Эрве ГиберИз-за вас я поверил в призраков
Т.
IПобольше ночных игр!
Они хватали разгоряченных от бега, потерявших сознание жертв, взваливали себе на спины. Шатались по детским садам, поликлиникам, пряча лица под масками. Ручищи у них были огромные, таких на земле ни у кого больше не отыскать. У всех были прозвища: Пират, Малютка, Петрушка, Луна. Писать свои клички они не умели. Лица у них были свирепые, но, когда падал приглушенный свет, выхватывая порой лишь какую-нибудь деталь, тогда черты их казались тонкими, хрупкими. У одного, самого сильногоу Малюткине росло ни бороды, ни усов. Они толкались, вопили во сне. В подвале, где было их логово и при входе в который требовалось называть каждый день меняющийся пароль, воздух висел тяжелый, едкий, пропитанный спиртными парами, башка от него шла кругом. Они не мылись, но Пират приносил из церкви флягу со святой водой, которую выливал потом в таз, приглашая остальных освежить ноги. Пират гордился своим жестоким умениемзнал, как ловить малолеток в силки, поскольку то же самое проделывал, охотясь в лесу на куниц. Поймав, он тащил их за ногу, они брыкались, дергались, но Пират ногу не отпускал, ни к чему другому при этом не прикасаясь и утверждая, что плоть эта вызывает в нем отвращение.
Дети ценились, как золото, они взвешивали их, а позже продавали боссу по кличке Башка. Они держали их у себя год и более, чтобы как следует натренировать их мышцы и превратить в настоящих хищников. Они кормили их, как в зоопарке: в определенный час открывали один за другим мешки, побыстрее, чтобы ребенок не мог вырваться или наброситься на отца,дети считали своих похитителей отцами,и кидали туда кусок мяса и листья салата, какие дают черепахам. Детям очень нравилось. Им все время хотелось есть; почуяв еду, они начинали смеяться. Раз в месяц их высвобождали из мешков, дабы паразиты их там полностью не сожрали, вновь завязывали сорванные веревки, снова взвешивали, смотрели, не вытравило ли дерьмо печати с боков и ляжек. Следили за тем, чтобы не снимать повязок: ослепший ребенок для сражений не годен. И речи быть не могло, чтобы ослепить их специально: ребенок, потерявший зрение, к соревнованиям безразличен; упругость мышц, зрение, девственность и быстрая реакция на светвот главные козыри, когда идешь на бойню и видишь врага. Состязаний во тьме не устраивали, и требовались слишком мощные прожекторы, чтобы ночью было светло как днем, поэтому тренировались лишь при луне. Поганые люди взваливали тюки на спину, у каждого была своя ноша, зашнурованная, что просто так не освободишься. Чтобы добраться до леса, они их отвязывали, потом сваливали мешки в багажник, а сами жались в передней части фургона, зимой согревая друг друга, кутаясь в свитера грубой шерсти, от которой несло опилками, потом, овчиной и табаком, дети тогда тянули мордашки, чувствуя резкую вонь. Луна носил шапку, как у Дэви Крокетта, с двумя лисьими хвостами с боков, порой он откидывал их назад, скрепляя там и называя «своими миндалинами». Взмахнув саблей, он сбивал горлышко с бутылки шампанского на капоте фургона, подельники пировали; заслышав звук бьющегося стекла, дети пугались, как кони, ведомые на убой. Негодяи мазались пеной, желая друг другу победы. Дети в мешках ворочались, чувствуя близость озера, ночной воздух, прислушиваясь к воплям спаривающихся животных, им не терпелось побегать. Разбойники останавливали машину возле опушки, на краю поляны, окруженной деревьями, луна отражалась в озере, куда они швыряли детей, если у тех уже не было сил или если они слишком яро кусались. Малютка был по части музыки, всяких симфоний, сонат, квинтетов; Пират предпочитал тишину; Петрушке нравился рок, а Луна хотел слышать одни детские вопли, злобные, похабные выкрики, жалобные оханья. Они пускались врукопашную, Луна с Пиратом были в команде против клана музыковедов, они плевали друг другу в лицо, Малютка делал зарубки на бицепсе, считая победы, дети теряли терпение. Верх над всеми брала тишина. Однажды ночью они хлопнули полицейского, заявившегося на звуки музыки; завидев фары, они засунули мальчишек обратно в мешки, а сами спрятались по кустам; полицейский остановил машину и направился к мешкам, в которых кто-то