Наследства - Габриэль Витткоп 12 стр.

Твой любящий сын, Седрик.

Р. S. В Париже изумительные показы мод, и на них демонстрируют необычные прически. Я изредка туда хожу.

Летом Седрику назначили лекарство от токсоплазмоза, из-за которого в левом глазу отслоилась сетчатка: изображение стало туманным и искаженным, а лазерную операцию врачи сочли слишком рискованной. Тогда Седрику пришлось отказаться даже от работы мастера по парикам, а редкие друзья окончательно от него отдалились, и он потерял нескольких, пораженных тем же недугом.

Каждое утро после пробуждения он внезапно осознавал реальную ситуацию, его вновь охватывал ужас, сон заканчивался и начинался действительный кошмар. Однажды он увидел молодую крысу, которая без страха смотрела на него, сидя на заднице и скрестив перед собой тонкие розовые лапки. Крыса с внимательным видом склонила голову на плечо, а через пару минут спокойно ушла через вентиляционное отверстие. На следующий день, в тот же час, Седрик увидел ту же крысу на том же месте и вечером, перед сном, оставил для нее сухарик. Еще через день он отважился протянуть ей крутое яйцо. Крыса помедлила, осторожно взглянула и очень быстро откусила, не задев зубами пальцев Седрика. Вскоре этот утренний подарок превратился в ритуал, а затем подарки сменились играми. Крыса получила имя Астерикс и была настолько рассудительной, что никогда не появлялась при социальной работнице и медсестре, приходивших проведать Седрика,двух фефелах, которые всячески его гнобили:

Небось, СПИДто тебе не по почте прислали?.. Ну так знай помалкивай. Не от деда ж он тебе в наследство достался?

Он отощал от убийственной диареи и каждодневной рвоты, нередко страдал от воспаления ануса и кровотечений. Изъязвленная рана во рту и грибок трахеи, вкупе с кашлем из-за частых бронхитов, мешали говорить, хотя разговаривать было почти не с кем, если не считать Астерикса. Болели уши, но с ума сводила прежде всего острая боль за левым глазом, который постоянно грозил новыми воспалениями. Седрик пока еще воспринимал свет, но больше всего проблем вызывали гладкие и выпуклые поверхности. Руки слушались довольно хорошо, и он соорудил маленькие качели для Астерикса, который проявлял игривый и даже озорной нрав.

Он проходил непрерывные обследования, и дозы лекарств росли. Волосы Седрика, некогда сильные и вьющиеся, из-за химиотерапии стали тусклыми и ломкими. Он все еще был самолюбив и надеялся, что это незаметно, когда изредка выходил на улицу, опираясь на очень модный зонтик, поскольку трость слишком уж явно его выдавала. Его бедное жилище, которое он обустроил вначале с удивительной ловкостью, погрузилось в отвратительный хаос, несмотря на отчаянное стремление к изяществу и старания его поддерживать. Его ужасно угнетали еженедельные внутривенные вливания в больнице. Он видел там других больных, превратившихся в скелеты, которых возили на креслах-каталках, бедолаг, изукрашенных черной проказой Капоши или ослепших от глазного герпеса, и впадал в панику. Порой приходилось ждать своей очереди до позднего вечера, и тогда, в ужасе от нависшего Дамоклова меча, умирая от изнурения, свесив голову и упершись локтями в колени, он спрашивал себя, не лучше ли с этим покончить. Однако он напоминал козу господина Сегена, которая «сопротивлялась всю ночь, а наутро ее все равно съели Она сказала себе, не лучше ли было бы сдаться сразу, но затем спохватилась и вновь заняла оборону».

Он боролся изо всех сил. Астерикс стал совсем ручным, и у Седрика осталось единственное удовольствиекормить его да играть с ним, но, искусанный блохами и обезумевший от страха подхватить новую болезнь, он решил все же прогнать крысу. Седрик закричал, захлопал в ладоши, стал жестикулировать. Крыса невозмутимо посмотрела на него, а затем, вдруг снова став дикой, оскалилась, после чего наконец ушла на берега рекик соседским мусорным ящикам.

