Красноармейцы посовещались и пошли в указанном немцами направлении. Больше их Витька не видел.
Через несколько дней немцы пришли снова и стали всех выгонять из домов. Они что-то говорили по-немецки, показывая рукой на запад: «West! West! Weg!» Семья Быченко пошла со всеми. Внезапно начался обстрел. Витька упал в канаву. Страх не давал поднять голову, и он не знал, что с остальными. Когда наступила тишина, он все-таки поднял голову и с радостью увидел, что все живы.
Они торопливо спустились в овраг. Мать несла на руках хныкающего Валерку. В овраге был поставлен навес, а под навесом лежали раненые красноармейцы. Их было много, и в воздухе стоял запах крови и йода. Один из нихседой и крупныйвсе время стонал и просил пить.
Витька беспомощно оглянулся на мать.
Вода в Мечетке была мутная и вонючая, она совсем не годилась для питья.
Не надо! сказала мать. Нельзя ему.
Ему уже ничем не поможешь, сказал дед. Губы его дрожали.
Потом они шли по степи. Навстречу двигались колонны немцев. Витька подумал, что если немцы выйдут на красноармейцев, то тем будет очень плохо. И еще он подумал, что отец тоже воюет и, может, сейчас тоже лежит под каким-нибудь навесом и просит пить, а ему не дают. От этих мыслей Витьке стало совсем плохо, и он заплакал. Дед взял его за руку и повел за собой. Мать с Валеркой шла чуть впереди. Иногда, поравнявшись с нею, немцы свистели, кричали что-то на своем языке и весело гоготали.
Идти по буеракам было тяжело.
Лишь к вечеру они добрались до Городища, где жила бабушка. Валерка хныкал, он хотел есть.
Потерпи! уговаривала его мать. Скоро придем!
В Городище было тесно от немцев.
Бабушка Зина накормила их скуднонемцы все отнимали. В Городище они прожили около месяца, а потом немцы и здесь стали всех выгонять. Жители Городища шли общей колонной, а мимо них тянулись немецкие военные колонны, которые казались бесконечными. Сила у немцев была такая, что дед начинал сомневаться в победе Красной Армии.
До Урала гнать будут! сказал он. Большую силу немец набрал!
Колонна шла на Мариновку, потом на Кривую Музгу и дальшена Морозовскую. И все пешком, пешком, пешком. Теперь уже Витьке казалось, что они будут идти вечность. Есть было нечего, братик Валерка быстро ослаб, и его везли на тележке со скарбом, которую катили по очереди, пока хватало сил. Хорошо еще местные жители помогалидавали что бог послал.
В Нижнем Чиру, куда сталинградцы пришли, оказался пересыльный пункт. Немцы огородили территорию колючей проволокой и вопросы с расселением решали просто: молодыеналево, женщины, старики и детинаправо. Молодых парней и бездетных женщин из лагеря куда-то сразу отправляли, и Витька уже понимал, что там, куда их увозят, отправленным людям вряд ли будет лучше.
В Кривой Музге семья Быченко прожила до морозов.
С первыми морозами всех оставшихся в живых погрузили в грузовые вагоны.
Выгрузили их в Белой Калитве.
До войны Витька несколько раз с восторгом смотрел фильм «Если завтра война». Теперь, когда это завтра наступило, он вдруг понял, что войнаэто мыльный пузырь, в центре которого живут пустота и отчаяние.
В районе высадки
Дежурный встал ему навстречу, на ходу надевая фуражку.
Начальник нужен, сказал Вовченко. Дело срочное.
Дежурный сел, без особого любопытства оглядел гостя.
Вовченко был одет привычно, ничто в нем не вызвало интереса дежурного.
А по какому вопросу? спросил дежурный.
По личному, сказал Вовченко и ни капельки не покривил душой.
Дежурный махнул рукой.
Нет начальника, сказал он. Спать он ушел. Иван Степанович несколько дней не спал, устал шибко. Часа через три приходи.
Я ждать не могу. Вовченко тревожила и забавляла ситуация. Он мне срочно нужен.
Не буду я его будить по каждому пустяку, сказал дежурный сердито. Завтра приходите, с утра. Не горит!
Черт, Вовченко растерянно огляделся. А где у вас сельсовет?
