Все это вплеталось в историю ребенка, о котором у взрослого, помимо обычных забавных моментов, сохранилось главное впечатление, что он умел радоваться и что он был очень ранимым.
2
Казалось, будто появление ребенка послужило сигналом начала переговоров, которые уже довольно скоро потребовали от мужчины принятия решения. По обыкновению ему понадобилось долгое время, чтобы на что-то решиться, но когда потом, следующей зимой, это все же свершилось, руководствоваться пришлось, как всегда, директивным предложением: поедем все втроем на какое-то время в другую страну; представив себе это, мужчина впервые узрел себя вместе с женой и ребенком в виде семьи (что обычно пугало его, как «холера»).
Достославный мартовский день стал днем, когда перед глазами снова возникла белая эмаль пустой кухни в городе мечты, который раскинул за окном свои многократно воспетые крыши. Сверкают непривычные металлические рычажки на выключателях, а привезенные с собой электроприборы бессмысленно гудят под слишком слабым напряжением, которого им не хватает. Это был не просто переезд, а окончательный отъезд в единственное правильноеи для ребенкаместо. За столом перед балконной дверью, как нигде, свершается вечер и утро, и они сидят, немного робея, но все же по-праздничному, за первыми совместными трапезами и чувствуют: началась новая жизнь.
Город при этом оказался отличным от той метрополии, которая была им знакома по прежним коротким поездкам. Вместо того чтобы, как ожидалось, предстать во всей своей широте с легионами кинотеатров, кафе и бульваров, он скукожился до замкнутого круга, включавшего в себя аптеки, магазины самообслуживания и прачечные, и этот круг был самым узким из тех, в которых они вращались до сих пор. Просторные, открытые площади всего города заменились теперь близлежащими тесными скверами, затененными кронами деревьев и фасадами домов и сотрясающимися от грохота захлопываемых металлических калиток, под аккомпанемент которых и совершались ежедневные прогулки с ребенком на руках, ограниченные пределами своего околотка, главной достопримечательностью которого были лысые, пыльные площадки, усеянные собачьими какашками. Единственной дальней целью становятся теперь лесопарки к востоку и западу от города, куда нужно долго ехать на метро; или же можно отправиться в тот сквер, где кроме обычных скамеек есть еще разные домики и карусели. Он находится в глубине другого квартала, уже по ту сторону внутреннего кольца бульваров, и путь от дома до него и обратно занимает как раз всю вечернюю прогулку, если идти туда пешком по разным мелким улочкам с их резкой сменой тишины и оглушительного шума, сумрака и тусклого блеска, мелкого дождичка и снова суши (океан недалеко). По дороге нужно пересечь длинный мост, под ним, далеко внизу, железнодорожные пути, сотни рельс, идущих от расположенного неподалеку крупного вокзала и уходящих вглубь широкой, полной воздуха просеки, туда, где между двумя обрывистыми берегами домов запечатлелась дугообразная линия горизонта, словно предваряющая со всем этим кружением, бурлением, прибывающими и убывающими поездами дальнего следования находящуюся за ней Атлантику. В процессе ежедневного повторения этого пути ребенок перестал быть просто ношей, он превратился в часть тела несущего, а сквер Батиньоль стал за эти вечера той географической точкой, которая одним своим названием соотносилась у взрослого с неизбывным моментом присутствия ребенка.
Одним весенним вечером он видит ребенка тамвнутри идеального воплощения «там наверху»у песочницы. Ребенок играет вместе с другими детьми, приблизительно того же возраста, которые, как и он, еще не умеют ходить. Атмосфера сумерек, создающаяся и листвой над детьми; мягкий, прозрачный воздух, высветляющий отдельные лица и руки. Он наклоняется к фигурке в красной одежде. Его узнают, и, хотя ему не улыбаются, он чувствует исходящее от этого существа сияние. Ребенок не без удовольствия находится среди других, но все же относит себя к нему и уже давно его поджидает. Сейчас взрослый еще более отчетливо, чем тогда, в день рождения, прозревает сквозь детские черты просветленный, всезнающий лик и, глядя в эти спокойные глаза без возраста, ловит короткий взгляд, обещающий вечную дружбу; хочется отойти в сторонку и заплакать.
