А вот это:
Дождь проливным потоком стучит с утра в окно.
Ты от меня далёко, писем уж нет давно.
Ночью я буду, знаю, думать, когда все уснут;
Разве у вас не бывает в жизни подобных минут?
Так что завтра можно послушать.
Уже уходя, ВИ нечаянно задел «мышь» на столе Миши и разбудил заснувший монитор. Остановился: что за очередной рассказик ваяет приятель?
Всего один вопрос, пожалуйста!Таким заискивающим голосом обычно обращаются к начальнику, если тебя одолевает желание плюнуть ему в морду, а ты терпишь из последних сил.Я больше не буду вас беспокоить. Что вы подумали, когда этот мерзавец, угрожая ножом, заставил вас раздеться?
Женщина не впала в истерику, хотя настырность журналиста просто-напросто взывала к этому. Она подняла припухшие от слез глаза и тихо спросила:
Вы знаете, какую профессию называют древнейшей?
Растерявшийся было парень быстро пришел в себя и ответил с обаятельной улыбкой:
Насколько я помню, так называли проституцию, торговлю, так сказать, телом.
Именно,устало сказала женщина.А известно ли вам, что называли второй древнейшей профессией?
И что же?
Хороший роман написал американец Роберт Сильвестр, вам непременно нужно почитать. Так и называется: «Вторая древнейшая профессия». Это про вас, журналистов. Проститутки торгуют своим телом и получают деньги и презрение общества. Вы тоже торгуетене телами, ваши дряблые, пропитые и прокуренные тела никто не купит, вы торгуете чужими душами и судьбами, слезами и бедами, товар ходкий, вы неплохо зарабатываете и к тому же получаете известность и уважение. Хочешь подробности о том, что я чувствовала, когда он меня насиловал? Слюни текут? Так вот, ягненок он по сравнению с тобой, мерзавецэто ты. Убирайся, мать твою, а увижу тебя еще раз, выцарапаю твои похотливые гляделки...
«Новый жанр, похоже, осваивает Мишка»,подумал Виталий Иосифович. И, задержавшись на шатком крыльце, решился:
А ты это, приходи через часок, поможешь березу завалить.
Он побрел к дому, по обыкновению ворочая в мозгу всякую всячину. Вот и сейчас ему не давали покоя последние кадры фильма «Екатерина Воронина» (ну назовите мне человека, находящегося в здравом уме, который бы помнил этот фильм, да еще эти кадры, да еще озабоченного тем, что на этих кадрах происходило). А происходило там вот что. Уезжает неведомо куда снятый с работы большой пароходный начальник, сидит уже в вагоне, читает газету, ждет отправления поезда. И тут влюбленная в него Людмила Хитяева, из-за которой его и погнали из начальников, запыхавшись, прибегает на перрон и отчаянными глазами смотрит на него в окно. Начальник-уже-неначальник, естественно, выскакивает из вагона, они обнимаютсяура! Звучит вдохновенная музыка Шварца, правда, не Исаака, а Льва,и, в сущности, все. Поезд уходит, а как же чемодан? Судьба багажа волновала юного Виталика в 1957 году, когда он увидел этот фильм в первый (и последний) раз, и вот уже больше шестидесяти лет его мучит этот вопрос: что стало с чемоданом? Мучил, занозой сидел в мозгу, когда Виталий Иосифович вступил в пределы своей ухоженной тщанием Елены Ивановны усадьбы, оставив позади убогую Мишкину избушку.
