Он сказал:
Пожалуйста, замолчите!
Почему же, господин?
Потому что я не хочу это слушать.
Не хотите слушать? Господин из старого рейха, я это сразу заметил. Старый рейх давно сгинул. Посмотрите только на Баварию! А вы не хотите слышать, что думает австриец. Может быть, вы Он прервал свою речь.
Может быть, я что? резко спросил Фабер.
Ничего, совсем ничего. Ваше право, если вы не хотите слушать, я закрываю рот, пожалуйста, как господин пожелает!
Фабер заметил, что его руки задрожали.
«Нет, подумал он, нет, идиот! Ты же знаешь, что здесь происходит».
На Шварцшпаниерштрассе была авария, сказал водитель. Вы не возражаете, если я поеду другим путем?
Хорошо, сказал Фабер.
Водитель остался на Верингерштрассе. Перед Рингом он свернул направо и проехал мимо церкви. Он был взбешен, нечленораздельно говорил сам с собой и ехал на большой скорости. За старыми высокими деревьями Фабер увидел здание нового университета с крышей в виде мансарды. «Построено в стиле итальянского ренессанса», подумал он. Как прекрасна Вена, город утраченных иллюзий и разбитых надежд. Венастолица страны, на которую приходится львиная доля самых злейших военных преступников: Гитлер, Эйхманн, Кальтенбрунер, Глобоцник (начальник люблинской службы безопасности (СС) и полиции), Новак (известен как поездной диспетчер смерти, то есть человек, составлявший все планы движения поездов в концлагеря), комендант концлагерей Штангль, действовавший в Треблинке и Собиборе, три австрийца, один за другим, были комендантами концлагеря Терезиенштадт, Зейс-Ингварт (обвинялся в депортации голландских евреев) и многие, многие другие
И эта Австрия на Ялтинской конференции союзников была объявлена «освобожденной нацией» и «первой жертвой гитлеровской агрессии», и на выставке в Освенциме на стене блока 17 появились слова: «Австрияпервая жертва национал-социализма». В этом концлагере Фабер был дважды как репортер. Он видел эту надпись. После 1945 года все политические партии забыли о прошлом избирателей. Многие процессы против крупных военных преступников заканчивались оправданием, с 1971 года не было больше ни одного подобного процесса. Уже в 1948 году коммунисты были убраны с важнейших постов в полиции и заменены «своими людьми», часто бывшими нацистами. Еврейские эмигранты не были возвращены, их собственность и их рабочие места, как и прежде, принадлежали арийским «соотечественникам». «Нет, думал Фабер, эта страна никогда, никогда не раскается».
При объездах разгневанный, озлобленно молчавший водитель выбирался из потока машин на так называемую вторую линию, по которой уже вечность, как не ходил больше второй трамвай. Они проехали мимо огромной ратуши, построенной в негоциантском стиле. В марте 1938 года Фабер видел перед этой ратушей евреев, моющих щелочью мостовые, на которых еще оставались «загнутые кресты»знак правительства Шушинга. Все евреи, больные евреи, мужчины и женщины, стояли на коленях, окруженные ухмыляющимися полицейскими и смеющимися венцами. Фабер вспомнил, что евреи должны были мыть улицы не только перед ратушей, нет, по всей Вене, по всей Австрии. И сегодня, в 1994 году, антисемитизм был так же силен, как и прежде. Еврейские школы, детские сады и синагоги охранялись полицией. Ничего не изменилось, ничего не исчезло, в том числе и закоренелая ненависть к чужеземцам. Фабер вспомнил оргии ненависти венцев против директора Бургтеатра, немца, что трудно себе представить в настоящее время.
Такси проехало Дворец юстиции; с правой стороны виднелось белое здание Народного театра.
Многие нацисты, которых из-за протестов по всему миру пришлось осудить, снова были на свободе и считались почетными гражданами. Другие же, виновные в тяжелейших преступлениях, вообще не предстали перед судом. Где те гестаповцы, которые пытали Сюзанну Рименшмид, священника Гонтарда и старую фройляйн Терезу Рейман? Где члены гражданского суда, которые приговорили Сюзанну и остальных в Санкт-Пёльтене к смертной казни? Где те, которые в апрельский вечер 1945 года, когда Советская Армия уже вела бои в Вене, расстреляли этих людей в Хаммерпарке и закопали трупы на площадке для дрессировки собак? Заседателями в суде были австрийские эсэсовцы, председателем суда был молодой австрийский судья, доктор Зигфрид Монк. Живы ли они еще? Хорошо ли им жилось? Занимались ли они разведением роз?