* * *

После отъезда Жюльетты Муан второй этаж был сдан Иву Клаверу, он же Эрве Дюкасс, он же Георг Шнайдер, а первый достался некоей мадмуазель Моник Лаланд.

Ив Клавер был высоким мужчиной с прямыми и унылыми желтыми волосами и говорил чрезвычайно медленно. Он служил страховым агентом и специализировался на экспертизе катастроф. Именно его отправляла фирма на места обрушения потолков и затопления квартир, ведь у него была целая изощренная система обнаружения улик и он, как никто другой, умел находить остатки пропитанной бензином тряпки или клапан, по забывчивости оставленный открытым. Если бы подобную систему применили к самому Иву Клаверу, для него она, наверное, оказалась бы фатальной. Одно время он жил, очевидно, под именем Эрве Дюкасса, хотя это и вызывает сомнения, или, возможно, под именем аббата Гюстава Дюкасса, вероятно, священника, лишенного сана или даже совершившего святотатство, отлученного от Церкви, возможно, еще и в результате какой-то грязной истории, связанной с моральным обликом или с растратойв этом тоже не было никакой уверенности, и никто не знал, действительно ли он был аббатом Гюставом Дюкассом. Покойный господин Феликс Мери-Шандо без колебаний связал бы это имя с псевдонимом Лотреамона, но на самом деле задолго до поэта жил еще один Лотреамон, дворянин, слывший «опасной личностью, способной на все». О нем мало что известно, не считая того, что он предавался алхимии, вместе с Роганом составил заговор против Людовика XIV и был смертельно ранен во время своего задержания. Что касается Эрве Дюкасса, его смутные следы были обнаружены в Бельгии, в рамках подозрительной банковской истории, с годами почти изгладившейся из памяти. Впрочем, не удалось установить ни малейшей связи (хотя и ни малейшего разрыва) между Эрве Дюкассом (или же аббатом Гюставом Дюкассом), Ивом Клавером и Георгом Шнайдером. Один из них, похоже, служил некоторое время в Иностранном легионе или производил пытки в гестапо, причем одно не исключает другого, скорее, наоборот: этот Шнайдер, или Дюкасс, если Дюкасс вообще существовал, по-видимому, и впрямь был «способен на все», точь-в-точь как первый Лотреамон. Он даже стал смирным жильцом на вилле «Нут», где повсюду висел кухонный смрад, и порою по вечерам можно было услышать лишь его радиоприемник, если только Ив Клавер не уходил из дома, а возвращался он поздно, никого не беспокоя.

Моник Лаланд, совсем напротив, шумно заявляла о своем присутствии. Она работала в турагентстве, целый день контактировала с людьми, и потому одиночество и тишина были для нее невыносимы. Она носила готовое платье высшего качества, а глаза ее наполовину скрывались за толстыми стеклами очковвид у нее был невыразительный, и она очень хорошо справлялась со своей работой между телефоном, компьютером и клиентом, чувствуя себя как рыба в воде в этой тупой атмосфере ровного непрерывного возбуждения, которую она окуривала бесчисленными сигаретами. Ее ценило начальство, и к ней хорошо относились коллеги, она каждый день путешествовала по каталогам агентства, да и сами ее реальные путешествия сливались с цветными фотографиями, которые она там видела. Моник Лаланд непринужденно прогуливалась посреди их шаблонности и заученного в агентстве лексикона. Там всегда были пальмы и бикини.

Возвращаясь домой, она первым делом устремлялась к телевизору, хотя никаких передач не слушала и не смотрела. Достаточно было просто воспринимать любые слова, звуки, мелодии. Лишь когда в конце недели Моник Лаланд доделывала работу по дому и приводила в порядок руки, она садилась в войлочных тапках перед экраном, чтобы посмотреть какой-нибудь лихо закрученный сериал.

Из дома она выходила непременно с компанией и не могла представить себе отпуск без общества других людей. Когда потухала последняя сигарета, она выключала телевизор, и только сон избавлял ее от нее же самой. Если она случайно слышала, как очень поздно ночью возвращался Ив Клавер, то стара-лась поскорее снова заснуть.

