Город Хайфа, как я выше позволил себе выразиться, раскинулся на склонах «горы» Кармель хотя, по-хорошему, и слово «город», и слово «раскинулся», ввиду скромных размеров, тоже можно смело брать в кавычки. Хайфа славится атмосферой дружелюбия и терпимости как религиозной, так и национальной. Основную часть населения составляют евреи, из которых около трети русскоговорящие. Еще тут проживает довольно много арабов христиан и мусульман, а также друзы жутко законспирированная этноконфессиональная группа, заслуживающая отдельного разговора.
В городке Хайфа расположен вполне неплохой инженерный институт, называющийся Технион. Бытует мнение, что Технион входит в десятку лучших учебных заведений мира, но не стоит забывать, что такие легенды возникают в тех же экзальтированных умах, где рождаются «гора» Кармель, «Мертвое» «море» и Галилейское «море», так что давайте все воспринимать в пропорции.
Когда мой друг Дорон, с которым мы познакомились, будучи магистрантами, приехал в калифорнийский университет Беркли поступать в аспирантуру и стал гордо заявлять, что он учился в (самом!) Технионе, его постоянно переспрашивали:
Техни Техни что?
Он! Техни-он, твердил Дорон сперва в недоумении, но с каждым разом все более иронично. Технион. On. Не off, а on.
И напоследок немного эпатажа: главный экспортируемый Израилем продукт это не хайтек, не гаджеты и даже не апельсины, а новости. Мы постоянно ухитряемся что-нибудь отчебучить и демонстрируем рекордные показатели в лентах мировых новостей, если брать на единицу площади или на душу населения. А в абсолютных числах основным нашим конкурентом в этом сомнительном виде спорта, как мне кажется, является Россия, граждан которой хлебом не корми дай полюбоваться, как глава их государства отжигает на международной арене.
* * *
Вот, собственно, и все. Быть может, вышесказанное звучит не слишком патриотично, зато искренне. А патриотизм Хоть из текста, вероятно, можно заключить обратное, Израиль я довольно-таки люблю. Люблю непростой любовью, как это зачастую и свойственно настоящим чувствам. Да, этот фрагмент не блещет патриотизмом, особенно если смотреть на него сквозь узкую прорезь оголтелого фанатизма. Где-то я слышал изречение, которое дословно не помню, но суть его сводится к тому, что патриотизм это когда куча навоза на площади родного города милее клумбы георгинов в чужой стране.
Или еще более резкое, но не менее меткое замечание: «Патриотизм это оружие ксенофобии. Патриотизм основан на ненависти, страхе, вранье и непримиримости. Он отвратителен, мракобесен и разрушителен».
Центропупизм и мегаломания, естественно, в той или иной мере присущи всем народам. Всем лестно мнить себя самыми-самыми, причем абсолютно во всем. Однако нет ничего хорошего и есть много плохого в том, чтобы доводить любовь к родине до слепого фанатизма. И когда куча родного навоза становится милее чужих георгинов, пора что-то предпринимать. Но не в добрых традициях истовых патриотов с оружием в руках, огнем, мечом, стратегическими бомбардировщиками и баллистическими ракетами, а как можно более толерантно и мирно. Исключительно мирно такими средствами, как юмор, ирония и, на крайний случай, сарказм.
* * *
P.S. Шлифуя этот фрагмент, я таки отыскал точную цитату о навозе и патриотизме, и в результате познакомился с разносторонним творчеством Льва Рубинштейна. В замечательном сборнике эссе «Знаки внимания» автор сокрушается по поводу исчезновения в Москве тараканов и ужасается: мол, как же без них жить. В постскриптуме к этому эссе высказывается робкая надежда, что тараканы все же где-то сохранились и пока еще не исчезли окончательно. Так вот, Лев Семенович, заверяю вас: тараканы очень даже есть. В избытке. Хочется верить, что это хоть немного обнадеживает.
А если недостаточно самого знания, что они все еще существуют на белом свете, уверен, израильский народ не бросит братьев россиян в беде и с радостью предоставит в качестве гуманитарной помощи энное количество отборнейших средиземноморских тараканов.