Слева пролетели Музей истории искусств и Музей естественной истории, разделенные широким сквером с ухоженным газоном, заботливо подстриженными деревьями и ослепительно-белым гравием на дорожках; в центре красовался памятник Марии Терезии. Этот памятник знаком был Фаберу с детства; он вдруг вспомнил о том, что они учили в школе об увековеченных на постаменте знаменитостях, обо всех этих полководцах, знатных советниках и кайзерах. «Несомненно, думал Фабер, из этого чрева, «которое еще плодовито», и в других странах выползают «без числа чудовища», прежде всего в Германии. Несомненно, во многих странах, я это знаю, поднимает голову правый и левый террор. О своем позоре пусть говорят другие, я говорю о своем, о позоре Австрии, позоре прекрасного города Вены, где я родился и где никогда не чувствовал себя дома».
Проскользнул мимо Музей современного искусства, здание кубической формы с позолоченным куполом, представляющий сецессион, модерн венской школы. Фабер вспомнил надпись позолоченными буквами над входом:
ВРЕМЯВАШЕ ИСКУССТВО
ИСКУССТВОВАША СВОБОДА
И встала в его памяти Мила Блехова: «Мы должны выстоять, чертенок, только выстоять, и бедный господин в Англии тоже. К концу они сдохнут, эти кровавые псы. Зло никогда не побеждает. Никогда, милостивая госпожа, никогда, чертенок! Иногда это длится очень долго. Но никогда зло не побеждает навечно».
«Ах, Мила, думал Фабер, в то время как водитель сделал слишком крутой поворот и Фабера отбросило назад в продавленное кресло, дорогая Мила, ты очень ошибалась!»
Издали он увидел Ринг и Государственную оперу. По праву заслужила она всемирную известность. А сколько певцов, дирижеров, директоров вынуждены были бежать от нацистов. А сколько их стало нацистами. Господин Караян дважды вступал в НСДАП
«В этот город, в эту страну, размышлял Фабер, постоянно возвращались времена, когда доминируют жестокие предрассудки. Так было в середине 19 столетия, когда католические священники проповедовали антисемитизм, а немецкие политикирасизм, а их провокационным тирадам с восторгом внимала публика. Так было в начале нового века, в двадцатые годы, и это достигло своей высшей точки при национал-социализме, который, как доказал (да, доказал) великий австрийский историк Фридрих Хеер, был рожден на австрийской земле. И теперь снова возвращается вся эта гадость, вся эта подлость, ложь и лукавство, кровожадность, садизм, зависть, недоброжелательность и ненависть».
Таксист доехал до Шварценбергплаца, свернул на Ринг, затем на одну из своих объездных улиц и остановился перед отелем «Империал». Фабер расплатился банкнотой, достоинство которой значительно превосходило стоимость поездки. Таксист с подобострастным поклоном мгновенно ее спрятал.
Тысячу раз целую господину руку, сказал он. Я желаю вам отлично провести время в нашей прекрасной Вене.
Фабер молча вышел из машины. Что случилось, то может случиться снова. В середине этого столетия в центре Европы два цивилизованных народа превратились в сообщество убийц. Это случилось. И поэтому это может случиться снова.
Опустив плечи, тяжелой походкой он вошел в холл. Майская ночь была теплой, и стеклянные двери холла были распахнуты настежь.
«Теперь я должен остаться здесь, думал он, я обещал. Туннель».
8
Он лежал в теплой ванне.
Придя в номер, он позвонил обслуге и заказал легкий ужин. Как бы он ни был утомлен и измучен, он не мог лечь в постель, не исполнив определенный ритуал. Если не мог принять ванну, принимал душ. Если не мог стать под душ, тщательно обмывался другим способом.
