах-тюльпанах. Поставил пластинку. Бах. Клавесин. Ванда Ландовска. Мы разомлели. Я пил «Тамплиер» маленькими глотками, черный шоколад раскрошил как смог мелко и клал под язык крохотные осколки лакомствахотел продлить блаженство.
В комнату вошла жена загадочного соседа. Он представил ее публике.
Ирма Грезе.
Ирма предстала перед нами в платье из темного прозрачного шелка. Под платьем ничего не было. В руке у Ирмы я заметил предмет, который вначале принял за поясок. Это был кнут.
Загадочный сосед уже давно привлекал внимание жителей нашего подъезда. Огромный, блондинистый, с прекрасной шевелюрой, сосед снял как Юпитер яблочным румянцем на свободных от окладистой рыжей бороды, усов и бакенбардов щеках. Большой, симпатичный, уверенный в себе человек. Одно в нем было неприятноузенькие глазки с белесыми зрачками. Ходил он в наш универсам не с авоськой, как все. а с плетеной корзинкой, очевидно несоветского происхождения. Гулял под руку с женой. В одной рукежена, в другойкорзинка. Иногда отстранялся от нее, ставил корзинку на ясеневский грязный снег и декламировал ей какие-то вирши. Однажды я расслышал несколько слов.
У лилий белизна твоей руки, твой темный локонв почках майорана.
Из квартиры загадочного соседа доносилась музыка. Чаще всегоклавесин и флейта. Музыкант?
Помню, при первой случайнойнос в носвстрече в подъезде посмотрел на соседа и подумал как Берлиоз: прибалт? Швед? Немец?
Весь белобрысый, а борода рыжая, холеная. Может быть, курляндский шпион? Чухонский викинг? Карело-финский атташе?
Загадочный сосед представился так: Валерий Виткевич, доцент, читаю лекции от Всероссийского общества слепых.
Говорил он с легкой, как мне вначале показалось, картавостью. Тут же до меня дошлоне картавость это, а акцент. Чех, что ли?
Женился на сокурснице-москвичке и остался в СССР навсегда. До этого жил в Гданьске. А еще до этогов Бремене.
Бременский музыкант!
Какого же лешего вы цивилизованный мир оставили? Ганзейский союз. Солидарность, Валенса, верфи. Про свободный город Бремен я уж и не говорю. Заоблачные высоты. Петух на коте.
Для вас высоты, а для моих родителей, этнических поляковад на земле. А по Гданьску скучаю конечно. Чудесный город. Родина Шопенгауэра. Фонтан Нептуна. Страшный суд.
И в Гданьске тоже?
Сосед приложил длинный пухлый наманикюренный палец к красным губам. Сделал мне знак, чтобы я подождал. Зашел к себе в квартиру, захлопнув у меня перед носом дверь. Я успел разглядеть фигуру его жены, обмотанную как мумия какими-то бежевыми тряпками с живописными разводами. Тряпки далеко не везде покрывали розовую, лоснящуюся, трясущуюся плоть. Фигура метнулась в сторону и исчезла еще до того, как закрылась дверь.
Виткевич появился через минуту с большой заграничной книжкой в руках. Осторожно открыл ее и показал мне репродукцию.
Вот, ознакомьтесь. Триптих Мемлинга. Это то самое, против чего я агитирую.
От этой картины у меня в памяти остался только энергичный мохнатый черт, подцепивший багром монаха или священника. Огромные глаза дьявола напомнили мне расширенные базедовой болезнью глаза нашей учительницы биологички Берты Исааковны.
За эти выпученные и вечно воспаленные глаза школьники дразнили Берту Исааковну дрозофилой. Дрозофила обожала организовывать вылазки на природу с палатками и пионерскими кострами, которые называла полевыми исследованиями подмосковной фауны и флоры.
В деревне Павичи на реке Пугре, на берегу которой Дрозофила разбивала обычно наш палаточный лагерь, произошла однажды ужасная история, о которой даже сообщила всемирная служба Би-би-си. Алексей Максимович Берг назвал этот прискорбный инцидент примером моральной деградации советской деревни, жадно смаковал душераздирающие подробности, вспоминал не к месту химическую войну, развязанную Тухачевским против крестьян на соседней Тамбовщине.