Избушку эту
Михаил Сергеевич Никитин купил, сбежав из Питера после того, как они с женой разошлись окончательно. Здесь на чердаке он и обнаружил этот патефон и, не пожалев денег, привел в порядок. Увлекся, принялся собирать старые пластинки. А потом оказалось, что слушать их вместе с соседом Затуловским куда приятнее, чем одному, не говоря уж о том, что тот почти о каждом исполнителе, о каждой песне находил что сказать и обожал плести свои майсы, которых супруга его, Елена Ивановна, терпеть не могла. Так что старики буквально нашли друг друга. Зимой они жили в городеодин в Москве, другой в Петербурге, видеться не могли, а уж с мая по октябрь безвылазно сидели в этой заброшенной деревеньке в десяти километрах от древней Старицы. При этом ВИ обитал во вполне приличном, пусть и небольшом, доме, а жилище Миши никуда не годилось, крышу он то и дело латал, печки вообще не былоее развалины он вынес сразу после покупки дома, из щелей в полу несло холодом, хозяйства никакого Михаил Сергеевич не вел, крохотный участок, соток восемь, зарос сорной травой, дикой розой и борщевиком, и только в палисаднике он заботливо выращивал флоксыдань воспоминаниям о послевоенном дачном детстве. Но Мише здесь нравилось: никто не давал указанийпомыть посуду, вытереть пыль, убрать свои носки, сходить туда, принести сюда, не сидеть сиднем, не стоять столбом. Кроме флоксов заботился Миша только о своем патефоне и едва живом сорок первом «москвиче», на котором раз в неделю ездил в Старицу за, как он говорил, пряжмом, а прощехарчами. Если Виталий Иосифович уже подобрался к восьмидесяти, то Миша был года на полтора помоложе, но полагал при этом, что жизненного опыта у него побольше: он успел трижды жениться, и все три жены не смогли оценить важности его внезапных погружений в бездны собственного внутреннего мира, а то и дело теребили, требуя каких-то нелепых действий, толкая к бессмысленной суете. С последней, самой терпеливой, женой Лялей он прожил аж восемь лет, но и Ляля не выдержала. В результате они освободились друг от друга, и Миша оказался в крошечной однушке на Приморском проспекте в районе Черной речки, а на полгодаот майского тепла до первых морозовпереселялся в эту вот избушку. Зато теперь все пучины внутреннего мира были в его полном распоряжении. Без сожаления расстался Михаил Сергеевич с прежней жизнью, наполненной вроде бы важными деламино и неизбежной суетой. А из занятий молодости, отринув почти все, оставил ради баловства сочинение рассказиков. Когда-то он на пару с другом детства Авдеем Каргиным кропал их во множестве, и несколько десятков таких сочинений появились в журналах и сборниках. Окрыленные успехом, друзья написали большой фантастический роман, из которого, как было принято, во все стороны торчали большие фиги. И вот с этим произведением было связано их первоетогда еще шапочноезнакомство с Виталием Иосифовичем Затуловским. Когда Миша с Авдеем приехали в Москву проталкивать свой роман в издательство «Московский рабочий», где ВИ был внештатным редактором-рецензентомдолжность, созданная специально для отпугивания графоманов,тот, почмокав по обыкновению губами, раскрыл не очень молодым молодым соавторам глаза на то, какое убожество они притащили. После чего смягчился и сказал, что ему это убожество очень даже по вкусу и он будет его рекомендовать к изданию, если они уберут половину фиг. Так что в определенной степени дал путевку в жизнь: роман напечатали. Впрочем, путевкой этой они не воспользовались из-за внезапного маневра Авдея Каргина.
Авдей походя лихо сочинял сюжеты, но был беспросветно ленивну да, труд упорный ему был тошен и тому подобное. Мишу отличала усидчивость, но без Авдеевой изобретательности дело шло туго. А потом главный поставщик сюжетов свалил в Израиль, где из Авдея превратился в Авнера и благополучно живет на пособие репатрианта в Бат-Яме, заполняя досуг игрой в нарды со стариками на набережной и сочинением отнюдь не романов, а электронных писем прежнему соавтору, в которых подробно описывал состояние всех частей своего организмаот волос и зубов на севере до колен и лодыжек на юге, по пути уделяя особое внимание желудочно-кишечному тракту. Упомянутая выше лень не дала Авнеру сколько-нибудь серьезно продвинуться в иврите: помимо формул вежливости он овладел только числительныминадо же было ходить на рынок. Получается, что именно Авдей, ставший Авнером, первым понял смысл несуетной жизни, чем в немалой степени подтолкнул Мишу к деревенскому выбору, а там, вдругба!его соседом оказался тоже отошедший от дел Виталий Иосифович Затуловский.
Пробовал Миша писать и после отъезда друга, да только не очень-то получалось. Сочинять предпочитал в пограничном состоянии между сном и явью, когда приходили к нему и вроде бы удачные повороты сюжета, и особенно остроумные сравнения, и тонкие метафоры, однако, просыпаясь окончательно и хватаясь за карандаш, он обычно убеждался, что все это куда-то растворилось, исчезло, сюжет оказывался банальным, сравнения тусклыми, метафоры затертыми. Но кое-что, видно, сохранялось, потому что рассказики его худо-бедно появлялись в провинциальных периодических альманахах. Виталию Иосифовичу свой писательский метод он объяснял примерно так:
Я представляю, что пишу письмо другу, ну, скажем, тебе, но лучше бы кому помягче. И пока пишу, представляю, как он принимает написанное. Письмо этоличное, без внутренней цензуры, без робости и боязни что-то ляпнуть, сказать кривоведь не для печати, не для читателей вообщеим до меня дела нет, да и мне до них тоже, а близкому человеку пишу и жду, что он скажет в ответ...