Он подстриг ногти на ногах, добросовестно почистил зубы, прополоскал рот, принял лекарства и уставился на высоченный потолок ванной комнаты. Его мысли снова отправились в путь
«Тогда, в 1948 году, когда я работал переводчиком в американской военной полиции на перекрестке Верингерштрассе и Мартинштрассе, у меня было много замечательных друзей, австрийцев и других: Марсель из Безансона, Жорж из Ливерпуля, Тинитак мы называли черного старшего сержанта из Алабамы, ростом более двух метров, Саша, родом из Закавказья, все моего возраста, молодые солдаты. Мы понимали друг друга, понимали, как велик был наш страх, как мы боялись стать калеками или вообще погибнуть.
И тут это невероятное, неописуемое, потрясающее счастье. Войнеконец! Все кончено! Конец аду и нацистской чуме!
Мы говорили на ломаном языке, но хорошо понимали друг друга; много ночей мы провели вместе, пели, и пили, и спорили до утра, русские с американцами, англичане с австрийцами. Это была единая большая семья. Черные, белые, евреи, христиане, атеисты, из Прованса и из Сибири, из Уэльса, из Алабамы и из Вены. Русские приносили водку и мясо, американцыконсервы и сигареты, англичаневиски, французыкрасное вино, и все приносили книги, пластинки и журналы со всего света. Какая была эта дружба, какие общие планы! Мы хотели построить справедливый новый мир. Ура, Саша! На здоровье, Джо! Разрушенная Вена, холод, крысыа сколько надежд, о, как бесконечно много надежд»
С трудом Фабер выбрался из ванны, вытерся, смягчил кожу лосьоном, натянул новую пижаму и, прежде чем лечь в постель, выключил свет. Заснул он сразу.
9
Когда он пришел к ней на следующий вечер в половине шестого, Мира выглядела по-другому. Волосы были аккуратно причесаны, щеки подрумянены, губы слегка подкрашены помадой. В глазах, которые вчера казались безнадежно потухшими, теперь горела новая жизнь, новая уверенность и радость. Мира была в желтой пижамной курточке, и когда она его обняла, он почувствовал в ней новую силу. Он поцеловал ее, и теперь не ощутил никакого отвращения, теперь он почувствовал тесную связь между ними.
Сегодня ты выглядишь на самом деле замечательно, сказал он.
Я и чувствую себя замечательно, честное слово! Сегодня мне намного, намного лучше.
Горану тоже немножко лучше.
Он рассказал о дне, проведенном с мальчиком в Детском госпитале. Горан уже не был таким апатичным, таким сонливым и слабым.
У врачей снова появилась надежда, заключил он.
Ах, Роберт! Как я счастлива и как благодарна, она погладила его по щеке.
Благодарна? сказал он. Великий Боже, Мира, не говори этого! Меня коробит при мысли о том, что я тогда просто ушел и никогда больше не давал о себе знать.
Глупости, сказала она, и ее голос звучал совсем по-другому, чем накануне, сильно, смело, твердо. Ты же тогда в Берлине сразу встретил Натали.
Откуда ты это знаешь?
Мира взяла из вазы его красную гвоздику и прижала ее к груди.
Я знаю о тебе так много. Я собирала все, что печаталось о тебе и Натали в газетах и иллюстрированных журналах. Так много ваших фотографий, даже маленькой девочки от первого брака Натали. Такая прелестная маленькая девочка
«Прелестная маленькая девочка!»думал он. Натали была на семь лет старше его и была раньше балериной. В Берлине она тогда работала переводчицей в аппарате французского военного правительства. Они жили в Грюневальде, на Бисмаркаллее, у одного из многочисленных берлинских озер. Квартира находилась в доме, который когда-то принадлежал нотариусу кайзера Вильгельма II. Летом 1956 года Фабер ждал, что Брехт позовет его в Восточный Берлин, в «Демократический сектор», тогда еще можно было переходить. Французы хотели сделать экранизацию «Мамаши Кураж» с Бернардом Блиром в роли повара и Симоной Синьоре в роли Кураж, режиссером должен был быть Вольфганг Штауде. Но Елена Вейгель позвонила и сообщила, что Брехт болен. Фабер должен подождать, и он все ждал до того дня, когда милая маленькая девочка, дочь Натали, прибежала через парк и высоко подняла записку, на которой читалось: БРЕХТ УМЕР. Это было 14 августа 1956 года, и маленькая девочка крикнула Фаберу, стоявшему на балконе: «Папочка, папочка, смотри! Кто же теперь будет писать все эти прекрасные песни?»