Помню, подъехал милиционер на запыленном мотоцикле с коляской. Вызвал Дрозофилу, пошептал ей на ухо и уехал. Дрозофила побледнела и схватилась за сердце. Послала меня и еще двух дневальных разыскивать и собирать детей для срочного отъезда в Москву.
Стояла редкая для конца августа влажная жара. Парило. Возможно это как-то повлияло на распоясавшихся злодеев. Или в водку попали какие-то особые, возбуждающие садистские наклонности яды?
Как еще можно объяснить случившиеся ужасы? Людоедство еще можно с натяжкой объяснить вечным советским недоеданием, дефицитом жиров и углеводов. Но принуждение к копрофагии? Асфиксиофилия? Салиромания?
Судьба изредка бывает благосклонной. Ни школьники, ни Дрозофила, ни сопровождающий ее во всех экспедициях, ночующий почему-то всегда с ней в одной палатке долговязый географ Рожков, многодетный отец и страстный любитель утренней рыбалки, не пострадали.
Заболоченные леса кишели ящерицами, тритонами и лягушками. Нудная биологиня заставляла нас собирать растения для школьного гербария и ловить насекомых для коллекции. Девочки терпеливо искали листики и цветочки, географ Рожков невозмутимо удил плотву на поросшем камышами берегу Пугры, а мальчики, вместо того, чтобы гоняться за бабочками с сачками в руках, убегали к ближайшему прудику. Ловили там лягушек и жаб, надували их через травинки и плющили о деревья. И радостно смеялись когда раздавался хлопок
Кипарисы
Каждый раз, когда ехал в Крым, просыпался ни свет ни заря на своей верхней полке, припорошенной угольной пылью, и жадно смотрел в окно. Страстно хотел поскорее увидеть первые вестники югакипарисы. И вот, на длинном хребте мчащегося вместе с нашим поездом пологого холма выстраивалась вдруг шеренга молодых великанов, гордо вознесших к небу свои, покрытые негритянскими курчавыми волосами ветки. На душе у меня сразу теплело.
Московский бетонный горловой зажим ослабевал
От предчувствия счастьявстречи с морем, с Ласточкиным гнездом, с Ай-Петри, с черешней и шелковицейсосало под ложечкой. Только когда мне исполнилось шестнадцать, я понял, что это были не кипарисы, а пирамидальные тополя.
Говорят, однажды Сталин, находясь на даче в Ливадии, испугался, что с кипарисов кто-то в него выстрелит. Комар его укусил, который, как он полагал, живет в кипарисе. И вообще, кипарисы, часто растущие на кладбищах, вызывали у него неприятные мысли. И на южном берегу Крыма вырубили около семидесяти пяти тысяч этих прекрасных деревьев.
Витеньке было шесть лет, когда он впервые увидел горы и море.
Они ехали из Симферополя в Ялту на старой Волге с поджавшим передние ноги серебряным оленем на капоте. Витенька сидел на переднем сидении, рядом с шофером, бабушкана заднем.
Ему казалось тогда, что пространство сродни его детскому временитягучему, липкому потокуи не может вести себя как плещущаяся теплая водичка в ванной. Но километрах в пяти от Симферополя пластающаяся обычно по горизонтали плоть земли начала вдруг вздыматься, волноваться. Опускаться балками, лощинами и подниматься горбами холмов, скалистыми грядами.
У памятника Кутузову, который задумывался как фонтан, но был сух, как испорченный водопровод, они сделали короткий привал. Бабушка очистила от растрескавшейся желтоватой скорлупы куриное яйцо и наказала Витеньке съесть его с бежевым крымским хлебом и кружком жирной украинской колбасы. Но он не мог есть из-за волнения, пища застревала в горле. Витенька ждал появления моря.
И вот, где-то между загадочными каменными пальцами Демерджи и прячущимся за кустами Чатыр-Дагом он увидел впереди что-то ослепительно, потрясающе синее. Оно то появлялось, то исчезало за деревьями и скалами. Витенька не понимал, что это, реальность или видение.
Москва серая, асфальтовая. Подмосковьеблекло зеленое, березово-белое. А тут вдруг такая невероятная, режущая глаза, беспощадная синева! Через несколько поворотов дороги море вдруг открылось перед ним во всей роскоши своего пылающего простирания. У Витеньки захватило дух.