По другую сторону улицы, сказал дежурный и показал рукой. Туда пойдешь, аккурат напротив пожарки будет.
Пожарная часть выделялась башенкой на кирпичном основании. На вышке никого не было, только под порывами ветра временами оживал колокол, ботало негромко позвякивало о металл. Во дворе пофыркивали лошади, краснела помпа на телеге рядом с бочкой воды. Два пожарника играли в карты.
Сельсовет был открыт, но едва Вовченко вошел внутрь, полный мужчина в соломенной шляпе и рубашке с короткими рукавами начал теснить его на выход.
Некогда, некогда, нетерпеливо повторял он. В Бочаровку еду. Завтра все вопросы, завтра!
Да нет у меня времени! сказал Вовченко. Лучше скажите, где начальник милиции живет?
Где надо, там и живет, неприязненно сказал председатель сельсовета и навесил на дверь амбарный замок. Ишь какой, дом начальника милиции ему! Сам должен пониматьвойна!
Вот и я о том же, согласился Вовченко. Потому и пришел, что война!
Завтра приходи, завтра, сказал председатель и скрылся за углом дома.
«Порядки!» Вовченко покрутил головой и вздохнул.
Неторопливо он пересек улицу. В мутной луже рядом с пожарной частью плавали неторопливые утки. Пожарники, оставившие игру, с ленивым любопытством наблюдали за приближающимся Вовченко. Один из них был совсем молодым, едва ли пятнадцать исполнилось, второй явно достиг пенсионного возраста.
Бог в помощь! пожелал Вовченко.
Здорово, коли не шутишь, отозвался старик.
Начальника милиции ищу, сказал Вовченко. Срочное дело у меня к нему.
Так он не здесь живет, удивился молодой. Рабочая, девять, сразу увидишьставни зеленые.
Старик неодобрительно посмотрел на него, пожевал губами, но ничего не сказал.
Вот спасибочки, поблагодарил Вовченко. А то председателю сельсовета тоже некогда, а мне кто-то из начальства край нужен!
Дом начальника милиции он увидел сразу.
Вовченко вошел во двор и постучал в окно. Никто не отозвался. Пришлось стучать долго и громко. Наконец на веранде заскрипела дверь, распахнулась входная, и Вовченко увидел худого мужчину в нательной рубахе и кальсонах. Опухшее лицо начальника было недовольным и обиженным.
Вы кто? спросил начальник. Что нужно?
Начальник, сказал Вовченко. Тебе шпионы нужны?
Что за ерунда? возмутился начальник, и в это время Вовченко вытащил пистолет.
Милиционер отшатнулся.
Вовченко протянул пистолет рукоятью вперед.
Поторопись, начальник, сказал он. У меня напарник в лесополосе спит. Этот сдаваться не будет. Не любит он Советскую власть, крепко не любит.
Начальник милиции протянул руку и забрал пистолет. Лицо его порозовело, обретая живость. Сна в глазах уже не было.
Где? сказал он. Сколько вас?
Двое, сказал Вовченко. Не забудь потом сказать, что я сам пришел. Добровольно.
Камджанов спал, когда Вовченко вернулся из деревни.
Ну что там? в щелках глаз Камджанова блеснуло любопытство. Солдат нет? Все тихо?
Все тихо, сказал Вовченко. Солдат нет. На станции уголь разгружают.
Товарняк, сказал Камджанов. Это хорошо. Быстрее смоемся отсюда.
Он встал, стянул гимнастерку без знаков различий, наклонился.
Полей мне.
Ниже голову наклони, посоветовал Вовченко. Замочишься.
Камджанов наклонился ниже.
Так? спросил он.
В самый раз, согласился Вовченко и привычно рубанул ребром ладони за ухом товарища. Не зря его немцы училиКамджанов захрипел и ткнулся лицом в сухую листву.
Вовченко связал ему руки и ноги, потрогал пульсирующую жилку на шее и удовлетворенно вздохнул. Выйдя на дорогу, он помахал рукой. Из зарослей смородины показались начальник милиции с несколькими подчиненными.
Забирайте, сказал Вовченко. И барахло не забудьте. Там в вещмешках много разного.
Выслушав рассказ Вовченко, начальник милиции аккуратно все записал, потом долго и пристально смотрел на сдавшегося диверсанта.