Писал Мишка свои рассказики мгновенно и по любому случаю. Как-то раз прочитал в маршрутке объявление: «Пропал тибетский мастиф, добрый, агрессии не проявляет, кличка Фил. Вознаграждение за любую информацию»и тут же кинулся писать историю в духе Бима Черное ухо. Для начала со свойственной ему основательностью собрал немало сведений о породе. Об этих огромных, похожих на львовразве чуть меньшесобаках упоминал еще Аристотель. В Гималаях они несли сторожевую службу в буддийских монастырях. Но их европейская история начинается только в середине XIX века: будущий вице-король Индии лорд Хардинг прислал щенка тибетского мастифа королеве Виктории. А позже сын Виктории, будущий Эдуард VII, привез в Англию еще двух таких собак. Вот от них все и пошло... Навострив перо, Михаил Сергеевич стал было описывать обстоятельства пропажи пса, но дело шло туго. И он решил освежить в памяти повесть Гавриила Николаевича Троепольского, над которой рыдал в юности,не то чтобы украсть что-нибудь, а скорее в надежде получить некий толчок и сдвинуться с мертвой точки. И вот, поняв, до чего жалко выглядят его усилия по сравнению с этой замечательной и трогательной историей, он оставил свои попытки. К тому же Михаил увлекся другим и на время оставил рассказики. По-научному новое увлечение Михаила Сергеевича называется онейропоэтикойесли по-простому, то это изучение сновидения в художественных текстах. Заразил его этим делом их с Виталием Иосифовичем общий добрый друг Даниэль Клугеро нем здесь то ли уже говорилось, то ли будет сказано (если кто и знает, как течет время в этой книге, то уж точно не автор). Ну Даня-то вообще утверждает, что Эдмон Дантес так и не выбрался из мешка, утоп стало быть, и вся дальнейшая история его мщениявсего лишь предсмертный бред, порождаемый мозгом в условиях дефицита кислорода. Надо отдать должное продуктивности этого бреда: два толстых тома, миллионы экземпляров, десятки экранизаций... Даниэль, естественно, приводил по этому поводу свои резоны, упирая на хаотичность, дурную выстроенность второго тома «Графа Монте-Кристо», где изложение больше похоже на обрывки сна отчаявшегося человека. Вообще, эту сновидческую линию он видит в самых разных произведениях. Вот и все события в Москве и в Иерусалиме, описанные Михаилом Афанасьевичем Булгаковым с такой мощью, Даниэль предлагает считать всего-то видениями умирающего в психушке Мастера. Там и впрямь много сцен, похожих на кошмарный сон: то покойница является к Римскомуи резиновая, покрытая трупной зеленью рука открывает шпингалет окна, то берет оборачивается котенком... Ну чем не сон? Надо думать, ни Александр Дюма, ни Михаил Булгаков такого прочтения не предполагали, но, уверен, они оба послушали бы Даню с большим интересом. А уж Джозеф Аддисонбыл такой поэт-писатель-драматург-философ-политик, всего понемногу, аккурат на границе семнадцатого и восемнадцатого вековписал в журнале «Наблюдатель», что сон тела до невероятия освобождает разум и тот улетает в такие выси, сплетает такие фантазии, которые бодрствующему и не снились (вот и разбери эту фразуясное дело, если он бодрствует, что ж ему может присниться?). Ну да, Платон (вроде он) называл тело темницей души, так что, когда тело засыпало (считай: охрана вырубилась), душа вылетает на волю и давай фантазировать... А уж предсмертный бред, вовсе отринувший бренность, приводит к чудеснейшим озарениям. Да и правда, кому не приходилось, проснувшись, попытаться поймать за хвост ускользающий образ, красивую идею из сна, новотще, изложенная пресным языком уже бодрствующего человека, она кажется скучной, невнятной, даже пошлой.
Так вот, на Мишу эти Данины мысли подействовали самым продуктивным образом, и он тоже принялся сочинять историюпопроще и покороче, но вполне душещипательную. Жила-была семья, и постигло ее горе: у дочки поражены почки, нужна пересадка, и отец отдает дочке, тогда еще ребенку, свою почку. А через годы (тут Миша собирался выстроить вполне капитальный роман) всяких семейных коллизий, взаимных измен и прочих страстей супруги развелись, причем дочка осталась с матерью (которая в представлении автора сука распоследняя и видеться с ребенком отцу не дает). Ну вот, живут, стало быть, супруги поврозь, жена нашла нового мужа, дочка потихонечку отца забыла, а тот мыкается, то пьет, то бросает, женщин меняет, но душой не прирастает ни к кому и страшно тоскует по своей кровиночке. И вот обнаруживается у него неоперабельный рак (может, как раз на оставшейся почке разместился, этого Миша пока не решил), и осталось ему жить ничего, лежит он запущенный, неухоженный, страдающий в какой-то провинциальной больничкеи тут приходит к нему красивая молодая женщина, глянула: Боже! Слезы, то-се... Дочка папу разыскала, стерва мать все же рассказала ей, кто ей жизнь спас в детстве. Леденящая душу сцена, дочка везет папу в Германию (отдельнопишет Миша примечание для себярешить, откуда у нее деньги: то ли продала квартиру, то ли муж у нее богач), над ним трудятся лучшие врачи, спасают. И вот, еще слабый, он сидит в лонгшезе в каком-то заморском санатории, птички поют, кругом цветы и всяческая благодать, дочка держит его за руку, к нему с виноватой улыбкой приближается пожилая, но все еще приятная на вид дамаэто ж его бывшая жена. И тут сознание, а с ним и жизнь покидают героя. Все это было предсмертным бредом. Надо сказать, что Миша настучал сотню с лишним страниц этого романа, когда решил отказаться от этой затеи по вполне пустяковой причине: добрый приятель, доктор Борис Игоревич Раунд, авторитетно сообщил ему, что пересадка ребенку почки взрослого человека невозможна. Глупо, ох как глупо было бросать работу из-за такой мелочи. Но, думаю, причина была другой: ну не рожден был Миша для длинных, с долгим дыханием романов. Его уделрассказики.
