Ленин был главной темой для бесконечных казенных разговоров, сочинений, нотаций, похвал. Он был главной музой советской поэзии, прозы, живописи, графики, театра и кино. Главным и единственным авторитетом. Основной метафорой для всего чудесного.
Ленин был философским камнем, ответом на все вопросы, альфой и омегой
У детей, наших сверстников в Европе и Америке, по грубому выражению двоюродного брата моего отчима Миши Бронштейна, эмигрировавшего в Штаты в восьмидесятом году, из задницы торчали ананасы и бананы, а у нас, бедных совковых ребятиз тощих задниц, а также изо рта, из ушей, и из носов торчал этот отвратительный картавый сифилитикВладимир Ильич Ленин. Он же сидел у нас в головах и в яичках, теребил бородку и посмеивался.
Когда я, первоклассник, нашел его фотографию в нашем буфете, где-то между дедушкиной полосатой пижамой и бабушкиным старым шелковым халатом, я так взволновался, как будто нашел золотой самородок или живого крокодила и понес свою находку бабушке на кухню.
Бабушка повела себя непонятно. Она поцеловала фотографию, потом изорвала ее на мелкие кусочки и выбросила их в мусоропровод. Когда я уходил из кухни, я расслышал, как бабушка шепчет сама себедура я, дура
Позже, когда я немного повзрослел, я сравнил даты рождения бабушки и вождя мирового пролетариата и понял, что Лениным этот тип на фотографии быть никак не мог. Кто же это был? Бабушка за все проведенное нами вместе время поведала мне только о двух своих интимных знакомых. Один из них занимал должность директора завода, где она работала начальником цеха. Этот директор исчез, как и положено, в тридцать седьмом году вместе со всей семьей. Чудо, что бабушку не тронули. Другой был, если верить бабуле, генералом НКВД. Он в свою очередь исчез во времена процесса над берневцами. Оба не были, по рассказам бабушки, похожи на Ильича. Странно все это.
Вернемся однако в буфет красного дерева, в его просторное нижнее отделение, где я все еще сижу с вилкой наперевес в ожидании вечера.
Сижу я, сижу на затекающих ногах, потею, слушаю тишину. В буфете душно, тошно, неудобно. Минуты ребенка тянутся как столетия
И вот, то ли во сне, то ли наяву слышу кто-то идет по коридору.
Это Мосгаз наверное взломал входную дверь и теперь ищет жертву в квартире. Фалды его длинного пальто развеваются как черное знамя сатаны. В его ужасных белых рукахтопор-колун.
Глаза его сверкают от ярости.
Мосгаз шипит и клацает стальными челюстями.
Я сжал вилку так, что серебро затрещало, и зажмурил глаза. Решил, что не буду дожидаться, пока он найдет меня, вытащит из буфета и прикончит колуном, а выскочу из моего убежища как Чапаев на беляков и ударю его вилкой в тощее брюхо. Он выронит топор и упадет, а я убегу в подъезд и спущусь к Ваське, на третий этаж. У него всегда дома дед-профессор. Он защитит меня от злодея.
Меж тем Мосгаз неотвратимо приближался к моему убежищу. Как будто его тянуло ко мне магнитом. Я слышал его дыхание. Он звал меня почему-то по имени, коварно предлагал вылезти из буфета и попробовать свежих пряников.
Постучал по красному дереву.
Сейчас откроются дверки буфета и
Я набрал в легкие побольше воздуха, зажмурил глаза, бешено сжал вилку и, громко крича ураааа, выбросился из буфета, как цепной пес из будки
Мой дедушка, зашедший проведать меня в обеденный перерыв, едва успел схватить мою руку с двузубой вилкой. Медовые пряники, которые он купил в булочной напротив, выпали из авоськи и раскатились по всей комнате как золотые монеты.
В дрожащих руках он держал «письмо счастья» и растерянно глядел на меня.
Пальцев
Я даже имени его не знал. Фамилия его былаПальцев. Кличка, естественно «Палец». С ударением во всех падежах на последнем слоге.
Учителя говорили: Пальцев, к доске!
Или: Пальцев, не ковыряй в носу! Пальцев, сядь нормально и слушай!
Но никогда его имени не называли. Хотя многих других школьникови любимчиков и хулиганов звали по имениони. мол, всем известны. Имена любимчиков произносились ласково, интимно, имена прогульщиков, хулигановс интонацией дикторов центрального телевидения, когда они кого-нибудь клеймят, например, израильскую военщину или режим Смита. А Пальцев был вне добра и зла. Он был Пальцев. Чудик. Не от мира сего. Придурок!
