Вообще ни о чем?
Вообще ни о чем, говорит она.
Гаврило Принцип, великий национальный герой, благородный борец за свободу и справедливость? сказал Сиодмэк. Необыкновенный человек, который убил наследника австро-венгерского престола и его почитаемую супругуона не помнит о нем?
Она говорит, разумеется, она помнит Гаврило Принципа, кто его не помнит. Но помнит, конечно, очень слабо, ведь прошло столько времени. Она знала его прежде, чем он стал героем. Они вместе совершали прогулки, было такое дело. Но она не может вспомнить даже его лицо. Все как будто скрыто пеленой дыма, говорит она. Так много прошло лет. Она старая женщина. Так много всего произошло, чтобы что-то запомнить. «А большую любовь?»спросила я ее.
Ну, и?
Она сказала: наверное, это правда, но она не помнит никакой большой любви. Она все время это повторяет. Никакой большой любви к Принципу. Ей просто не о чем вспомнить, и поэтому она убеждена, что такой любви никогда не было и господин Конович ошибается.
For Christs sake,сказал Сиодмэк. И жалобно добавил:У меня нет больше нейлоновых чулок и губной помады!
Они бы не помогли, сказала Мира.
Всегда помогают, возразил Сиодмэк. Вы же видели, как мы получили фото. Скажите ей, она должна постараться и тогда вспомнит. Мы вернемся и принесем подарки. А если она хочет денег
Это я не буду переводить, сказала Мира. Этим мы оскорбим ее.
Тогда принесите фото, милая!
Мира побежала к машине, достала снимки и показала их старой женщине. Та долго почесывала икры ног, поила кур и только потом заговорила с Мирой.
Она говорит: да, конечно, этоПринцип. Теперь, когда она видит фото, она вспоминает, как он выглядел. А девушкаэто она сама, признает фрау Добрович. Она себя узнала по маленькому родимому пятну на плече. Толстая женщина улыбалась с извиняющимся видом и показывала Сиодмэку свое левое плечо с морщинистой кожей.
Она говорит: видите, вот это родимое пятно!
Потрясающе! сказал Сиодмэк. Идем дальше.
Дальше мы не идем, сказала Мира.
Все это время Мира чувствовала себя стесненно, и ее подавленность была заметна.
Фрау Добрович говорит, она с удовольствием оказала бы господам услугу, но ничего не выйдет. Она больше просто ничего не может вспомнить. Да, она знала Принципа. Может быть даже, что она подарила ему когда-нибудь поцелуй. Но какое это имеет значение? Как много мужчин получают поцелуи, не придавая этому никакого значения. Она действительно не может больше вспомнить ничего, связанного с Принципом. Она спрашивает, не зайдем ли мы в дом выпить холодного молока в такую жару. Мы оказали бы ей честь.
Нет, никакого молока, в дом не пойдем, сказал Сиодмэк. Итак, забыто, все забыто. Правда, дарлинг?
Все забыто, сказала Мира. Да, Роберт, совершенно забыто.
Совершенно забыто, подумал Фабер, и ему вдруг стало грустно. Мира, очевидно, думала о том же. Такая большая любовь, как утверждают в книгах, рассказывают в музее, а эта женщина ничего не может вспомнить, все забыла. Может, действительно, проходит время, и все забываетсяболь и радость, ненависть и любовь?
Елена что-то сказала.
Мира перевела:
У нее был мужчина, его звали Джорджо. Вот его она любила. Его она любит до сих пор. Он был в партизанах. Его убили немцы. Джорджо она помнит совершенно точно. Этот дом и хлев построил он с друзьями. Как она любила Джорджо! А Принципа? Нет. Ей жаль нас.
«Могла бы она вспомнить о Принципе, если бы она его ненавидела? размышлял Фабер. В наше время ненависть намного сильнее, чем любовь. Так и надо написать сценарий. Какой можно снять фильм, когда не только Елена, но и многие другие опрошенные свидетели покушения еще живы!»
Теперь я понимаю, почему господин Конович так долго колебался, прежде чем назвать ее, сказала очень серьезно Мира по-немецки. Он сказал: она живет в полном уединении Визит может быть ей неприятен. Видимо, господин Конович знал, что она не может уже помнить Принципа и эту большую любовь, даже чуть-чуть Мира смотрела в пол. Она не хочет доставлять нам неприятности или устраивать театр. Она на самом деле не может нам помочь даже при самом большом желании.
