Напротив N заняла свое место Партийная муза M. Министр образования была светловолосой и представительной. По поводу ее грудей A высказался резко на одном из заседаний Секретариата, сравнив их с высокими горами, с вершин которых партийный секретарь может сорваться вниз и разбиться насмерть. Партийная муза появилась тогда в особенно элегантной упаковке, и A своей пошлой и плоской шуткой пригрозил Кабану. Поговаривали, что D был любовником M. С тех пор M приходила на Секретариат только в скромном сером костюме. То, что она появилась сегодня в черном вечернем платье с глубоким вырезом и надела драгоценности, привело N в замешательство. Причина для этого должна была быть очень веской. Она тоже, видимо, знала об аресте O. Было только непонятно, что хотела Партийная муза сказать этим вызывающим платьем: отречься от своей связи с D, держась при этом непринужденно, или, наоборот, в отчаянном мужестве демонстративно признать его своим любовником. По виду партийного секретаря D N ничего не смог понять, ибо казалось, что D совершенно M не замечал. Он сидел на своем месте и внимательно читал какой-то документ.
Избранный M наряд стал выглядеть еще более двусмысленным, когда в помещение вошел F, Чистильщик обуви, маленький, толстый министр тяжелой промышленности. Он поспешил, нисколько не обращая внимание на остальных, к Партийной музе и воскликнул: «Черт побери, что за платье, великолепное, фантастическое, что-то непохожее на то традиционное старье, которое носят члены Партии. К черту все условности». Все уставились на F, который продолжал: «Для чего же свершили революцию, искоренили плутократов и кровопийц и перевешали помещиков и кулаков на вишнях? Чтобы ввести красоту, заорал он, обнял и поцеловал министра образования, словно она была крестьянской потаскушкой. Диоррабочим!» Произнеся это он сел на свое место между D и H, причем оба отодвинулись от него и так же, как и N, подумали, что министр тяжелой промышленности своим черным юмором намекал на то, что исчезновение Oдело серьезное и не исключено, что следующим падет партийный секретарь.
Вошел B. (Лишь теперь N заметил, что молодежный вождь P давно сидел рядом с ним, бледный, боязливый, ревностный партиец в очках, его приход никто и не заметил). B спокойно прошел на свое место, положил папку на стол и сел. Главный идеолог G и министр сельского хозяйства I, которые все еще продолжали стоять, тоже сели. Авторитет министра иностранных дел B был неоспорим, хотя все его ненавидели. Он был выше остальных. N им восхищался. Если партийный секретарь был интеллигентным, с организаторскими способностями, если министр тяжелой промышленности был инстинктивно хитрым практиком насилия, а главный идеологтеоретиком, то министр иностранных дел был едва постижимым элементом этой коллективной власти. Он был идеальным министром иностранных дел. К тому же в отличие от E и N он, завоевав положение в Партии, не ввязывался подобно D или G во внутрипартийную борьбу. Он имел большое влияние и вне Партии и не интересовался ничем, кроме своей работы. Это и делало его могущественным. Он не был вероломным, но и не шел ни на какие контакты, даже в личной жизни он был одинок. Он ел умеренно и пил умеренно, на банкетах он, как правило, выпивал всего один бокал шампанского. Его русский, немецкий, английский, французский, итальянский были безупречны. Его научные труды по истории правления Мазарини, по раннеиндийским государствам были переведены на многие языки так же, как и его эссе о китайской концепции счета. Его переводы Рильке и Штефана Георга были очень популярны. Но тем не менее самым известным было его «Учение о перевороте», за которое его стали называть еще и Клаузевиц революции. Он был незаменим, поэтому многие его ненавидели. Особую ненависть он вызывал у A, который называл его Евнухом, прозвище всем нравилось, но даже A ни разу не решился в присутствии B его так назвать. В таких случаях A называл его просто Друг B или, если он был очень зол, Наш гений. B же, наоборот, обращался к Секретариату не иначе, как «уважаемая дама, уважаемые господа», как будто обращался к буржуазной аудитории. «Уважаемая дама, уважаемые господа, начал он и сейчас, едва успев сесть и против своей привычки не говорить без приглашения. Уважаемая дама, уважаемые господа, возможно вы заметили, что министр атомной промышленности O не появился». Молчание. B вынул из папки какие-то бумаги, принялся их молча перечитывать. N почувствовал, до какой степени все напуганы. Арест Oне слухи. Именно это хотел сказать B. Государственный президент K заявил, что он вроде бы всегда знал, что O предатель, потому что O интеллигент, а все интеллигенты предатели, а маршал H вновь закричал: «Смерть врагам Партии!» Оба Джингисхана были единственными, кто хоть как-то отреагировал на это сообщение. Все остальные изображали равнодушных (только D внятно сказал всем «Идиоты»). Партийная муза открыла сумочку и пудрилась. Министр внешней торговли изучал какие-то акты, министр тяжелой промышленностисвои ногти, министр сельского хозяйства просто смотрел перед собой, главный идеолог делал какие-то записи, а министр транспорта L, казалось, стал тем, чем его называлинеподвижным памятником.
