Джеймс Маршалл Уилтон родился в Лондоне в 1913 году. Его мать, дочь шотландского лаэрда, собственница крупных поместий и прядильных фабрик, умерла при родах. Отец Джеймса, полковник Индийской армии, который с материнской стороны унаследовал золотой рудник и многочисленные стада в Бразилии, повторно так и не женился. Ребенок учился в закрытой Олденхэмской школе и очень редко видел полковника, и когда во время увольнения, проведенного в Южной Америке, тот был обнаружен мертвым после разрыва аневризмы в гостинице Рио, не соответствовавшей по степени своего беспутства его общественному статусу, Джеймс не очень-то огорчился. Затем он продолжил обучение в Магдаленском колледже Оксфорда, где, пользуясь редкостной привилегиейбыть очень богатым и не иметь при этом семьи, решил посвятить себя египтологии. После краткого перерыва на военную службу Джеймс Маршалл Уилтон поступил в Гриффитский институт Музея Ашмолин, чтобы заняться, в частности, древнеегипетскими надписями. Время от времени он мысленно возвращался в Париж, к Сене, на берега Марны и к фасаду виллы, в которую так внезапно влюбился. В 1951 году он навел справки с целью возможной покупки, слегка удивившись, что не встретил ни малейшего отпоранапротив, момент для приобретения оказался удачным. Судьба часто бывала к нему благосклонна, пусть и не во всем.
Ремонт «Селены» был радикальным и дорогостоящим, и даже крысам пришлось оставить место, которое так долго им благоволило. Джеймс Маршалл Уилтон переименовал виллу в «Нут»по имени богини небесного свода, а затем переехал вместе с огромной библиотекой и некоторыми древностями третьей и шестой династий, не считая двух кошекСелкет и Нефер, песочного цвета и высокого роста. Обстановка состояла из нескольких удобных предметов эдвардианский мебели: красивая движимость осталась в Шотландиив замке, где Джеймс никогда не был. Он отвел аттик под рабочий кабинет, полагая, что сможет там максимально удалиться от повседневной пошлости. Спокойная вилла должна была благоприятствовать исследованиям и работе, а прислуга состояла всего из двух португальских служанок, которые приезжали ежедневно и уезжали обратно после обеда.
Джеймс был невысоким, сухопарым и смуглым мужчиной, всегда не очень хорошо одевался и сутулил правое плечо. Красив был лишь его профиль, благородный, как у сокола, но внешность Джеймса Маршалла Уилтона нельзя было назвать неприятной. Тем не менее из-за неловкой застенчивости перед женщинами он замкнулся в уединении, от которого страдал, поскольку всю жизнь мечтал о любви. Если он так и не встретил ее, то неуклюжесть была не единственной тому причиной: путь к любому сближению преграждали непомерные требования. Ни одна женщина не обладала для него грацией богинь с удлиненными змеиными глазами и маленькой грудью под плиссированной льняной тканью, ни у кого не было извивающихся рук и широких плеч, плоских ладоней со сложенными пальцами и маленького жесткого профиля под огромной копной прически. Ко всему этому должны были еще прилагаться звуки арфы, позабытые ароматы, блеск нагрудных украшений с пальметтами, птицы и нильские лотосы. Принцесса нуждалась в напыщенном и длинном имени, как например, мелодичный шепот Сешсешет Идут, или, наоборот, краткое и легкое имя Нети, похожее на крик пустынной птицы. Все остальное можно было получить в тайном доме на улице Ла-Боэси, где Джеймс удовлетворял себя быстро, с закрытыми глазами.
В восторженной реальности своей работы он все же встречал этих прекрасных дам. Они не удостаивали его взглядом, да он и сам избегал взора этих твердокаменных глаз на лицах бюстов и масок, считая его слишком уж пристальным. Джеймсу нужны были окольные пути чувств, арабески ума, паралипсисы речи и блуждания воображения. Ему нужна была двусмысленность слов, пусть даже эта неоднозначность порой выводила из себя при работе с надписями. Ну а самое главноенужна была скрытая сторона профиля, загадочная субъективность, управляющая взвешиванием души, тайное имя, история, на которую писец указывал лишь косвенно. Потому обыденность военных, коммерческих или земледельческих перечней, от которых Джеймс не всегда мог отвертеться, все же нагоняли на него тоску.