В подтверждение томутакое вот маленькое произведение Михаила Сергеевича, посвященное Елене Ивановне Затуловской, твердость характера которой восхитила автора. Надо ли говорить, что в основу рассказа положены реальные, а вовсе не вымышленные события.
Рыбий жир
В ясли-сад Леночку мама собирала обстоятельно, хотя торопиться, конечно, приходилосьработа на «Лампочке», Московском электроламповом заводе в готическом дворце на Электрозаводской улице, где в самом начале того еще, двадцатого века открылась первая в России мастерская, выпускающая электрические осветительные лампы, а во время нежного Лениного ясли-садовского возраста там чего только не производили, даже такую диковину, как цветные кинескопы,так вот, работа там начиналась в восемь, и опаздыватьни-ни. К тому же свой, мэлзовский детсад был уж очень хорош, устроиться туда было непросто, и дисциплина там была не мягче, чем на самом заводе. Мама надевала на Леночку белоснежные чулочки (колготок еще не придумали, а если и придумалитак это там, за границей, а у нас они появятся в широком обиходе лет через десять)только свежестиранные, второй раз надетьБоже упаси; беленькие трусики (зимойштанишки с начесом); шерстяное платьице с белым же воротничком; непременночистейший передничек (сами понимаете, какого цвета, причем еще один брался в запас на случай, если с первым произойдет какая ни то неприятность вроде пятнышка); ну и по белому банту в каждую туго заплетенную косичку.
Такая гигиеническая безупречность, такая неумолимость в отношении к телесным покровам не ограничивались пространством яслей-сада. По выходным, гуляя с мамой или тетей во дворе или парке, Леночка возвращалась домой в накрахмаленном платьице без единой помятой складки, словно только-только его надела. Она лишь наблюдала, как другие дети суетятся вокруг, лепят из песка куличики, падают (фу!), обдирают коленки, пачкаютсядо чего противно, глупо, унизительно.
Так вот, все это пенно-белое великолепие, аккуратно шагая за руку с мамой Верой, осторожно перемещалось в пространстве, пока не оказывалось в детском саду у личного шкафчика с грибочком на дверце, где с Леночки снимали лишнее (например, зимойкофточку) и меняли уличные туфельки на тапочки (белые лидогадайтесь). Ну да, это уже в садовском возрасте Леночка шла ножками, а в ясельной группе проявляла отменную строптивость: «Обратно пойду, а туда несите!» И что было делать, мама несла. Но то было раньше. А сейчас уже подросшее дитя, по прибытии к шкафчику, поступало в распоряжение воспитательницы Эллы Андреевны и отправлялось в игровой зал, где ползало по полу с дюжину детей, занимаясь кубиками, куклами, машинками и игрой «Поймай рыбку». Элла Андреевна привычно подставляла Леночке стульчик (сесть на пол, испачкать трусики и/или чулки?вы с ума сошли). Дитя садилось и чинно, буддой, сидело, снисходительно поглядывая на бессмысленную суету неряшливых созданий, копошащихся вокруг, пока не наступало время «второго завтрака»: молока с булочкой. Элла Андреевна должна была проследить, чтобы в молоко не просочилась какая-нибудь шальная пенка, что изредка случалось и приводило к категорическому отказу Леночки пить полезную жидкость. Ну а булочка почти всегда оказывалась невостребованной. Пропустим несколько часов, отделяющих второй завтрак от обеда, за которые мало что примечательного могло произойти, если только случайно по какой-нибудь уж очень экзотической причине фартук Леночки утрачивал свой безукоризненный вид. Вот тогда розовый треугольный ротик малютки раскрывался и детский сад оглашал рев, от которого разбегались все окрестные коты на площади Журавлева (бывшей Введенского), где неподалеку от завода и располагался детский сад. Впрочем, звук этот мгновенно замирал, как только Элла Андреевна меняла фартук на запасной, хранящийся в шкафчике с грибочком.