ворочался, тогда они скрутили его, запихнули обратно в машину и, набросав внутрь камней, столкнули ее в озеро; разлагаясь, труп его примкнул к трупам тщедушных девственников; в ту ночь дети уже не могли побегать. У каждого из четырех ублюдков был свой парень, которого тот тренировал, науськивая против всех остальных, он высвобождал его из мешка и обвязывал веревкой длиною в десятки метров, затем отпускал, расставлял ноги, веревка начинала быстро разматываться, а сам он тогда был вроде столба. Ребенок всегда направлялся в самую темень, то есть в сторону леса, он этого не видел, но бежал все время на юг. Веревка свистела, словно буря сорвала все оттяжки и парус полетел ввысь, кожу на обвязанной талии начинало жечь. Ребенок никогда не стремился присоединиться к кому-нибудь из своих, хотя мог бы это сделать, ориентируясь по звукам, у детей были условные сигналы, чтобы перекликаться, они вынашивали планы побега, один из них пытался отыскать озеро, чтобы в нем утопиться, его туда и швырнули, привязав к спине камень, похожий на горб, Луна состриг у него все волосы и бесстыдно засунул себе в карманы, он их коллекционировал. Дети сочиняли молитвы, которые читали вслух лишь в одиночестве. Некоторые сразу же кидались на руки тем, кто их отвязал, и тогда не желавших бегать умерщвляли на месте. Прочно упершись ногами, мужчина напрягался всем телом, ожидая толчка, что может его повалить, а ребенок на другом конце веревки почти задыхался, веревка впивалась в ребра, он спотыкался и сразу же его тащило назад, голова утыкалась в землю, волосы были растрепаны, несколько минут ноги машинально двигались в пустоте, бедра сдавливало, краткий миг отчаянной, невозможной борьбы становился мигом непереносимого отчаяния; в это время мужчина с расставленными ногами, руки на ляжках, должен был, изогнувшись, держаться изо всех сил, чтобы не рухнуть, боясь выпустить веревку, он ранил ладони, стараясь не кричать от жгучей боли в боках; повалившись наземь, ребенок пытался стянуть повязку, ему удавалось лишь ее надорвать, тогда он видел сквозь дыру лунный свет и сразу бросал затею, самая черная ночь казалась ему ослепительным днем. Ребенок пускался бегом, оставаясь на одинаковом расстоянии от столба, по опушке леса, вычерчивая под небесами пересекавшиеся радиусы, полукружья, запутывая рисунок, путался сам, топтал уже нарисованное, сводил линии воедино, линии то расходились, то опять сходились, пока веревка не разъединяла их вновь. Четыре живые мачты, восставшие в центре поляны, посылали звуковые сигналы, предупреждая детей о препятствиях, они орали, однако, казалось, крики лишь распаляют ребяческое рвение делать наперекор. Дети неслись до тех пор, пока не бились вдруг со всей силы животом о перекладину и пока не вонзалась им в тот момент в спину стрела, тогда они, шатаясь, шли к центру, подчинившись веревке, тихонько тащившей обратно. Луна занимался занозами, ему нравилось их вытаскивать; Пират предпочитал осматривать штаны, пусть даже рваные; Малютка смазывал хрупкие разгоряченные ноги; Петрушка считал, что следует вбирать в себя выдыхаемый измученными детьми воздух, чтобы выдыхать его самому, когда будет заниматься любовью, бабы приходят от него в исступление. Откупорили вторую бутылку, дети снова дрожали, а в это время у них осматривали повязки, Петрушка утверждал, что те надо заменить тюрбанами, которые закрывают сверху всю голову до самого затылка. Но Малютке нравилось протирать губкой лбы, он говорил детям: «Вы никогда не состаритесь, у вас не будет артрита, люмбаго, волосы и зубы не выпадут, яйца не отвиснут, спермы будет все время полно, у вас не будет вонять изо рта, вы не потеряете память, вы не познаете страдания, кроме того, что вам будет даровано, оно будет чудесным, ослепительным ипоследним». Детей засовывали обратно в мешки, клали в фургон, и маленький отряд похитителей отправлялся в обратный путь, Малютка засыпал на плече у Петрушки. Команду пополнили двое новенькихВолк и Перобездельники и шалопаи, но охотиться они умели отменно. Чтобы вступить в шайку, они привели пятерых детей, отобранных с таким тщанием, что понравились всем. В подвале надо было повесить еще два гамака и залатать несколько старых мешков.