«День 23й, взыскано в интендантстве: 2 кувшина зефета, 1 буханка хетжи, 2 буханки хетжатха, 2 буханки пезена, 12 уток, из которых одна отнесена главному врачу Ракхуфу»
Услышав рычание кошек, Джеймс поднял глаза и увидел, что животные ощетинились и прижались к стене, уставившись на мерзкую черную молескиновую сумочку. «Книга Мертвых» приучила его ко многим вещам, и он просто отметил про себя, что на вилле «Нут» обитает неудовлетворенный дух покойного, любую дверь можно пройти, и поскольку в Древнем Египте словом «дверь» обозначали смерть, становилось ясно, что каждый покойник мог передвигаться по собственному желанию. Когда черная сумочка исчезла, а Селкет и Нефер успокоились, Джеймс спокойно вернулся к работе: «Во многих случаях мы не можем с уверенностью привести произношение слов на древнеегипетском языке. Помимо одногодвух исключений, они транскрибируются в стандартизованной форме, употребляемой египтологами, и это же употребление распространяется»
* * *
На вилле начался долгий период спокойствия, ведь по сути судьба Джеймса Маршалла Уилтона решалась в душе: это была жизнь человека без собственной истории, которому хватало истории богов и фараонов. Что же касается всего того добра, что он совершал, оно было опосредованным и нередко анонимным: Джеймс выделял на помощь ближним суммы, которые не предназначал для египтологии. Единственной его роскошью были отменный виски да изредка сигара.
Португальским служанкам запрещалось прикасаться к книгам и древностям, так что в углах ютилась пыльлегкая вата, мягкая зола, тонкий серый покров. Плющ больше не подстригали, и он сгладил очертания террасы, где в уголке сам собою вырос куст гортензий, цветущий изъязвленными болезненными розами. Марна не выбросила на берега лужайки ни единого утопленника: безразлично и беспрестанно катила она свои темные воды между купами камышей, порой унося по течению шину, старую картонку, всякий мусор.
Летним днем 1966 года перед виллой остановилась пара: высокий худой мужчина под семьдесят и еще красивая, едва начинающая стареть женщина.
Это здесь Хотя нет «Селена», дом назывался «Селена» А этот«Нут», видишь?.. «Нут» Это какой-то другой?
Нет-нет, это он Я узнаю решетку, фасад Вот только у того дома был перистиль
Да, «Селена» А теперь «Нут». Поменяли название
Антуанетта привела фразу из «Лорда Джима» Джозефа Конрада: «Мы познакомились в те опасные времена, когда вполне могли удержать в своих руках собственное добро и собственную жизнь».
Они еще немного постояли перед этим домом, скрывавшим под своей крышей радости и тревоги их запретной истории. Затем, взявшись за руки, они молча ушли, и то был лишь краткий миг из сорока лет, что они счастливо прожили вместе.
* * *
На следующий год Джеймс Маршалл Уилтон получил предложение занять важный пост в Британском музеерод деятельности, который, как уверяли, оставлял бы ему достаточно времени для занятий своими личными трудами. Он колебался, задумавшись о собственной свободе, но, с другой стороны, находясь у бездонного кладезя первоисточников, он мог бы переложить второстепенные исследования на более молодых сотрудников. Это позволило бы с удвоенным усердием посвятить время драгоценностям цариц и красоте наложниц, отдалившись от перечней кладовщиков. Две его старые кошки, которым он ни за что не навязал бы тоскливый карантин, умерли несколько месяцев тому, и Джеймса больше ничто и никто не удерживал. Если бы он перевез свою библиотеку в Лондон и компактно сложил в аттике свои древности, то мог бы остальную часть «Нут» даже сдавать. Как-то вечером он обошел всю виллу, слегка расстроенный тем, что придется ее покинуть, однако уже принял решение и велел привезти на следующий день ящики для книг. Джеймс уложил их сам в облаках пыли: толстые подклеенные тома, подшивки ежемесячных и ежегодных изданий, книги по искусствув отличие от господина Феликса Мери-Шандо, он уделял больше внимания содержанию книг, нежели их внешнему виду. В день отъезда, после титанических трудов по перевозке, он почувствовал одновременно печаль и радость: сердцу его была дорога вилла «Нут», но разум стремился в египтологический отдел Британского музея.