Позже, весной, ребенок сидел один на карусели, взобравшись на лошадь. Площадка по краям словно выбелена пеной и потому напоминает морской утестолько что кончился дождь. Круг дернулся и поехал, ребенок, на непривычном удалении от взрослого, взглянул на него и тут же весь ушел в кружение, от которого ему уже не оторваться. Мужчина вспомнил потом в связи с этим один момент из собственного детства, когда ему вдруг почудилось, что его мать, хотя они и находились оба в одной и той же маленькой комнате, удалилась от него на невыносимое, душераздирающее расстояние: как может эта женщина там быть кем-нибудь иным, чем я тут? Взгляд на карусель с самозабвенно кружащейся фигуркой фиксирует теперь соответствующую противоположность: приданное взрослому существо предстает впервые как нечто совершенно самостоятельное и не зависящее от стоящей там родительской единицы, такую свободу можно только поддержать! Разделяющее их пространство даже как будто наполняется победным ликованием, и мужчина видит себя и маленького всадника образцовой группой, в честь которой взвивается с оглушительным шумом искусственный каскад в сквере за спиной. Так появилась возможность желать, но вместе с нею и осознание ограниченности срока действия, что было само по себе болезненно, но не так, как прежде, когда невозможность помыслить разъединяющую разность воспринималась невыносимой мукой.
Следующей осенью, когда ребенок уже научился ходить, они довольно часто ездили вдвоем за город. Ребенок смирно сидел в вагоне метро, глядя перед собой темными глазами и всякий раз зажмуриваясь, когда поезд въезжал на станцию. Однажды теплым октябрьским днем взрослый лежал на лужайке лесопарка с редкими деревьями, ловя краем глаза ребенка, который воспринимался как ближнее цветовое пятно. В какой-то момент пятно вдруг исчезло и не вернулось. Он посмотрел и увидел, что ребенок углубился в лес. Он вскочил и побежал за ним вслед, но звать не стал, а пошел на некотором отдалении. Ребенок идет все время прямо и прямо, не разбирая дороги. Между ними то и дело возникают люди, выгуливающие собак, одна из которых на бегу задела ребенка и тот упал. Ребенок сразу поднимается на ноги и, не глядя на собаку, шагает дальше. На берегу ручейка, в котором почти нет течения и который весь засыпан почерневшими листьями, пристроились индюк и индюшка. Сделав дело, индюк отвалился и поковылял куда-то, но через несколько шагов запнулся и повалился на землю. Ребенок продолжает идти дальше; он даже не оборачивается, не смотрит по сторонам и, кажется, совсем не устал, хотя обычно довольно скоро начинает ныть. Они пересекают, сохраняя прежнее расстояние, небольшой пойменный луг, на котором уже чувствуется ветер с реки. (Много позже ребенок расскажет взрослому, что при слове «пойма» он представляет себе «рай».) Здесь, под опавшими листьями, попадается много гнилых деревяшек, и ребенок то и дело спотыкается о них, но продолжает двигаться выбранным курсом. В парке множество людей, но все они, похоже, идут совсем другими путями; с трибун ипподрома, находящегося неподалеку, доносится подзадоривающий крик перед последней, финишной прямой. Взрослому кажется, будто оба они превратились в сказочных великанов, касающихся головами верхушек деревьев и совершенно невидимых окружающим: они волшебные существа, которые представлялись ему на протяжении всей его жизни реальными силами, бытующими среди доступных человеческому восприятию фактовза ними, над ними, повсюду. При виде реки ребенок останавливается и складывает руки за спиной. Рядом, на берегу, сидит другой взрослый с другим ребенком, словно их заместители или двойники; оба едят мороженое; и вода в реке течет вдоль сверкающих шариков мороженого и плавных линий шей, на которых играют ее блики. Чуть дальше полузатонувшие деревянные купальни. По ту сторону реки, к западу, густо застроенная гряда холмов, вдоль которой мелькают беспрерывно оранжево-бело-фиолетовые ленты пригородных поездов. Серебрится закатное небо, и в пустоте далекого пространства кружатся стайкой осенние листья и пролетает подброшенная ветром целая ветка. Кусты внизу, на берегу, колышутся в чудесном согласии с короткими детскими волосами на переднем плане. Свидетель молит в том, чтобы представшая перед ним картина осенилась благодатью, но сам при этом сохраняет трезвость мысли. Он знает, что в каждом мистическом мгновении заключен общий закон, форму которого надлежит еще выявить, ибо только при наличии подобающей ему формы этот закон обретает силу, как знает он и то, что вообразить себе последовательность форм такого мгновения есть самое трудное из всех человеческих дел. Он позвал ребенка, который, нисколько не удивившись, обернулся к нему, словно этот взрослый был приданным ему личным телохранителем.