Китайская притча о человеке, который не мог увидеть себя в бурлящей воде фонтана, но различил там свое лицо, как только она улеглась, повергла бы Моник Лаланд в ступор.

* * *

Поражен оказался и правый глаз, и вскоре Седрику стали отказывать ноги, так что несколько ступенек, ведущих в подвал, представляли мучительное препятствие. Больница обеспечивала всем необходимым для внутривенных вливаний, которые приходящая медсестра проводила два раза в день. Стали сильно болеть ноги, почти разрушился желудок, и Седрик питался теперь лишь молочной мукой, сбыту которой так энергично содействовала Шанталь Гренье, но не всегда удавалось удержать пищу в желудке. Когда Седрик больше не мог сам вставать, пришлось его госпитализировать. Одним зимним утром приехала седоволосая женщина, навьюченная свертками и пластиковыми пакетами. Она отказывалась понимать, что у ее сына СПИД и он скоро умрет, не в силах узнать его в этом бледном лежачем больном, в этой бородавчатой мумии с проступающими под кожей костями. Она громко разрыдалась, утирая сопли тыльной стороной ладони и причитая сорванным голосом, который то повышался, то понижался каскадом. Сам же Седрик слабо стонал на туманном морфийном дне. За два дня до смерти, еще способный говорить, он сказал: «Я как будто обращаюсь в прах».

После того как Седрик умер и подвал опустел, Астерикс однажды туда зашел, возможно, случайно. Он остановился на пороге того, что было комнатой, понюхал воздух, с любопытством и недоверием шагнул вперед, а затем, увидев, что там никого нет, ушел так медленно, как может уйти разочарованная крыса.

* * *

Никто никогда не узнает, появлялась ли черная молескиновая сумочка, когда ее некому было увидеть и возвращалась ли она порою на чердак, где царила тишина. Никто не узнает и того, по-прежнему ли сворачивалась гадюкой веревка, какой ее ясновидчески увидела мадмуазель Пон, или же видение ограничивалось лишь наружными поверхностями. Нам также неведомо, куда уходят призраки, когда исчезает место их обитания, и что способно после этого остаться в его обломках. О такого рода вещах, подобно всем рекам, знала, наверное, одна лишь Марна, что так медленно струилась между кустами, пастбищами, чах-лыми плавнями.

В соответствии со статусом дома, где обитают привидения, изменился и сам запах виллы «Нут». Теперь он напоминал могильный дух шампиньонниц, угрюмое дыхание селитры и сгнившей листвы, затхлость грунта, который вскрывают после долгого сна: мрачный склеп. То был запах грибка, сероватой плесени, приютившейся на стенах не только в подвале, но уже и на первом этаже, тихой сапой проникшей внутрь сырого фундамента. Плесень поселилась там уже давно, так что никто этого не заметил, и медленно точила материал стен. Больше всего пострадал подвал, но поскольку он оставался необитаемым, на этом все и закончилось.

Терраса была заброшена, а лужайка «предана забвению» в духе Рембо. Заросли по берегам Марны стали такими густыми, что не видно было утопленников, проплывавших по течению, а затем чуть дальше цеплявшихся за корни, которые удерживали их своими корявыми руками. Там-то их и находилизадушенных, искалеченных, и тогда бульварная пресса могла поживиться на славу этими серийными убийствами. Вспоминали Джека-Потрошителя. Полиция была в растерянности, а убийца и его жертвы уже стали частью мифа, превратившись в легенду. Убийца примкнул к пожирающему Молоху и Синей бороде, а жертвы обратились в окровавленных женщин из древних плачей или же растворились в матовой белизне прачек Смерти, страждущих душ вдоль прибрежных ивняков.

* * *

Восьмидесятилетний Джеймс Маршалл Уилтон умер в Лондоне от остановки сердца во сне. Отправившись к своим тысячелетним любовницам со змеевидными глазами, он просто и легко вошел в ту дверь, что символизировала у древних египтян смертельный переход. Сухопарый и смуглый, в последние годы он сам напоминал мумии фараонов со снятыми повязками, лежащие в витринах музеев. Его похоронили на очаровательном кладбище Церкви св. Иоанна в Хэмпстеде, неподалеку от могилы Констебля, посреди буйного плюща, под деревьями с полчищами птиц.