«Домус и компания» подыскали жильцов. За исключением чердака, служившего Джеймсу складом да порою временным пристанищем, когда он проводил пару дней во Франции, вилла была сдана семье аптекарш, состоявшей из мадмуазель Жюльетты Муан, феминистки, ее сестры Анны-Мари, феминистки в разводе, и сына последней, Жозефа Домбретта, двадцатисемилетнего помощника аптекаря и психопата. Подвал, в частности, достался Жозефу, а его мать и тетка занимали первый и второй этажи, романтическая обстановка которых и литографии, подписанные «Л. Ф.», вместе и порознь свидетельствовали об определенном, пусть и не безусловном вкусе.
Среди всех возможных загадок загадка сестринстваодна из самых непонятных. «Женщина» «Роша» окутывала своим ароматом Анну-Мари, украшенную жемчугами «Шанель» и тщательно накрашенную. Она читала множество социологических статей, авторы которых жаловались на положение женщины, но иногда любила, попивая чай, знакомиться и с лирическими произведениями, особенно когда лил дождь. Она слушала Жюльетту Греко и даже Жака Бреля, сокрушаясь при этом, что тот не был женщиной. Анна-Мари была транжирой, хорошо готовила и страдала геморроем.
Жюльетта коротко стригла белокурые волосы, любила мужскую одежду и читала, пусть и редко, лишь детективные романы. «Ноктюрны» Шопена нравились ей не меньше джаза. В противоположность сестре, она отличалась легким характером, но при этом не боялась дискуссий. От нее тоже вкусно пахло, она хорошо готовила и страдала геморроем, но не была такой транжирой, как Анна-Мари. Если бы этих дам спросили, почему у них, феминисток, волосы не жирные, а груди не бултыхаются под свитерами цвета каменной ограды, сестры ответили бы, что заботятся о себе только ради собственного удовольствия. И в это пришлось бы поверить.
Анна-Мари взрывалась, стоило Жюльетте высказать малейшую критику, особенно в адрес Жозефа, что сверлил буравчиком дырки в дверях, точнее, в дверях ванных, которыми пользовались его мать и тетка. Это был флегматичный и прожорливый парень, у которого из-за ресничного блефарита веки напоминали ветчину. Чувствуя непоправимое и глубинное одиночество, он испытывал и другие трудности. Ему не хватало смелости начать лечение, и он предпочитал изымать из материнской аптечки регуляторы мочеиспускания, но все равно каждую ночь просыпался на секунду позже, когда моча уже открывала шлюзы и выплескивалась на ноги. Он прибегал к пеленкам, водонепроницаемым подстилкам, и его постельное белье едко пахло мочевой кислотой и каучуком. Жозеф очень грамотно выполнял работу помощника аптекаря, уделяя особенное внимание анализам мочи, которые поручали ему клиенты. Он часто проводил вечера в обществе обеих женщин, листая журналы, пусть даже порою и отвечал Жюльетте Муан агрессивным тоном, вызывавшим недовольство. Но совершенно нельзя сказать, что он ненавидел тетку, с тех пор как увидел через дырку в двери ее заостренные груди, похожие на половинки лимона, при этом одиночество было для него хоть и утомительно, но жизненно необходимо, и он старательно взращивал его, точно растение. Друзей у него не было. Когда однажды, в силу привычки, ставшей уже машинальной, он просверлил дверь чердака, то заметил там лишь алебастровое лицо, прогнавшее его взглядом.
* * *
Канули в лету времена игрока в русскую рулетку, когда мадмуазель Констанс Азаис, даже будучи временно бедной родственницей, не рискнула бы выйти на улицу без перчаток. Однако лишь слабые отголоски мая 1968 года долетали до виллы «Нут», которую, впрочем, французская терраса и перистиль лишали всяких демократических поползновений. Местные жители разве что видели, как где-то в округе тихо горела машина, одиноко стоявшая на молчаливой улице. В бакалейной лавке одна покупательница напыщенно произнесла: «Под асфальтомпляж»,и услышала в ответ: «Под асфальтомметро, дура ты набитая». Тем не менее Жюльетта, Анна-Мари и Жозеф продавали груды успокоительного клиентам, опасавшимся, что беспорядки докатятся и до них. Река, которая, подобно всем рекам, немало повидала на своем веку, не уносила течением ни отрубленных голов, ни раздувшихся тел. Ну а вилла «Нут» была одновременно неподвижной точкой и геометрической кривой, вечным настоящим, историческим прошлым, театральной сценой, по которой проходили фигуры и, в отличие от фигурок в часах, больше никогда не возвращались.