Хотя дураком он не был и все это прекрасно знали. В редкие минуты присутствия на земле был он сосредоточен, задачи по арифметике решал быстро, только всегда не так, как требовали учителя. Иногда они его даже не понимали, слишком нестандартно было мышление этого пятиклассника. Но обычно дух его витал в небесах, а бренное тело ковыряло в носу, сидело не нормально, учителей не слушало и подчас само, без помощи соседей, падало на пол.
Одноклассники жестоко травили «Пальца». Травля начиналась до уроков, шла весь школьный день и продолжалась нередко и после занятий. Называлось это на классном жаргонетравить Пальца до смерти. Как только его тощая фигура появлялась в дверном проеме нашего класса, полагалось громко крикнуть:
Палец пришел! Трави Пальца!
После этого надо было ухитриться вырвать у него ранец и начать дразнить, а когда он подбежит, чтобы вырвать ранец из рук обидчика, бросить ранец другому, сопровождая это комментариями вроде:
Палец, ну что ты травишься? Никто у тебя ранец не собирается отнимать, ну, подойди, возьми ранец, возьми! А, не можешь? Тебе мама на завтрак что положила? Бутерброд? На скушай! Что, съел? Трави Пальца до смерти! До смерти трави!
Пальцев знал, что его ожидает в классе. Знал, что у него вырвут ранец. Сопротивлялся. Упорно, безнадежно. Подбегал к обидчику, пытался схватить ранец за лямки, схватив, тянул к себе. Но как-то робко, заторможенно. То ли в руках у него была слабина, оставшаяся от перенесенного в детстве полиомиелита, то ли он боялся по-настоящему агрессивно отвечать на травлю. Единственное возможное средство против травливзять себя в руки, не бегать собачкой от одного к другому, не выть, просто сесть за парту и подождать, пока все уляжется, было почему-то ему недоступно.
Все его движения были странно замедленными. Именно эта замедление всего его существа больше всего раздражало его одноклассников. Инстинкт заставлял их травить чужака, чье присутствие нарушало психическую и пространственно-временную стабильность их ординарного мира.
Ранец летал как бабочка от одного школьника к другому. Пальцев тяжело бежал за ним. Пыхтел. Пытался догнать ускользающее мгновенье. Ускорялся. Может быть мы хотели от него этого ускорения? Или превращения его в одного из насвсе мы были моторными психопатами. А он был каким-то Буддой.
Иногда он явственнозастревал в чем-то для нас невидимом, погружался в себя и забывал и о ранце и о травле.
В такие мгновения он шептал, делал руками странные движения, как бы писал на доске, отвечал кому-то. В этом случае полагалось «оживить» Пальца, т. е. ткнуть его пару раз ранцем в лицо. Желательно пряжками в нос. Чтобы он очнулся и дальше травился.
После «оживления» Пальцев разъярялся и бросался на обидчика, подняв обе руки вверх, как распятый апостол Андрей. Но не бил. Никогда и никого. Вообще ни к кому не прикасался. Прикосновения были для него табу. Как будто он боялся повредить пыльцу на чьих-то невидимых крылышках. Одноклассники это знали и травили его без опасений, что он в один прекрасный момент распсихуется и ударит кого-нибудь кирпичом по голове. Травля продолжалась обычно до того момента, пока в классе не появлялся учитель. Пальцева оставляли в покое до перемены. Хотя иногда его «дергали» и на уроках. После звонка травля начиналась с начала.
Травили Пальцева все мальчики нашего классаи хорошие ученики и плохие, и хулиганы и «школьники примерного поведения», травил и я. Травля слабого давала своеобразную психологическую фору. Не меня ведь травят! А Пальца. Он не такой как все, значит его надо травить. Его все травят. И я травлю. Я участвую в том, что делают все. Я часть. А Палецсам по себе. Пусть за это и получает. Его не жалко.
Для трех моих одноклассников травля Пальцева стала главным содержанием школьного дня. Одним из них был хорошист Лусев. вторымхулиган и троечник Ашкенази, третьимдвоечник Петя Тужин по кличке «Петух». Лусев был лицемер, законченный мерзавец, садист. С учителямисдержан, умен. С сильными ученикамипрост, с средними и слабымивысокомерен. Сквозь Ашкенази, казалось. дул криминальный ветер. Он не был садистом, как Лусев. просто у него не было никаких других жизненных мотиваций кроме злых. Лусев и Ашкенази соперничали. Травить «чудика» было гораздо проще, чем выяснять друг с другом отношенияих силы были примерно равны. Петух сам был «слабаком» и травил Пальцева, потому что боялся, что одноклассники начнут травить его самого.