Новый год и Нобелевская лихорадка
Возражать не имело смысла. Но я, конечно, возразил.
Иногда совсем нечасто и сравнительно ненадолго Шмуэль любит тешить себя мыслью, что он настоящий ученый и занимается настоящей наукой с двух больших букв «Н». За пару дней до Нового года он набрасывается на меня в коридоре и принимается втолковывать, что нужно мыслить широко, метить высоко и стремиться далеко.
Я хочу, чтобы перед твоим взором маячила Нобелевская премия! воодушевляется он от звука собственного голоса, раскатисто реверберирующего в замкнутом пространстве.
Я киваю, прикидывая, что очередная придурь рассосется за день-другой, и возвращаюсь к своим делам. А потом вспоминаю Не знаю, почему я дал слабину. Возможно, тому виной предпраздничное настроение да и наночастицы уже порядком осточертели.
У меня есть некая идея, придуманная еще лет пятнадцать назад и связанная с применением искусственного интеллекта в медицинской диагностике. Для меня одного такой проект всегда был чрезмерно масштабным. Если взяться всерьез, надо уйти в него с головой на много-много лет. А я слишком ценю личную свободу, чтобы ввязываться во что-либо на длительный срок. Но на фоне наночастиц и под эгидой Техниона перспектива воплощать свои собственные идеи показалась гораздо более привлекательной.
Прекрасно! Брось все и ваяй! оживился Шмуэль, пребывавший в послеобеденном благостном разжижении рассудка, когда я заглянул к нему на следующий день. Бери неделю на подготовку. Но смотри, я хочу настоящую презентацию. Обзор научной литературы, детальный анализ и долгосрочный план! Как на конференции!
Днями и ночами напролет, включая выходные, я «ваял». Начитался интереснейших вещей, углубил и расширил первоначальную концепцию, и спустя неделю я снова у Шмуэля. Как бы невзначай, но на самом деле в расчете набить цену, упоминаю, что, несмотря на праздники, все готово, и получилось даже гораздо лучше, чем
Ты празднуешь Рождество?! на полуслове прерывает меня профессор Басад.
Рождество? Я праздновал Новый год.
Новый год у нас осенью! Что ты такое несешь? Как можно праздновать Рождество Христово?!
Я пытаюсь что-то ответить, но тщетно. Закусив удила, он уже втолковывает мне, кто такой Иисус Христос с древне-иудейской точки зрения. Все вполне предсказуемо, одним словом шлимазл. Но ограничиться одним-единственным словом Шмуэль не способен. Он фанатично аргументирует, что-то цитирует и, несмотря на то что я давно молчу, ведет себя так, будто у нас бурный теологический диспут. Когда напор напыщенной несусветицы начинает идти на убыль и, кажется, вот-вот иссякнет, профессор Басад ни с того ни с сего брякает:
А ведь это не евреи! Не евреи его распяли, а итальянцы! И принимается яростно доказывать этот крайне оригинально сформулированный тезис.
У нас во всем виноваты итальянцы. И я. Заподозрить меня в распятии Христа у Шмуэля фантазии пока не хватает, поэтому итальянцы. Эти проклятые итальянцы, имеющие, кстати, весьма косвенное отношение к древним римлянам, продали ему микроволновой генератор, который прибыл с опозданием и в котором не функционирует система охлаждения.
Впоследствии окажется, что мы просто не доперли открыть предохранительные клапаны на воздухозаборных отверстиях, но до той поры итальянцы продолжат быть повинны во всех смертных грехах. Затем обвинения будут сняты, однако довольно скоро выяснится, что профессор Басад заказал систему, не вполне пригодную для наших нужд. Я вернусь к старой доброй микроволновке, а итальянцы вновь впадут в немилость.
Шмуэль, поймите, Новый год это праздник моего детства, осторожно произношу я, дождавшись окончания его околесицы. Это то немногое, что связывает с местом, где я родился. Новогодняя ночь, елка
Ты еврей или христианин? профессор Басад ставит вопрос каким-то уж совсем неуместным ребром.
Кхм я растягиваю паузу, в надежде, что он одумается. Я атеист. В том смысле, который вы имеете в виду, мне сложно Да и Новый год он, собственно, светский праздник Он не особо связан с религией.