Ты, конечно, молодец, сказал он. Но, сам понимаешь, я тебя в камеру посадить должен. Порядок такой.
Положено, так сажай, согласился Вовченко. Только не с этой гнидой.
Найдем местечко, с видимым облегчением сказал начальник милиции. В город я уже позвонил. Выпить хочешь? У меня дома самогонка есть
Нет, отказался Вовченко. Пить я не буду, а вот пожрать бы не мешало.
Ну, это мы сообразим, радостно сказал начальник милиции. Это мы сделаем.
Крути дырку, начальник, Вовченко тоже улыбнулся. Точно орденок получишь.
Оказавшись в камере, он лег на жесткую шконку и впервые за три последних дня почувствовал себя спокойно. Думать о чем-либо не хотелось: прошлое было ясным, а будущее неопределенным. Только сволочь-лампочка тускло светила под высоким потолком и не давала уснуть и увидеть ласковые довоенные сны.
Малыш на зеленом лугу
Лев Кривошеенко, известный волгоградский поэт, в войну был ребенком.
Он жил в деревне по ту сторону Волги, и война доносилась сюда раскатами разрывов и зарницами далеких пожарищ. И еще она обозначала себя голодом и всеобщим неустройством.
Однажды утром на выгон близ деревни сели два самолета.
Маленький Лева побежал к летчикам с кастрюлькой холодной водывдруг летчики устали и хотят пить.
Двое уверенных в себе пилотов стояли у одного из самолетов и мочились под крыло.
Дяденьки, может, вы пить хотите? спросил Лева.
Летчики странно посмотрели на него, потом один из них взял у малыша кастрюльку и сделал несколько глотков. Засмеялся и передал кастрюльку товарищу.
Лева с жадным любопытством смотрел на самолеты. Они были похожи на стремительных речных стрекоз, готовых в любое мгновение сорваться в полет. Только вот на крыльях у них Вместо звезд на крыльях самолетов были кресты.
«Немцы!» подумал мальчишка.
Страха не было, было лишь жгучее любопытство, ведь никогда раньше он не видел живых немцев.
Второй летчик что-то гортанно сказал товарищу, вылил воду из кастрюльки на голову малышу и ногой отфутболил кастрюльку в поле.
Немцы засмеялись.
Неторопливо они забрались в свои машины, засверкали окружья вращающихся винтов, и самолеты гибкими летними стрекозами унеслись в синеву небес, оставив на зеленой траве плачущего ребенка.
Если хотите, в этой истории вся квинтэссенция фашизма: нагадить на чужой луг, напиться воды из чужого колодца и обидеть ребенка, который не в силах себя защитить.
Похоронная команда
Были такие в составе войск.
Подбирали туда мужиков, уже поживших на белом свете, не за глаза знающих, что такое смерть. И крепких, чтобы лопатой могли работать, труп до машины или телеги донести, и самому равновесия души не потерять. И занимались они тем, что собирали убитых для последующих захоронений.
Вот уж кому досталось насмотреться на чужую смерть!
Иногда даже случалось, что похоронные команды наших и немцев сталкивались на поле боя. Но до стрельбы не доходило, уж больно мрачное занятие было и у тех и у других. И у немцев в похоронных командах были такие же мужикиуже в годах, с лицами, тронутыми складками морщин, только форма другая.
Случалось так, что немец склонялся над убитым, смотритрусский. Тогда он выпрямлялся и по возможности рукой показывалмол, ваш, подберите!
Убитых было много, и всех надо было похоронить по-человечески, поэтому ладони бойцов похоронных команд всегда были мозолистыми и шершавыми от постоянного обращения к лопате.
И вот однажды немцы прорвались в районе Сухой Мечетки. Целью их был тракторный завод, а на пути у них оказался полевой госпиталь в овраге. Был сентябрь, еще стояло тепло, а из всего оборудования в полевом госпитале лишь навес от солнца и дождя да грубо сколоченные нары.
Вот и пришлось похоронной команде вспомнить, что им тоже, как каждому бойцу Красной Армии, винтовки выдавались.
Военного опыта у них не было, но был опыт житейский, который помог им стоять грамотнодаже два танка бутылками с горючей смесью зажгли, и весь бой те танки чадили на левом фланге, где примыкали к степным овражным изрезам высокие и зеленые мечеткинские камыши.