Мои одноклассницы в травле Пальцева не участвовалиони были заняты выяснением отношений между собой. У них тоже была жертвочкаЮля Вернадская, прозванная «Ссылкой» за случившуюся с ней еще в первом классе на уроке неприятность. Это была чрезвычайно застенчивая девочка из семьи инженера. Один раз я видел ее отца на классном собрании, куда ученики должны были явиться с родителями. Маленький еврей, худой, запуганный. Он все время потирал красные потные руки, ерзал на стуле, когда речь шла о его дочери (училась она посредственно), видно было, что он боится нашу классную руководительницудородную учительницу истории Клавдию Дмитриевну.
Девочки Юлю не травили, а умеренно третировали. Кидали в нее бумажки, говорили о ней как о последней дуре, неряхе, уродине, иногда, желая унизить, называли в лицо Ссылкой. Но часто оставляли в покое. Мальчики Вернадскую до поры до времени просто не замечали. Все изменилось. когда у нее стали расти груди.
Лусев заметил это первый.
Димыч, сказал он мне на перемене. Посмотри на Юльку! Вот это буфера! Знаешь, что еврейки всегда теплые? У евреек всегда течет!
Я не знал, что сказать. Не понимал, что значит «теплые», что«течет». Но почувствовал, что Лусев сказал гнусность.
Ты. Лусев, у тебя самого не течет?
Течет, течет, еще как течет.
Проговорив это, он удалился. На конфликт не пошел.
Вот сволочь, подумал я. Надо будет найти повод и дать ему в морду.
Когда Юля проходила мимо, я незаметно взглянул на нее и сразу заметил, что Лусев был прав. Под школьной формой колыхались два увесистых холмика. Это взволновало меня. Захотелось положить на холмики руки и сжать их пальцами. По животу прошла судорога. Я невольно закрыл глаза. Проглотил слюну. Юля заметила мои гримасы, грустно посмотрела в мою сторону и быстро пошла дальше. На ее бледном лице не появилось даже следа женского удовлетворениязнаю, мол, что ты хочешь! Только печаль и страх новых осложнении и унижении.
В тот день Пальцева травили особенно жестоко. Он травился. мычал, размахивал как Дон Кихот длинными руками. Перед звонком Лусев демонстративно вытряс на пол содержимое его ранца. Ашкенази ударил выпавшие учебники ногой. Учебники разлетелись по классу как птицы. Одна книга разорвалась пополам. Петух схватил сверток с завтраком Пальцева, развернул его и принялся, по-клоунски ухмыляясь, есть бутерброд. Я заметил, что Юля Вернадская не смотрела на травлю, как другие, а отвела глаза.
На перемене о Пальцеве забыли. Может быть забава надоела или что-то отвлекло. Школьный мир волновался как шарик ртути на рукемалейшее движение приводило к фатальным изменениям.
Первый урок тянулся бесконечно долго. Учительница биологии рассказывала о размножении кольчатых червей. Потом была арифметика. Любимыми педагогическими высказываниями нашего учителя Федора Федоровича были: «Проще пареной репы» и «Как об стенку горох».
Он говорил:
Тужин, сложить одну вторую с одной третьей не можешь, а ведь это проще пареной репы! Но тебе ведь и объяснять бесполезнокак об стену горох!
Я представлял себе огромную вареную репу. Репа лежит на столе, от нее идет пар. Федор Федорович режет ее ножиком. Внутри репа гладкая и действительно очень простая.
Проще пареной репы! говорит Федор Федорович.
Рядом с репой лежит открытый мешок сухого разноцветного гороха. Федор Федорович запускает в него волосатую руку и достает горсть. Потом бросает горох яростно в стену. Горох отскакивает от стены и с противным шелестом рассыпается по полу.
Как об стену горох! подтверждает учитель горестно.
После третьего урока была большая переменадвадцать минут. Можно было расслабиться. Даже тайком из школы выйти и сбегать к универмагу «Москва», купить пирожок с мясом или с повидлом. К универмагу я не побежал, решил просто постоять в зале у окна.
Стою, смотрю. Отдыхаю.
Подходит ко мне Петух и говорит:
Димыч, пошли в тупик, там ребята Юльку зажализа сиськи лапают. Пошли, пока не убежала!
Сказал и смылся.
Я пошел вверх по одной из школьных лестниц. На последнем, пятом этаже школы был актовый зал. Когда его двери были закрыты, перед ними образовывался «тупик», о котором говорил Петух. Тупик ограничивалистена, огромные двери в актовый зал и стальная решетчатая дверь на чердачную лестницу. Учителя и школьники младших классов туда не заходили, старшеклассники предпочитали курить на улице или в туалете. Тупик был свободной зоной для нас, пятиклассников. Там сводили счеты, играли на деньги в «трясучку», изредка торговали сигаретами или почтовыми марками. Девочки туда не ходили. Боялись. Не знаю, как удалось Лусеву заманить туда Юлю. В том, что это была его идея, я не сомневался. Ашкенази был зол, но прост. Петухпросто дурак.