Во все это время общение между ним и женой было в лучшем случае деловым, в мыслях же они оба существовали всего лишь как «этот» и «эта». Прежде, когда он наблюдал на расстоянии за ее деятельностью, или во время путешествий, или даже когда они бывали в хорошем ресторане, от нее всегда исходило сияние недоступности, благодаря которому эта женщина представилась мужчине сначала желанным совершенством; только в этом сиянии он мог смотреть на нее как на «свою жену», и за него же он, как никакой другой избранник на земле, дарил ее потом благодарным поклонением. Теперь, с появлением маленького ребенка, он соприкасался с ней в основном только в стесненных пределах домашнего быта, где ему постепенно стал безразличен ее вид, а скоро уже и неприятен, как и он, едва ли подходящий, как прежде, благодаря своим необычным занятиям, на роль «ее героя», перестал быть для нее кем-то особенным; даже на расстоянии, по телефону, она не подавала никаких признаков признания, не говоря уже об ожидании: словно другой существует всего лишь как «тот, который все время звонит». Со стороны мужчины было, конечно, весьма неосмотрительно взять все самые приятные, искренние, сокровенные жесты и слова из тех, что накопились за годы его общения с женщиной и стали уже привычными формулами, и, не задумываясь, бесстыдно перенести их на своего ребенка, в результате чего все они обесценились. Казалось даже, будто ребенок и есть для него самое главное и самое настоящее, а вовсе не жена, которая была ему теперь как будто и вовсе не нужна. Иногда ему даже думалось, что это он «навязал» жене ребенкасебе «на счастье». (Многие нынешние «молодые мамаши» и без того виделись ему лицемерными притворщицами, а некоторые даже склонными к «душегубству».)
И все же он не мог себе представить, как он остался бы один на один с беспомощным существом, без жены. В ее отсутствие он ее словно бы временно замещал, исполняя роль нерадивой няни, и только считал дни, когда она вернется, чтобы снова приступить к исполнению своих опекунских обязанностей. Он же со своей стороны всячески опекал ее: он всерьез считал, что она нуждается в защите, без него она пропадет.
Что же касается его работы в том году, то самый важный замысел он отложил до времени, хотя, естественно, ни на один день не выпускал его из виду. Пока ему хватало тех мелких вещей, которые были в пределах его возможностей: ведь и они все были отмечены его знаком.
3
Возникла идея, что ребенок должен расти подальше от городской суеты, не в квартире, а в доме, на свежем воздухе. Вот почему уже начало следующего года ознаменовалось возвращением, которое не было даже безрадостным, ибо как-никак это было возвращение в родную языковую среду. Позже, весною, был найден и участок: он находился неподалеку от растянувшейся лесной полосы, а взгляд уносился в не замкнутую горизонтом долину реки, где день и ночь на земле и в воздухе мелькали отблески близлежащего крупного города. В основном всем занималась же на; муж обозрел владения лишь поздним летом, когда уже была построена коробка. Чувство, с которым он смотрел на это сооружение, было чувством неопределенности: слабая радость по поводу будущей независимости соединялась с мыслью о том, что дом, к тому же новый, построенный в диких местах, где еще сохранилась нетронутая природа, не может считаться в нынешние времена правильным шагом.