Но силы были неравными, если бы не морячки с Тихоокеанского флота, направленные для защиты города, немцы бы прошли дальше. К тому времени оборону держать уже некому было.
Степана Кареева принесли в тот же госпиталь, за которым похоронная команда стояла. Он был ранен в плечо и грудь, а потому в бреду горячо просил пить, но пить ему не давали.
Обиженный Кареев пришел в себя. Он долго лежал, глядя в залатанный навес из танкового брезента.
Санинструктор наконец добрался и до него, разрезал гимнастерку, чтобы ловчее сделать перевязку. Кареев молчал, только морщилсябольно ему было.
Терпи, браток, сочувственно сказал санинструктор. Больше ничем помочь не могу.
Он и в самом деле ничего больше не мог, у него даже пирамидону от головной боли не было, только йод и бинты, и бесполезная зеленка в походной сумке с красным крестом.
Кареев вздохнул. Ему было сорок восемь лет, и он понимал, что до ночи не доживет. Одна мысль тревожила его. Мысль эта не давала Карееву покоявот их всех побили, не осталось из команды никого. Кто же мертвых будет хоронить?
Браток, сказал он санинструктору. Ты вот что Ты скажи ребятам, копать надо, где песчаник. Там сухо и лежать хорошо. А то ведь дураки, не понимают ничего. Еще начнут копать могилу в топком камыше!
Вертинский и ночь
У них был подвал и первый этаж.
А двадцать седьмого немцы ушли из дома. Или команда им поступила такая, или сами они поняли, что ловить им нечего, только ночью, по-немецки дисциплинированно, они собрались, спустились со второго этажа там, где рухнула стена, и ушли в расположение своих, оставив дом русским.
И сразу вспомнилось, что Новый год на носу.
От немцев остались только бинты, какие-то тряпки, несколько трупов, сложенных в комнате в ряд. Немецкая аккуратность и тут проявиласьвсе убитые лежали по росту, как в строю. Сержант Зямин, искавший в самый канун нового года дерево на растопку, поморщился и пошел прочь. В комнатах валялось какое-то грязное, истоптанное и оттого заскорузлое барахло, попадались детские игрушки, обрывки газет и книг, еще не использованных немцами на растопку. В одной из квартир Зямин нашел подшивку «Всемирного следопыта» за двадцать девятый год и «Крокодила» за тридцать девятый, не удержался и взял их с собой, прошел еще несколько квартир, держа автомат в одной руке и подшивки журналов в другой, но немцев не встретил.
Зато еще в одной квартире он нашел патефон и с десяток случайно уцелевших пластинок на антресолях. Пластинки были заграничные, с круглыми ярко-синими наклейками, на которых золотились иностранные буквы. Он собрал пластинки и взял патефон, сожалея, что придется оставить журналы. «Потом зайду», успокоил он себя.
Товарищи встретили его радостными возгласами.
Патефон тут же открыли, поставили пластинку и закрутили ручку, накручивая завод.
Игла коснулась черного диска, послышалось шипенье, а потом хрипловатый грассирующий голос вдруг запел по-русски.
Обезьянка Чарли устает ужасно
От больших спектаклей, от больших ролей.
Все это ненужно, все это напрасно,
Вечные гастроли надоели ей
А я знаю, кто это поет, сказал из угла смуглолицый и мрачный дед Шумейко. Ему было сорок лет, и для остальных бойцов он был стариком. Я этого мужика пацаном в Одессе слышал. Он тогда в черном балахоне выступал с длинными рукавами. Александр Вертинский ему фамилия.
Думали ль вы, Чарли, над одним вопросом:
Почему мы с вами в этом кабаке?
Потому что бродим нищими по свету,
Потому что людям дела нет до нас.
Потому что тяжко зверю и поэту,
Потому что нету Родины у нас!
Так он что, эмигрант, что ли? удивился Карагичев, подсаживаясь поближе к патефону. Душевно поет!
Вроде бы, пожал плечами Шумейко. Я точно не знаю, но говорят, он туда уехал.
Из бывших, значит, кивнул Карагичев. А хорошо поет, гад! Теперь небось фрицам поет.
В разрушенный проем, бывший когда-то дверью, просунулся ефрейтор Щекин, покосился восторженно на патефон:
Хорошо живете! Музыкой обзавелись. А пожрать нету?