Поднимаясь по лестнице с четвертого на пятый этаж, я прислушивалсясверху ничего не доносилось. Не наврал ли Петух?
Достиг, наконец, тупика. Петух не наврал. Юля стояла, привязанная за руки к решетке. Измочаленная школьная блуза была стянута на лицосвоих мучителей она не видела. Старый белый бюстгальтер мотался на шее. Лапали троеЛусев, Ашкенази и Петух. Молча хватали за груди. Схватив, отпускали. Потом опять хватали. Схватить было не легко, потому что Юля брыкалась и выкручивалась, несмотря на связанные руки. Пыталась ударить коленом в пах. Я видел, как Лусев схватил Юлю за сосок. Крутанул его. как выключатель. Юля глухо застонала. Лусев схватил ее и за другой сосок. Тут Ашкенази отодрал его руки от Юли и схватил груди сам. Потянул их на себя.
Меня охватило бешеное желание. И, одновременно, отчаянье и ужас.
Как шальной подскочил к Юле, отпихнул остальных и схватил ее за груди. Сжал в ладонях. Мне представилось, что ее груди состоит из мягкой резины, сваренной из молока. Внутри них нащупывались как бы нежные яблочки. Их хотелось взять в рот и надкусить. Я неловко поцеловал Юлю в сосок. Меня ударил электрический ток. Такого блаженства я еще не испытывал. Я чувствовал себя одновременно и садистом Лусевым и хулиганом Ашкенази, дураком Петухом и несчастной Ссычкой. Господом Богом в экстазе вечного оргазма и Сатаной в содрогании вечной муки.
Тут Юля попала мне коленом в пах. Я выпустил ее, согнулся и отошел в сторону. Ее сейчас же облепили другие. Неожиданно в тупике появился Пальцев.
Вы что, что тут делаете? воскликнул он скрипучим высоким голосом и добавил. Гады!
Отвали, Палец! Твоя очередь еще придет.
Ах, гады!
Сказав это, Пальцев бросился на лапающих, забыв, вероятно. в пароксизме гнева о табу на прикосновения. Он вел себя так. как будто кто-то вложил в него уверенность и силу.
Отбросил Петуха в сторону. Петух стукнулся головой о кирпичную стену. Схватил квадратного атлета Ашкенази, отодрал его от Юли, заломил ему назад руку и дал крепкого пинка в зад. Тот не ожидал от Пальцева такой прыти. Упал в углу тупика. Подвернул ногу. Завопил.
Лусев всего этого не замечал. Он лапал как одержимый. Пальцев налетел и на него, оттащил от девочки. Они сцепились. Упали. Покатились. Тут поднялся Ашкенази и ударил Пальцева ногой в бокпо почкам. Полез к Юле.
В этот момент решалась моя судьба. У меня не было времени трусить. Или надо было вставать на сторону Ашкенази и Лусева или заступаться за Пальцева и Вернадскую.
Я бросился на Ашкенази. Получил удар под дых. Это называлось у него«в душу». Задохнулся. Потомпо ребрам («в торец»). Переборов боль, увернулся от третьего удара и схватил Ашкенази «стальным зажимом» за шею. Начал жать. Он не сдавался. Прохрипел:
Отпусти, убью!
Я сжал еще крепче. Он закатил глаза. Тут я, наконец, услышал страшный крик Клавдии Дмитриевны. Она кричала мне в ухо:
Отпусти его, ты его задушишь!
Отпустил. Ашкенази был без сознания. На его лице застыла презрительная улыбка. Очнулся он минут через пять.
Я огляделся. Вокруг сновали учителя. Юлю развязали, увели. Петух убежал, по-видимому еще до прихода учителей. Пальцев и Лусев еще дрались. Лусев бил Пальцева кулаком в живот, тот кусал Лусева в плечо и царапал ему щеки. Их растащили.
Потом нас повели к директору, по кличке «Керогаз». Туда же привели и испуганного Петуха. Керогаз наорал на всех, вызвал в школу родителей.
На следующий день родители Юли забрали ее из нашей школы. Впоследствии ее семья была одной из первых, покинувших СССР в 1969 году. Юля закончила школу в Израиле и университет в Торонто. Стала врачом. Ашкенази из школы исключили. По совокупности заслуг. Он перешел в другую школу, но до аттестата не доучился, попал в колонию для несовершеннолетних преступников. Петуха тоже исключили за неисправленные двойки по английскому и арифметике в году. Пальцев покинул нашу школу перед седьмым классомперешел в соседнюю, математическую. То же сделал и я. Лусев выкрутился. Он благополучно доучился и стал после окончания юридического факультета МГУ следователем уголовного розыска.