Ты еврей или не еврей?! выпаливает он, срываясь на крик.
Настолько хамских выходок я не припомню со времен ухода из школы Зив.
Я не мыслю в таких категориях.
Признавайся, ты еврей или не еврей?! Шмуэль впивается в меня немигающим взглядом, а его лицо приобретает кумачово-красный оттенок.
Между прочим, «Кто не с нами, тот против нас» лозунг самого Иисуса Христа, не удержавшись, процедил я сквозь зубы.
Что?!
Ничего, продолжайте, пожалуйста.
Когда я поделился этой историей с моим другом Дороном, он съязвил, что надо было расстегнуть ширинку и наглядно продемонстрировать Шмуэлю мое безупречное «еврейство». Но в тот момент мне было ничуть не смешно. После того как приступ охоты на ведьм миновал, Шмуэль приподнял кипу, огладил волосы и, пристроив ее на место, разрешил мне, наконец, взяться за презентацию.
Первый слайд заголовок с картинкой проходит без сучка без задоринки, на втором введение профессор Басад бесцеремонно прерывает меня заявлением, что слово «disease» написано с ошибкой.
Спасибо, я исправлю.
Нет, ты должен изначально писать грамотно!
Я согласно склоняю голову.
Запомни, когда представляешь идеи на конференции, или инвесторам, или он останавливается, но не придумав дополнительного примера продолжает с того же места: все, включая оформление, картинки, графику, описания, способ подачи материала, обязано быть безупречно. Презентация это лицо твоей идеи. Витрина, ее дизайн и содержание, по которым судят
«Графический дизайнер, чьи работы получают наибольшее количество просмотров, это тот, кто оформляет узор туалетной бумаги» ни к селу ни к городу высвечивается у меня в мозгу, пока он долдонит банальные истины. Пожалуй, это и спасает нашу встречу.
Вы правы, справившись с раздражением, я несколько раз вдумчиво киваю. Прошу вас, давайте продолжим.
Нет, не продолжим. Это крайне важно.
Шмуэль, я все уяснил. У меня дислексия. Я всю жизнь пишу с ошибками.
Мои аспиранты пишут грамотно. И тебя я тоже приучу. А уж когда ты защитишься, дислексии у тебя точно не будет!
И так он утюжит меня на тему грамматики где-то с полчаса. Гротескность этой проповеди пикантно оттеняет тот факт, что профессор Басад вот уже семь месяцев никак не удосужится научиться правильно писать мое короткое и, казалось бы, простое имя ни на одном из языков. Хотя можно было бы сделать над собой усилие, если не из соображений столь чтимой им грамматики, то из элементарной вежливости. Постоянно видит его в электронных письмах и документах, и все равно продолжает карябать мое имя по-своему и на английском, и на иврите.
А еще он недавно отколол такую штуку: недели две мы готовили документы для гранта от Ассоциации «войны» с раком. (Это дословный перевод с иврита тут говорят не «по борьбе», а «войны».) Целыми днями мы вылизывали там все, вплоть до знаков препинания. Но тут надвинулась его священная суббота, и профессор Басад просто взял текущую версию с остаточными ляпами, присобачил к электронному письму и озаглавил его «Ассоциации войны» без всяких там «с раком». Приписать в верхнем углу «басад» он, естественно, не забыл, зато следующая строчка выглядела так: «Уважаемая коллегия Ассоциации Войны!» Слово «рак» в письме ни разу упоминалось, зато войны было хоть отбавляй. Как несложно догадаться, грант от них мы не получили.
Закончив наставление о первостепенной важности правописания, он как-то обмяк, потер воспаленные веки и милостиво позволил мне возобновить презентацию. На третьем слайде профессор Басад первый раз зевнул и стал клевать носом. На пятом прикрыл глаза, свесил голову на бок и разве что не захрапел.
Шмуэль,.. вижу, вы устали. Может, вернемся к этому в следующий раз?