«Такой была тогда маленькая милая девочка, думал он. И что из нее получилось?»
А потом, продолжала между тем Мира, множество фотографий Ивонны с тобой в Каннах и Монте-Карло, гала-концерты, большой пентхаус в «Сан-Тауэре» Ты любил Натали и покинул ее, как и меня. Ты любил Ивонну и покинул ее.
Но я вернулся к Натали, сказал он со странной гордостью. И у нас еще было два счастливых года перед ее смертью.
И теперь ты вернулся ко мне, сказала Мира.
«Не добровольно, подумал он, не добровольно».
У меня двадцать коробок из-под обуви, заполненных твоими фотографиями, фотографиями Натали и маленькой Верены, тебя с Ивонной, критическими рецензиями на твои книги и фильмы, и, конечно, сами книги на немецком и сербскохорватском.
Занавес, который разделял палату, был отдернут, вторая кровать была пуста.
В первые годы я ничего о тебе не читала. Тогда я была слишком зла на тебяты должен это правильно понять. Я знала, что ты живешь с Натали. Нельзя сказать, что это было красиво! Не делай такого лица, ведь с тех пор прошло так много лет! Затем, позднее, я прочитала все твои книги, перечитывала снова и снова. Читала много других книг. Не ревнуй! Мой отец однажды сказал: «Мы читаем, чтобы знать, что мы не одиноки». А я была очень одинокаэто не упрек, в самом деленет, Роберт! Конечно, большинство людей скажет: «Мы любим, чтобы знать, что мы не одиноки». В твоем случае это для меня одно и то же И еще мой отец однажды сказал: «Ни один человек не может вынести полного одиночестваза исключением святых, да и тем тяжело».
Мира, сказал он, я чувствую себя страшно виноватым
Прекрати сейчас же, сказала она. Нет вины, когда любишь. И все это случилось в другом, исчезнувшем мире. Коробок с фотографиями и твоих книг больше нет. Все сгорело, как и дом, в котором я жила. Ты помнишь его? Туда попала граната. Это была моя первая квартира. После этого было две других. Они тоже разрушены. Потом я с Гораном жила в квартире его родителей на Вазе-Мискинаштрассе, когда мою дочь и ее мужа убил снайпер. Они хотели принести воды с площади Свободы, там, где были раньше научный департамент и православный кафедральный собор И в этот дом попала бомба. Многие люди жили в полуразрушенных квартирах. Мы с Гораном делили одну комнату Я потеряла все, что напоминало мне о тебе, но это у меня еще сохранилось, смотри!
Мира вытащила из-под желтой курточки цепочку, висевшую на шее, убогую цепочку с убогим медальоном. В маленьком обруче из меди между пластиковыми кружочками лежал засушенный желтый четырехлепестковый листок клевера.
Фабер судорожно сглотнул.
Нет, подумал он, не надо, пожалуйста, не надо!
Ты помнишь? Ты подарил мне это на счастье, чтобы оно всегда было со мной. И я подарила тебе такую же цепочку с кленовым листком, мы купили это там, у Национальной библиотеки. Национальная библиотека разрушена, разрушен весь квартал, там одни развалины, а под развалинамипогибшие очень много погибших Один мой друг, еврей Давид Пардо, всегда ходит по городу, каждый день, и когда бомбы падают, и стреляют, и гранаты рвутсяему совершенно безразлично, умрет он или нет, он потерял все, близких, и друзей, и свое имуществоэтот Давид Пардо однажды мне сказал: «Мира, в истинной трагедии погибает не герой, а хор!». И этот же Давид Пардо, который всегда ходит по городу, и никогда его ничего даже не зацепит, хотя он очень хочет умереть, сказал мне: «Мы в Сараево поставили важный эксперимент. Что происходит с современным городом, если лишить его основ цивилизованного образа жизни: электричества, газа, воды, средств коммуникации и продуктов питания? Эксперимент должен показать, как быстро при таких обстоятельствах люди разъединяются и становятся врагами. Этот эксперимент имеет большое значение для будущего, близкого будущего». Так сказал Давид. И, как видно, все это происходит очень быстро. Уже нет единения между людьми, каждый друг другу враг. Это правда. Кто говорит другое, лжет. Мир знает это. Мирнеподкупный наблюдатель У тебя, конечно, нет моего кленового листочка, Роберт?