Одна из его племянниц, мадмуазель Сеголен Барбье, француженка, унаследовала огромное состояние Джеймса Маршалла Уилтона. Очень острый и несоразмерный нос, а также длинные худые ноги придавали ей сходство с цаплей, голос у нее был при этом писклявый, и она негромко гундосила.

В сопровождении двух архитекторов, подрядчика, маклера и поверенного, человечка в красных пятнах, к которому она питала слабость, Сеголен Барбье впервые приехала на виллу «Нут» в марте 1995 года. Подрядчик и архитекторы ахнули от ужаса, обнаружив грибок, и встреча была назначена на следующей неделе в кабинете поверенного. Тем временем составили сметы и подсчитали стоимость участка, и оказалось, что ассенизация виллы потребует астрономических сумм, не считая общего ремонта и неизбежной модернизации. Арендной платы явно не хватит для покрытия расходов, и игра не будет стоить свеч, тогда как земля, напротив, обладала весьма значительной стоимостью. Если на месте виллы построить роскошное здание, захватывающее и лужайку, которую глупо оставлять неиспользованной, это принесло бы изрядный доход. Архитекторы горячились, рисовали на скорую руку, жестикулировали, говорили о захватывающей панораме Марны и зелени. Маклер потирал руки, упоминая о налоговых выгодах. Поверенный тоже производил расчеты и подчеркивал, что, учитывая объем наследства, расходы на строительство, даже значительно завышенные по сравнению с первыми выкладками, не будут представлять никаких проблем. «Селена»/«Нут» свой век отжила, ведь ничто не вечно под луной.

Поверенный, которого поддержала Сеголен Барбье («Дом принадлежит мне, и я доведу это до всеобщего сведения: сами потом выпутывайтесь»), сумел весьма удачно расторгнуть договор об аренде, и жильцы съехали без возражений, при минимальной компенсации убытков. К тому же Моник Лаланд получила возможность снять квартиру коллеги, расположенную очень близко от места ее работы, а Ив Клавер привык выкручиваться из затруднений и никогда слишком долго не занимал одно и то же жилье. Поэтому он уехал вместе со самой скудной мебелью и чемоданом в темных пятнах, а Моник Лаланд перевезла свои большие кресла, провонявшие сигаретным дымом, и свой аккуратно упакованный телевизор. До чердака крысы не добрались, и там все оставалось нетронутым, а приклеенные ярлычки уже начинали желтеть. Сеголен Барбье, ее поверенный и маклер никак не могли распродать египетские древности и документы, сложенные на чердаке, но затем нашли наконец покупателямузей большого провинциального города. Мадмуазель Сеголен Барбье могла бы продать мумии гораздо выгоднее в те времена, когда их стирали в порошок для приготовления афродизиака, но об этой детали она не знала, и главное, изменилась сама жизнь.

* * *

Целое столетие возвышался над рекой неоклассический фасад виллы с голубой шиферной кровлей и розовыми дымоходами. Целое столетие разыгрывались здесь комедии и драмы, слышался смех, рыдания, крики, тявканье пекинесов, мяуканье кошек, карканье ворона, попискивание крыс, потрескивание топленого жира, гул отопительного котла, пение кранов, голос скрипки, стук швейной машинки, бурлескные возгласы конкурсантов, икание радио и телевизора. Целое столетие витали между этими стенами испарения, отдушки, затхлые запахи, смрад, дуновения, благоухание, зловоние, ароматы. Целое столетие сменялись разношерстная мебель, книги, картины, жесты людей, их фигуры, по которым пробегали солнце и тень,от неистовой красоты Констанс Азаис до разложившегося трупа Жерома Лабиля. Целое столетие проживала «Селена» свой жребий: этот дом населяли живые, но в нем обитал мертвец. И вот теперь сама она должна была умереть, но способен ли дом с привидениями обитать в другом месте? Куда уходят изгнанные призраки? Ведь у домов могил нет.