В зал заседаний вошли A и C. Не через дверь, которая находилась за министром тяжелой промышленности и его коллегой по обороне, а через ту, которая была за главным идеологом и министром сельского хозяйства. На C как всегда был неопрятный синий костюм, A был в военной форме, но без орденов. C сел, A остановился за спинкой своего кресла и аккуратно набил трубку. C начал свою карьеру в молодежной организации и дошел до должности ее руководителя, после чего его сняли с этого поста. Не по политической причине, обвинения были совсем другого рода. После этого он исчез. Ходили слухи, что он прозябал в исправительных лагерях, но никто ничего конкретно не знал. И вдруг он объявился вновь и сразу в должности шефа тайной полиции. То, что он гомосексуалист, было известно всем. A грубо называл его Государственной теткой, но больше никто не решался выступать против C. C был высоким, полноватым и лысым. Когда-то он был музыкантом, закончил консерваторию. Если B был вельможей, то C был богемой Секретариата. Начало его партийной деятельности терялось во тьме. Жестокость его методов стала нарицательной, про ужасы проводимого им террора знали все. На его совести было несчетное число жертв, тайная полиция под его режиссурой становилась еще могущественнее, тотальные слежки и шпионаж распространились, как никогда ранее. Одни считали его садистом, другие возражали, утверждая, что у C нет другого выбора, A крепко держит его в руках: если C не будет подчиняться, против него можно будет организовать новый судебный процесс. А на самом деле босс тайной полиции был эстетом, который презирал свое положение и ненавидел свою работу, хотя и был вынужден ее выполнять, чтобы спасти свою жизнь и жизни своих друзей. C был любезным человеком, симпатичным, иногда даже застенчивым. C, который выполнял свою работу в Партии и государстве с непостижимой безжалостностью, совсем не выглядел палачом, казался человеком не на своем месте и поэтому был незаменим.
В отличие от него A был прост. Его простота была его силой. Для выросшего в степи потомка кочевников власть и насилие были чем-то естественным. Уже много лет он жил в простом, похожем на бункер, доме, спрятанном где-то в лесу за пределами столицы, его охраняла целая рота солдат и обслуживала старая повариха, которая была его землячкой. В правительственном дворце он появлялся лишь во время визитов глав иностранных государств или лидеров партий, в случаях редких аудиенций или на заседаниях Политического Секретариата, тем не менее каждый член Секретариата должен был поодиночке три раза в неделю появляться с отчетом в его жилище, где A принимал посетителей летом на веранде с плетеной мебелью, а зимой в своем рабочем кабинете, в котором не было ничего, кроме огромной, написанной прямо на стене картины, изображавшей его родную деревню, оживленную фигурами нескольких крестьян, и еще более громадного письменного стола, за которым он восседал, в то время как посетитель вынужден был стоять. A был женат четыре раза. Три его жены умерли, четвертая жена пропала, никто не знал, жива ли она, а если жива, то где находится. У него была единственная дочь. Иногда он вызывал из города девушек, кивком заставлял их садиться рядом с ним, девушки вынуждены были подчиняться, и они часами смотрели американские кинофильмы. Наконец он засыпал в своем кресле и девушки могли уходить. Кроме того, один раз в месяц он приказывал закрывать в городе Национальный музей и часами бродил в одиночестве по его залам. Его не интересовало современное искусство. Он задумчиво стоял перед позднеевропейскими огромными историческими картинами, перед полотнами, изображавшими битвы, перед мрачными королями, приговаривавшими своих сыновей к смерти, перед оргиями пьяных гусар и перед запряженными лошадьми санями, несущимися по степи и преследуемыми волками. Таким же примитивным был и его музыкальный вкус. Он любил сентиментальные народные песни, которые на его дни рождения должен был исполнять одетый в народные одежды хор из его родной деревни.