Окей, сказал Сиодмэк, как всегда торопясь. Окей. Then lets get the hall away from here. Its too goddamn hot to stand around and talk shit.
Мира снова заговорила с Еленой. Она, наверное, извинялась за причиненное беспокойство, а маленькая полная женщина с беззубым ртом, конечно же, уверяла ее, что это пустяки. Потом она побежала в дом.
Что дальше? спросил Фабер.
Мы должны минутку подождать.
Елена вернулась. Она принесла большую корзину с блестящей красной вишней и подала ее Мире через забор.
Она сказала, что это для меня. И пусть Бог будет с нами на всех наших путях.
И на всех ваших путях тоже, сказал Фабер. Мира перевела это Елене.
Они пожали ей руку, пес снова залаял, куры закудахтали. Когда они отъезжали, старая женщина долго махала им вслед, и они махали ей в ответ, пока Фабер не въехал на кучу песка на полевой дороге, после чего Елена со своими животными и ее дом исчезли в облаке пыли, словно сработала диафрагма при съемке.
Некоторое время они ехали молча. Ветер, продувающий машину, стал еще горячее.
А теперь? спросила Мира.
Что«а теперь», sweetheart?спросил Сиодмэк.
Что мы будем делать теперь?
Ничего, справимся. Роберт напишет потрясающую любовную историю. Елена и Гаврило. Самая большая любовь на свете.
Но Елена же говорит, что любви никогда не было, запротестовала Мира. Корзину с вишнями она держала на коленях.
So what,сказал Роберт Сиодмэк. Не будьте дурехой, милая. Сейчас у нас тысяча девятьсот пятьдесят третий год, и старушка не вспоминает больше о Принципе и о том, как безмерна была ее любовь к нему тогда, в четырнадцатом году, тридцать восемь лет назад, нет, тридцать девять лет. Действие нашего фильма происходит в четырнадцатом году. Вы забыли об этом! И Роберт сочинит такую love story, что все поверят и будут плакать об этой необыкновенной, чудесной любви, которая пережила смерть и будет жить вечно.
«Мира и я, наша любовь в 1953 году, сорок один год назад, думал Фабер в Вене у постели смертельно больного Горана. И я, так же как Елена, совершенно забыл эту любовь. Я уже не помнил лица Миры. Только когда увидел здесь на ночном столике фото, вспомнил, очень многое вспомнил. У нас с Мирой был ребенок, а я не знал об этом. Дочь Надя. Снайперы убили ее и ее мужа. Ее сын Горан лежит передо мной. Как мы снова встретимся с Мирой? Как это будет?»
Когда они возвращались в Сараево жарким майским полднем, он молчал. Они отвезли Миру домой. Она жила в новом доме, недалеко от отеля «Европа».
Когда я буду вам нужна? спросила она, когда машина остановилась.
Сейчас слишком жарко, сказал Сиодмэк. Сейчас пожилые люди должны отдыхать. И вы, молодые, тоже. Не менее двух часов. Мира, дарлинг, не могли бы мы попросить вас прийти около шести часов выпить с нами чаю и до ужина еще погулять по Корсо?
Фабер и Сиодмэк уже были несколько раз на Корсо, широкой улице, по которой ежевечерне совершали прогулки множество людейдрузья, любовные пары, праздношатающиеся.
Это очень любезно с вашей стороны, Роберт, сказала она тихо, но мне хотелось бы побыть одной. Это было немного утомительно для первого дня. Вы не будете на меня сердиться? Нет?
Глупости, как мы можем сердиться, сказал Сиодмэк и поцеловал ее в затылок. Тогда завтра утром к завтраку. Спокойного сна, дарлинг!
Вы очень милы.
Я неотразим, заявил Сиодмэк.
Фабер вышел из машины, помог Мире отнести корзину с вишней. Перед входом в дом он сказал:
Мира, пожалуйста, приходите.
Нет, сказала она, я действительно хочу побыть одна, Роберт. Мне стало грустно после этой поездки.
Я знаю, сказал Фабер. Я знаю, о чем вы подумали и что почувствовали. Я подумал и почувствовал то же самое. Именно поэтому я и прошу васприходите!
Пожалуйста, Роберт, не надо меня просить!
Как только я вас увидел
Нет! Не продолжайте! Я знаю, Роберт, сказала она и посмотрела на него. Ее глаза показались ему огромными. Нам обоим грустно. Завтра печаль пройдет. Завтра я охотно встречусь с вами, Роберт. Мы так хорошо понимаем друг друга. Вы поймете и это, не так ли?