В Грасе Максим Лавалле руководил в одиночку небольшим заводом по производству эфирных масел, унаследованным от сестры. Ему пришлось уволить большую часть персонала, после того как распространение синтетических духов вызвало резкое падение цен. Летом 1969 года Максим умер от рака гортани. Последние месяцы были для него мучительными: после двух операций он лишился голоса и как неисправимый болтун испытывал танталовы муки. Смерть стала для него избавлением. Клод-Анри Эрвио, спокойно старевший в Лос-Анджелесе в окружении юнцов, ничего об этом не узнал.
* * *
Жозефа уже несколько раз беспокоили по поводу его эксгибиционизма у дверей школ, и в конце концов он оказался замешан в развратных действиях посерьезнее: несчастный раскрылся перед монашками. Частые рецидивы и странное поведение во время допросов повлекли за собой психиатрическую экспертизу, после которой его поместили в больницу. Она находилась совсем рядом, и Жозефу не пришлось покидать свой регион, что облегчило семейные посещения. Ну а лечение вовсе не улучшило, а лишь ухудшило его состояние. Больных потчевали бессмысленным чтением и скверной музыкой, если только не занимали в каких-нибудь тупых представлениях в бойскаутском стиле, весьма далеких от тех «драмок», что ставил некогда Маркиз.
Жюльетта Муан не смогла воздержаться от ехидных намековвсе они подразумевали, что этого досадного казуса удалось бы избежать, роди Анна-Мари вместо Жозефа девочку. Далее следовал один из паучьих поединков, традиционных для семей.
Жилье было оптимальным, арендная плата умеренной, а расположение удобным, так что сестры оставались на вилле «Нут»; к тому же дела в аптеке шли хорошо, и потому не вставал вопрос о том, чтобы переместить Или бросить торговлю. Когда Жозеф вышел из больницы, феминистки лишь попросили его поселиться в другом месте. К счастью, го-Ремыка устроился в больничную аптеку, где Посреди упаковок ваты и коробок с пилюлями Иногда разоблачался перед какой-нибудь ви-Давшей виды санитаркой. И только штатный столяр брюзжал из-за дырок в дверях, которые приходилось замазывать мастикой.
* * *
Путешествуя из Англии в Египет, Джеймс Маршалл Уилтон иногда проводил пару недель во Франции. Воспользовавшись одним из его приездов, аптекарши расторгли договор об аренде подвала, необитаемого после отъезда Жозефа. Его сдали одной санитарке по рекомендации Жюльетты, которая познакомилась с ней во время посещения психиатрической больницы.
Морисетт Латур была родом с Мартиники. Рано оставшись бездетной вдовой, женщина так и не вышла замуж. Она была черной-пречерной, с огромной грудью, красивым баритоном и густым смехом тучных женщин. В больнице она умела ласково успокаивать сумасшедших, называла их своими дитятками, за неимением собственных коричневых поросяток, и прижимала к груди головы плакавших. Вечерами штопала собственное белье, напевая старые песни рабов, а чащепопулярные шлягеры, услышанные по радио, или читала женские журналы, куря сигареты. Она тоже была одинока, чему способствовала хроническая нехватка денег, ведь большую часть своего заработка она отсылала матери. Старуха жила в деревянной лачуге, серебристой от старости и соленого воздуха, но у нее был лоток на рынке Фор-де-Франса, где перекупщицы в традиционных тюрбанах «мадрас-каланде» веселятся днями напролет, отпуская похабные шуточки. Там-то мать и продавала афродизиаки, предметы культа и брошюру под названием «Чудодейственные молитвы для исцеления всех болезней, написанные монахиней». Эта деятельность была гораздо более прибыльной, нежели ремесло ее дочери, и позволяла старухе тратить на ром и табак все деньги, которые она выманивала у Морисетт.
Последняя чахла от ностальгии по кокосовым пальмам, скалам, рыбацким деревушкам вдоль гулких бухточек. Она мысленно видела Старый форт, Белена д'Эснамбюка на пьедестале, кафе на улице Бленак и чарующие сады Балаты, где расцветали фарфоровые розы. Как ей хотелось рагу из чайота и батата, обжигающего внутренности тем перцем, что носит блаженное имя «бонда-Мам-Жак»! Но она довольствовалась вяленой треской, которую вымачивала в молоке, а затем готовила из нее котлеты во фритюре или жарила ее на масле с грудой кайенского перца и пахучими смесями, чьи испарения поднимались до аптекарш, которые часто на это жаловались.