Луна ждал, пока остальные уснут. Взяв нож, с толстой ниткой и иглой в кармане, он пробирался во тьме меж подвешенных мешков, наизусть зная дорогу, он ходил по ней каждую ночь, один из мешков ждал его, не засыпая, дрожащий шар ткани, ворочающийся, напряженный в предвкушении жаркого рта и нежного, умелого, шершавого языка, он знал, как повернуться, как запрокинуться в своем укрытии, поудобнее подставив себя, не наталкиваясь на лезвие, нож вспарывал в том месте, где колени были уже разведены в разные стороны, ребенок старался удержать равновесие, в ожидании наслаждения кровь ударяла в голову, было слышно, как голые ноги скользят по плитке, было слышно рычание, Луна так жаждал очередной порции сока, что больше не мешкал, уже не водил мясистыми губами по мешковине, как прежде, когда на ощупь искал отдающий мускусом выступ, слегка повизгивая, ища ртом, вертя мешок так и эдак, чтобы образовалась в нем впадина, где можно ткнуть ножом и, взрезав бурдюк, напиться, с закрытыми глазами он протягивал нож к обездвиженному мешку, уже слыша звук вспарываемой урывками ткани, ребенок скулил от счастья среди волокон, пыльных от высохшей спермы, что прятали его мальчишеский член, перепачканный и длинный, светлый и еще тонкий, набухший, кольчатый, пленительный и вонючий, Луна, открыв себе путь, тут же его заглатывал, поглощал, пожирал, кусал, брызгал слюной, орошая его, омывая пахучие складки, массируя членом десны, закалывая им себя, задыхаясь, наконец-то счастливый, позабывший, сколько ему лет и какую он вел прежде жизнь, и день сейчас или ночь, испытывает он любовь или ненависть, и плоть, которую он сосал с такой жадностью, принадлежала она ему самому или его детенышу, или зверю, или врагу, или мечте, или черту, Луна продолжал сосать детский болт, пока тот не брызгал в глотку, такой сытный, кислящий, отвратный, умопомрачительный, он мог часами трудиться над ним без устали, мог провалиться в сон, гипнотизируя мальчика замедлившимся дыханием и продолжая сосать, потом, зафыркав, проснуться, плюхнуть мешок на ягодицы, чтобы автомат с соком пустил его в изобилии и сок шел более животворный, более ароматный, его собственный здоровенный хуй, к которому он не притрагивался, болтался как маятник, увеличиваясь и твердея, разбухая, буравил перепачканную, пропитанную шерстяную ткань трусов, протыкал ее насквозь, проскальзывая меж петель, чтобы тереться о более грубую ткань у самой ширинки, ища живую дыру, жерло, которое оставалось где-то вдали, и временами из него шел сок, но удовольствие от этого не ослабевало, и мошна, раздутая, рыжая, волосатая, как у тигров, была по-прежнему переполненной и горячей, ребенок в мешке слева не спал, пристрастившись каждую ночь, зажмурившись, прислушиваться к малейшим шорохам этой неутолимой жажды, восторженной возни в удушающей ткани, желая освободиться от мешка, будто от стесняющей движенья одежды, прыгнуть откуда-то сверху, будто с трапеции, к которой привязали его за кисти, чтобы оказаться во мраке и идти на запах, чтобы отыскать, схватить и похитить из бутоньерки трясущимися от голода руками, исцарапав о шипы губы, толстенный, лоснящийся, полный молока член, чтобы облизать его весь и сожрать, нарушив его неприкосновенность, поклоняться ему, идя на звук механической помпы, следя за паузами, за ритмом, за ярым ее ликованием, дабы соорудить насос собственный, наладить его, будучи прилежным учеником, но он был слишком застенчивым, чтобы пойти дальше своих бредовых фантазий, а кормящему мальчику уже надоело изображать из себя спящего, мертвеца, тщедушную жертву, он атаковал мужскую пасть, тер щеки, пихал язык в глотку, рвал губы, засаживал рывками по самые гланды, злобно, любовно, в этот момент он думал, что творит преступление, совершает животворную казнь, во время которой лишится себя, так насекомое сбрасывает кожу во время спаривания, жара, в которой он хотел раствориться, становилась обжигающей; приглушенным, но властным стоном Луна подавал знак, чтобы немного помедлить, клал руки на упругие ягодицы мешка, он уже перестал их призывно похлопывать, и мальчишеский член у него во рту успокоился и немного обмяк, позволив дышать, Луна ждал естественного сигнала, которым послужит очередной вздох, а пока он закрывал глаза, у него оставалось еще немного времени, в голове гудело от тишины, все мысли были о члене царственного ребенка, почтившем его своей милостью, как следует сдобрившем, из-за которого он мечтал теперь о новых наливках, о новых настоях, первый проблеск зари, поднявшей дрожащие веки, освещал всю картину, он не роптал, что ночь заканчивается, теперь ему оставалось лишь чуть сдавить губами волшебную палочку плоти, дабы мед ручьями потех ему в горло, восхищая, разя его наповал, переполняя утробу, он выдавливал все до последнего сгустка, который хранил потом в тайнике меж деснами и губами, чтобы в течение дня перекатывать на языке, опасаясь лишний раз вдохнуть вольный воздух подвала, на котором влажный, теплый, фантастический сгусток мог бы замерзнуть, одно движение бедер, и детский член переходил изо рта в пропитавшийся потом карман, Луна доставал толстую нитку, иголку и торопливо зашивал теперь дырку в мешке, ребенок уже свернулся калачиком, повернувшись так, чтобы шов оказался сверху невидим, и до подъема спал, восстанавливая силы после звучной безумной прокачки, вымотавшей его до предела, Луна возвращался в гамак, где при мыслях о содеянном и о том, что следующей ночью можно все повторить, дрожал от страха.