На время строительства они поселились в городе у друзей, в квартире одной супружеской пары, занимавшей вместе с другими целый этаж. Здесь они впервые жили, тесно соприкасаясь с чужими людьми, и это вынужденное содружество, основанное на ежедневном поддержании выявленной прежде общности, казалось мужчине, который отличался необыкновенной обидчивостью и всегда упорно оберегал свою независимость, самой естественной и желанной формой жизни. Привыкший к тому, что никому нет дела до того, в чем, собственно, заключается смысл его работы, и готовый в любой момент, заранее исполнившись гнева, при первых же признаках проявления неуважения к его труду укрыться в своем внутреннем мире, он первый раз в жизни ощутил не только уважение к результатам своих усилий, но и постоянное внимание к этим усилиям как таковым. Все эти люди, каждому из которых, без различий, он мог теперь довериться, помогли ему наконец понять, что его старания подладить ход мира недостаточны, нужно еще уметь предъявлять этому миру свои требования, и эти требования превратились в картиныбез которых вообще ничего невозможно предъявитьпрежде всего благодаря постоянному присутствию ребенка. В ту чудесную осень, ни к кому особенно больше не относясь, ребенок со спасительной естественностью передвигался от одного к другому, выступая в роли распоряжающейся всем верховной власти и обеспечивая мирное согласие в анфиладах комнат. А может быть, эта спокойная строгость на его лице всего лишь сбой в сознании наблюдателя, который видит в ней образец для подражания? Вечера за длинным овальным столом, с места у окнапронзительный скрежет трамваев и светящаяся вывеска ресторана «Крутой поворот».
Строительные работы, однако, затянулись, и совместное проживание продлилось, выйдя за рамки оговоренных сроков. Теперь произошли обратные метаморфозы: друзья превратились во владельцев квартиры, остальные же стали всего лишь их гостями, и все они не могли дождаться, когда же настанет день выселения.
Те друзья были супружеской парой, которая добровольно отказалась от детей. Ухаживанию за ребенком они предпочли опеку друг над другом, так что по истечении установленного срока визита наличие в доме настоящего младенца воспринималось ими как посягательство на сложившееся за годы совместной жизни и ставшее насущно необходимым пространство общих вкусов, запахов и касаний. Теперь они не могли, как обычно, просто быть вместе, они утратили уверенность друг в друге, и чужой ребенок стал не просто нарушителем спокойствия, он противоречил их убеждениям. Взрослый уже не раз ловил скучающие, раздраженные, досадливые, недовольные взгляды, направленные на его ребенка, он даже сам бывал в числе «отправителей», но никогда еще до тех пор ему не встречались такие беспощадные глаза на застывших лицах и никогда еще так безжалостно не опускались веки, как теперь у этой бездетной пары людей. Это были взгляды, исполненные бессильной ярости, направленные, при осознании собственной неправоты и вместе с тем невозможности проявлять далее добрую волю, против довлеющего, дерзкого права живого существа. Все это они, естественно, демонстрировали не ребенку, в отношении которого они могли позволить себе только изменить общий тон, разговаривая с каждым днем все более тихо и сухо, а родителям, которым все чаще приходилось выслушивать от них критику неправильных методов воспитания. (Повод найти было нетрудно.) И эти их замечания, равно как и молчаливое неудовольствие, казались мужчине столь же примитивно-банальными, сколь жестокосердными, извращенными и высокомерными.
Впоследствии ему не раз приходилось сталкиваться с еще более тяжелыми случаями проявления убежденной бездетностииндивидуальной и групповой. Как правило, такие люди обладали острым взглядом и, проведя всю жизнь в страшной безвинности, прекрасно могли объяснить, пользуясь сугубо научным языком завзятых экспертов, какие ошибки отягощают систему отношений взрослыйребенок, более того, некоторые из них даже превратили эту свою проницательность в настоящую профессию. Слепо влюбленные в собственное детство и длимую по сей день собственную детскость, они оказывались, при ближайшем рассмотрении, взрослыми монстрами, и поучаемому требовалось всякий раз немало времени, прежде чем ему удавалось освободить свою душу от их аналитических высокоумных поучений, которые впивались клещами и отравляли все внутри. Он проклинал этих уверенных в собственной правоте мелочных пророков, называя их отродьем современных времен, и с высоко поднятой головой объявлял им непримиримую войну. У одного античного трагика он нашел подобающий текст для анафемы: «Ведь дети всех людей суть души. Кто не изведал сего, тот меньше страдает, но его благополучие зиждется на упущенном счастье». (Несколько по-другому довлеет добросердечная, любезная печаль и участливость тех бездетных, чья бездетность возникла на иных основаниях.)