Он встрепенулся, недовольно нахохлился и велел продолжать. Я говорю и на него поглядываю, а он снова сник и уже посапывает. Я беззвучно выматерился. Вхолостую прокрутил на экране элегантные и емкие слайды, над формулировками и оформлением которых трудился не покладая рук и почти не спал последние дни, свернул презентацию и закрыл лэптоп. Еще раз обвел его долгим ненавидящим взглядом, поднялся и направился к двери.
Ты куда?!
Я обернулся, стискивая зубы.
Все это очень кхм занимательно, но никак не относится к твоей диссертации, заявил он, поправляя кипу и ощупывая лоб и бороду, словно они могли поменяться местами, пока он спал. Что ты ходишь вокруг да около?! Где результаты? Ты вообще сделал хоть что-то из намеченного на неделю?!
Но вы же велели отложить все в сторону
Есть план диссертации, в нем все четко указано. Порядок, очередность, сроки. Ты его подписал и теперь обязан исполнять. Остальное идеи, мечты это прекрасно, но в свободное время и только после согласования со мной. Почему мне приходится разжевывать элементарные вещи? Ты аспирант или Дон Кихот?!
После таких эскапад в моей голове всю ночь крутится бетономешалка, а наутро я встаю с совершенно зацементированными мозгами. Если есть возможность не идти на факультет, я весь день целенаправленно отсыпаюсь. Хоть урывками, хоть как угодно. Мне необходимо проложить между текущим моментом и минувшими событиями как можно больше ватных прослоек сна.
Господин Редактор
Долгое время я не решался приступить к описанию Редактора и наших взаимоотношений. С одной стороны, надо, чтобы вышло едко и иронично, с другой, чтобы Редактор, полюбовавшись на эти художества, не послал меня вместе с новым романом куда подальше. А с третьей, я уже рассовал по тексту отсылки к этому фрагменту, так что отступать некуда. Придется как-то выкручиваться.
Итак, прочитав мой первый роман, Господин Редактор прежде всего заявил, что это не роман. А повесть. «Потому что роман это эпическое произведение, где много сюжетных линий. А у тебя линия одна, и поэтому повесть, а будь объем поменьше, и вовсе был бы рассказ». Отстаивать «эпичность» я как-то не решился, зато попробовал возразить, что, следуя его логике, романов, написанных от первого лица, вообще существовать не может.
Это не произвело на Господина Редактора особого впечатления, он снисходительно глянул на меня, как мэтр на дилетанта, и продолжил: «Рассуждения на отвлеченные темы надо сократить, а лучше совсем убрать». И припечатал: «Потому что они не содержат никакого смысла». Затем немного смягчился и прибавил, что они в принципе могли бы быть интересны, но там в «неромане» просто ни к селу ни к городу.
В довершение разгрома меня как несостоятельного автора, Господин Редактор присовокупил, что наличие эпиграфов у глав Я там кропотливо подбирал к каждой из двадцати с чем-то глав по эпиграфу. Порой месяцами. Так вот, наличие эпиграфов низводит текст до уровня школьного сочинения, заключил он. Потом спохватился и добавил, что, собственно, и то, как текст разбит на главы оставляет желать лучшего, и мои главы фактически не главы, а невесть что.
«Неглавы» в «неромане» само собой сложилось у меня в голове, эхом заметалось и притихло, затаилось.
Пока я переваривал услышанное, начался разнос мировоззрения главного героя и его морального облика. «Он какой-то не от мира сего, поставил диагноз Господин Редактор. Посторонний человек. Камю». Остальным персонажам тоже досталось на орехи. Тех, кого я замышлял интересными, казались ему банальными и инфантильными, а те, чье поведение высмеивалось как неадекватное, ему импонировали. Тогда я еще не подозревал, что текст можно трактовать не просто по-разному, но и с точностью до наоборот, и искренне недоумевал, как Редактор ухитрился увидеть все в таком ракурсе.
Дальше последовали ожидаемые упреки в использовании ненормативной лексики и частом упоминании наркотиков то есть в нарушении сразу двух табу русской литературы. Я без особой надежды заметил, что никто, собственно, и не претендует на эталон добродетели, а касательно трезвого образа жизни в русской прозе за редкими исключениями каждые десять, если не пять, страниц либо бухают, либо похмеляются.