Притащив пойманного ребенка, его вытряхивают из мешка, при этом он за мешок цепляется или порой просто валится без движения на пол; бьет ногами, орет или замирает, не говоря ни слова; плачет с завязанными глазами или раззявливает рот, чтобы укусить; в этот раз он не успел подняться, как Малютка на корточках уже зажимает его голову у себя между ног и обматывает еще одним слоем повязки; Пират хватает цапающие, царапающие руки, пытается их успокоить, выкручивая пальцы, перочинным ножом отрезает злющие ногти, укрощенные детские ручки складываются, моля о пощаде; Луна занимается одеждой, он избавляется от вещей, которые были на ребенке в момент похищения, он не ждет, что ребенок ему поможет, он полосует одежду ножницами, швы трещат, тенниска, шорты разрываются на куски, обнажая плечо, ляжку, изгиб спины, из лоскутьев получатся прекрасные кляпы, затычки, Луна особенно боится, проводя лезвиями вдоль бедер, ткань натягивается, как бы не порезать заодно и белье, тогда взгляду сразу предстанет нечто, вызывающее ужас, он страшится, что поднимется новая волна похоти, что он предаст объект своего поклонения; когда член вяло вываливается или наоборот, восстает со всей силой из раскромсанного белья, он отворачивается, не хочет смотреть, опасаясь, что тот окажется слишком красивым, слишком миниатюрным, слишком живым, уже напряженным, сочащимся и божественно увлажненным; Петрушка ухватился за ноги, похожие внизу на маленькие бледные веретенца, он связывает их на лодыжках; рот так и норовит укусить, тогда Пират постановляет, что следует выбить молоточком все зубы, сделав из них превосходные ожерелья, но все против; язык тоже не следует трогать, так как детям надо вылизываться и успокаивать им завистливых негодяев; в то же время следует позаботиться, чтобы они не могли рассказать о боли, надо устранить всякую возможность разоблачения и даже малейшую вероятность бунта; обездвижив ребенка, его переворачивают на спину; чтобы он не вырывался, болтая головой из стороны в сторону, волосы привязывают к кольцу, закрепленному в цементном блоке, на котором будут проводить операцию, в рот, чтобы не закрывался, негодяи вставляют угольник и вливают туда родниковую воду или же спирт, затем кладут кашицу из толченой травы, чтобы одурманить сознание; когда ребенок начинает бредить, Пират засовывает ему в горло ножницы, режет, кромсает там, ребенка сразу же переворачивают, чтобы кровь изверглась в бадью, затем рот наполняют кубиками льда и заклеивают пластырем; ребенка укладывают на одну только ночь на подстилку из перьев, и негодяи один за другим подходят и прикладываются к детскому лбу. На следующий день кровь уже не течет, говорить он больше не может, что-то тихонько бурчит, лед в истерзанном горле давно растворился, взгляд смягчился, но временами в нем читается ненависть, глаза все выдают. И все-таки жаль, говорит Петрушка, что приходится подрезать им в клювике, ведь можно было бы научить их петь, читать вслух, болтать, как мы. Ему говорят, что он недоумок. Что же касается оставшейся в бадье крови, Пират без задней мысли отправляется разлить ее по кропильницам в тех церквях, где берет воду для омовения.