Когда они проезжали Кипарисное, молчавший до того шофер, восточный мужчина с жгуче-черными усами, всю дорогу куривший сигареты «Прима», сказал Витеньке:
Смотры, смотры, малчик, Аю-Даг. Медвед-гора, значит. Апустил морду в море и пьет
И тут же откуда-то справа, прямо под колеса Волги, бросилась черная кошка. Шофер инстинктивно дернул руль, машину тряхнуло, и она взлетела как ракета, два раза перевернулась в воздухе вокруг продольной оси и врезалась в растущий на другой стороне дороги кипарис. Обняла его своей жестяной плотью. Шофера раздавило в лепешку. Бабушку поранило, но не убило. А бедного Витеньку вынесло через лопнувшее ветровое стекло и подбросило так высоко, что он смог еще раз в полете насладиться потрясающим видом на сияющую, убегающую к далекому горизонту волшебную синеву, покрасневшую по краям
Так погиб мой младший брат.
Массандра
Несколько раз они останавливались в гостинице «Массандра», построенной в одноименном парке в конце пятидесятых годов. В то время рядом с ней еще не было гигантского комплекса зданий «Интурист», испоганившего парк и всю восточную Ялту. Южнее гостиницы, на берегу, еще не появилась ужасная трапецеидальная бетонная коробка, а маленькая церковка святого Николая, построенная в начале двадцатого века добреньким царем для санатория матросов-туберкулезников, стояла без купола, побитая и изгаженная.
Советская Ялта отдыхала вовсю. На городских пляжах не было свободных мест. Морская вода воняла мочой. Вечерами отдыхающие танцевали и выпивали тысячи бутылок белого и розового Муската. Огромным спросом пользовалось полусладкое Крымское шампанское.
Из открытых окон пансионатов и санаториев доносились слова популярных песен: Расскажи-ка мне дружок, что такое Манжерок Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не знаю, ничего никогда никому не скажу Раз-два, туфли надень-ка, как тебе не стыдно спать, славная милая смешная Енька нас приглашает тан-це-ватъ
Дорога к морю проходила рядом с Домом актера. Алик и бабушка видели там однажды Райкина. Он производил впечатление неприветливого, раздражительного человека. Бабушка помахала ему рукой в старой белой шелковой перчатке, послала воздушный поцелуй и крикнула:
Привет, Райкин! Браво-брависсимо!
А народный артист РСФСР скорчил в ответ брюзгливую мину и, опустив глаза, в которых мерцала самодовольная наглость успешного советского шута, демонстративно отвернулся и тут же бесшумно исчез.
Ходили они и в Массандровский парк. Гуляли по аллеям, любовались на экзотические растения, доходили до заросшего кувшинками прудика, в котором когда-то плавали золотые рыбки, и шли назад. Нагулявшись, расстилали в тени дуба или граба узорчатое одеяло, играли в карты, наслаждались ароматом акации, рокотанием прибоя и потрясающим видом на покрытое белоснежными барашками Черное море.
Бабушка читала толстенькую «Неделю». Эту приятно пахнущую типографской краской газету «оставляла» для нее знакомая киоскерша. Бабушка не оставалась в долгув каждый приезд дарила киоскерше пачек по пять «Столичных». Киоскерша дома осторожно открывала краснобелые пачки и выкладывала сигареты сушиться на подоконник, а через несколько дней аккуратно засовывала их назад. Курила она эти сигареты только когда к ней в гости приходил ее закадычный дружок Филемон, по национальности грек, носивший элегантную соломенную шляпу и тросточку из бамбука, тоже киоскер, только с Набережной имени Ленина, и потому много о себе понимавший и относившийся к массандровской киоскерше несколько свысока. Филемон неизменно приносил с собой бутылку «Черного Муската» и коробочку мармелада. Киоскерша жарила в крохотном дворике шашлык. А после ухода Филемона каждый раз горько плакала.
Бабушка читала «Неделю», потому чтотам нет политики и есть про Москву, про театры, артистов и кино. Почитав минут десять, она закрывала глаза и засыпала, и могла запросто проспать часа три. Спала она. впрочем, не глубоко, никогда, даже во сне, не забывала о своей роли няньки-охранительницы, часто просыпалась и закрывала глаза только удостоверившись в том, что Аликне делает глупости, как все мальчишки, а мирно играет в солдатики, собирает цветочки или ловит бабочек большим зеленым сачком. Бабочек этих Алик, мальчик незлобивый, рассмотрев в лупу и показав бабушке, отпускал на волю (только крылышки иногда отрывал).