Фабер молча взглянул на нее, кивнул и отступил в сторону. Он видел, как она открыла дверь, подождал, пока дверь за ней не закрылась, потом вернулся к машине, и они со Сиодмэком поехали в отель.
Он спал глубоким и безмятежным сном в большой прохладной комнате. Около шести вечера проснулся, принял душ, оделся и пошел в бар. Стеклянные двери бара были распахнуты настежь. Садилось кроваво-красное солнце. Сиодмэк сидел в углу, перед ним стоял стакан.
Это не чай, сказал Фабер.
Это джин-тоник. Выпейте тоже. Нет ничего лучше после такого жаркого дня.
Разумеется, Фабер тоже выпил джин с тоником, потом они вместе выпили по второму, и вдруг Сиодмэк произнес:
Вы счастливчик!
Что случилось?
Поглядите-ка, сказал Сиодмэк и поднялся с улыбкой.
Фабер обернулся.
В бар вошла Мира. Она тоже улыбнулась и направилась к ним. На ней было поблескивающее серое платье и серые туфли.
Итак, сказал Сиодмэк.
Что «итак»? Фабер тоже поднялся.
У вас глаза есть?
Только теперь Фабер увидел, что Мира воспользовалась нейлоновыми чулками и губной помадой от Сиодмэка. Она подошла к столу, и Сиодмэк сказал:
Сказочная дама все же оказывает нам честь!
Фабер ничего не сказал. Он смотрел на Миру и чувствовал, как бьется его сердце. Оно билось сильно и учащенно.
Глава третья
1
Открылась дверь в палату Горана. Вошел Белл. Он сел на свободную кровать, подпер голову руками и молча уставился на пол. Фабер сидел неподвижно. Было слышно лишь тяжелое дыхание Горана.
Наконец Белл поднял голову.
Стефан умер, сказал он. Я отвез отца в гостиницу, дал ему снотворное, теперь он поспит
Белл смотрел словно в пустоту.
Катастрофа, сказал он. Смерть ребенка всегда катастрофа. Для родителей, для всех, кто боролся за его жизнь, для врачей, психологов, сестер, сиделок, духовника. Всегда особая, неповторимая катастрофа. Тотальная капитуляция. Никто не может сделать больше, чем сделали мы. Но мы все еще так мало знаем
Он устало поднялся, подошел к монитору, проверил сердечный ритм, давление, пульс, нажав несколько клавиш, затем повернулся к Фаберу, медленно возвращавшемуся к действительности из пучины воспоминаний.
«Этот худой, измученный врач за несколько часов показал мне, как тесно связаны жизнь и умение сострадать», с удивлением думал Фабер.
Без изменений, сказал Белл. Мы должны подождать, пока не придет доктор Ромер. Она пока еще занята. По пути домой я завезу вас в Городскую больницу к фрау Мазин да, да, само собой разумеется, господин Джордан.
Перед этим вы говорили о трансплантации печени Горану, сказал Фабер.
Трансплантация печени Горану, да, ответил Белл. Ему была нужна новая печень, срочно. Мой друг Томас Меервальд, хирург городской больницы, был того же мнения. Мы позвонили в «Евротрансплант» в Лейден, это централизованный банк трансплантантов для Европы
Я слышал об этом.
Мы передали данные Горана и затребовали для него печень. «Евротрансплант» поставил его первым в списке, поскольку жизнь его была под большой угрозой. Конечно, в результате другие, которым срочно нужна печень, должны были подождать. Это ожидание ужасно. Оно может длиться месяцы, годы. Горану становилось все хуже и хуже. Он лежал здесь, в реанимации. Наконец позвонили из «Евротранспланта»через четыре месяца после его поступления в госпиталь. Печень для Горана взяли от умершей в Риме девочки. Горан был немедленно переведен в Городскую больницу. Мой друг Меервальд со своей операционной бригадой летал в Рим, чтобы привезти печень.
Ваш друг удалял печень?
Да. Тогда в любом случае забор и трансплантацию органа проводил один и тот же хирург. Обе операции осуществлялись одной операционной бригадой. В настоящее время в большинстве случаев одна бригада летит для забора органа и привозит его хирургу, который трансплантирует орган со своей бригадой.
Вы говорили об умершей в Риме девочке, сказал Фабер. Как я имею в видукогда человек считается умершим по вашим правилам, инструкциям или как это можно назвать? Когда дозволено забирать у человека органы?
Это было и по-прежнему остается очень спорным вопросом, сказал Белл. В смерти все люди равнытак было тысячелетиями. Двадцать пять лет назад этот закон перестал действовать. Двадцать пять лет назад, когда появились умершие от гибели головного мозга, умершие сердечники, умершие от полной гибели головного мозга, умершие от частичной гибели головного мозга и анэнцефалы. Анэнцефалыэто младенцы с врожденным уродством мозга: их головной мозг отстает в развитии, часто совсем отсутствует. Врачи, теологи и философы спорят, когда человека можно назвать умершим. Прежде считалось: легкие, сердце и головной мозг могут жить только совместно. Если отсутствует один из этих органов, почти мгновенно рушится сложное взаимодействие других органов. С тех пор как смертельно больных людей стали переводить на искусственное дыхание, каждый орган может умирать в одиночку. Смерть органов происходит порознь. Умирание может длиться дни, недели, месяцы. Все это сложно и равным образом жутко; так называемые мертвые, к примеру, иногда рожают детей. Определение жизни и смерти стало делом экспертов. Если речь идет о доноре, эксперты путем строго регламентированных процедур констатируют три признака наступления смерти: кома, остановка дыхания и исчезновение основных мозговых рефлексов. Если факт смерти установлен, начинает действовать особая отрасль интенсивной медицины, поддержание в соответствующей форме доноров. Интенсивная медицина для мертвых! Для забора органов донор отключается от машин, поддерживавших в нем жизнь, и тогда к работе приступают хирурги. Так было и с девочкой из Рима, у которой взяли печень Меервальд и его бригада. С печенью они полетели назад, в Вену
Хотя печень Горана практически стала бесполезной, она все еще выполняла определенные функции лучше, чем любая машина. Поэтому Меервальд не стал ее удалять сразу. Он должен был сначала посмотреть, «подходит» ли новая печень. Она могла оказаться меньше, чем старая, но это не страшно. Она бы подросла. Но она ни в коем случае не должна была быть больше. Иногда хирурги вырезали слишком большие печени. Результат всегда был удручающий.
Я ассистировал Меервальду, продолжал Белл. Главной фигурой в его бригаде был анестезиолог. На нем была самая большая ответственность. Он мог бы в последний момент отменить операцию, так как Горан тогда как раз перенес инфекцию с высокой температурой. Но анестезиолог сказал, что инфекция уже достаточно подавлена и можно рискнуть с трансплантацией. Господин и госпожа Рубик, родители Горана, ожидали в одном из помещений для родственников. Я сказал им, что операция может продлиться от шести до двадцати пяти часов, в зависимости от возможных осложнений
Через печень проходит огромное количество крови. При зажиме даже на короткое время Arteria hepatica communis, через которую в печень поступает обогащенная кислородом кровь, и воротной вены, которая снабжает печень питательными веществами, происходит нарушение кровообращения. При этом страдает общее кровоснабжение тела.
По этой причине Меервальд сделал байпас (обвод) между шейной веной и бедренной веной. Байпас должен был направлять кровь из нижних частей тела прямо к сердцу. Только это заняло почти два часа. Вы подумайте: ведь тогда у нас еще было мало опыта в трансплантации печени. Поэтому и была применена эта мера предосторожности. Между тем печень умершей девочки плавала в чаше из нержавеющей стали, словно блестящая серая устрица. У нее был нужный размер Самая трудная часть трансплантации печениэто удаление больного органа. При этом в любой момент может произойти огромная потеря крови В настоящее время мы имеем пневматический инфузионный аппарат, который заменяет кровь с той же скоростью, с какой идут потери. Тогда, двенадцать лет назад, такого аппарата еще не было. При трансплантации печени в среднем одному пациенту переливали свыше пятнадцати литров крови. Мы держали наготове двадцать литров консервированной крови в аппарате, который один занимал целый угол операционного зала. Горану понадобилось только семь литров. За те девять часов, в течение которых длилась операция, никто из нас не покинул своего места. Горан ни секунды не был один. Все это было для нас еще не открытая страна! Сначала мы решились на три операции по трансплантации печени. Первый пациент умер уже на операционном столе. Горану и нам невероятно повезло. В конце концов новая печень начала пульсировать, как двенадцать часов назад она пульсировала в теле девочки из Рима, подключенной к машинам