A дымил трубкой и задумчиво смотрел на сидящих. N в очередной раз удивился, каким тщедушным и невзрачным был A на самом деле, на фотографиях и по телевизору он выглядел широкоплечим и коренастым. A сел и начал говорить, медленно, запинаясь, растянуто, повторяясь, но проникновенно и логично. Он начал с общих рассуждений. Двенадцать остальных членов Политического Секретариата и кандидат P сидели неподвижно, с застывшими лицами, выжидающе. Это было предупреждением. Если A что-то планировал, он начинал с обстоятельных рассуждений о развитии революции. Создавалось впечатление, что он должен сначала широко размахнуться, а затем нанести свой смертельный удар. И в этот раз он делал так же, как и всегда, поучительно наставляя. Цель Партииизменение обществав целом достигнута, основы нового строя заложены, но люди еще не принимают их добровольно, их еще следует навязывать силой, ибо народ мыслит старыми категориями, находится во власти суеверий и предрассудков, отравлен индивидуализмом, все еще пытается вырваться из рамок нового строя и вернуться к старому, он еще должным образом не воспитан, ибо до сих пор революция все еще оставалась делом немногих, делом революционных умов, но не делом масс, которые, вступив на путь революции, могут так же легко с него и сойти. Революционный строй можно было пока что установить лишь с помощью насилия, утвердить лишь с помощью диктатуры Партии; но и Партия распалась бы, если бы не была организована сверху донизу, так что создание Политического Секретариата было исторической необходимостью. A прервал свои рассуждения и занялся трубкой, вновь раскурил ее. То, что проповедовал A, подумал N, это популистская партийная доктрина. И он размышлял, почему же и здесь, как и в Партийной школе, все так медленно приближаются к сути, к самому главному и опасному. A медленно приближался к этому. Словно в бесконечной молитве он монотонно перечислял политические максимы, с помощью которых от имени Партии обосновывал свою власть. Наконец A перешел к делу. Он замахнулся для удара. Каждый шаг в направлении конечной цели, поучал A, на первый взгляд безобидно, не изменяя голоса, требует и изменения Партии. Новое государство построено и сумело себя защитить, создан ряд министерств по различным направлениям деятельности, по своему содержанию новое государство демократично, по своей формеявляется диктатурой. Она выражает практическую необходимость и направлена против всех, кто противостоит государству как изнутри, так и извне. Идеологическим инструментом для реформирования государства должна стать Партия, поскольку государство как данная величина не может само себя революционизировать, это может сделать только Партия, которая государство контролирует. Лишь она одна может изменить государство в соответствии с потребностями революции. Поэтому Партия не может быть закостенелой и негибкой, ее структура на различных этапах революции должна изменяться. Сейчас структура Партии еще является иерархической, руководимой сверху, что соответствует этапу борьбы, на котором сейчас находится Партия. Когда же время борьбы пройдет, Партия победит, завоюет власть, следующим шагом будет демократизация Партии, которая приведет к демократизации нового государства. Демократизировать Партию можно будет лишь путем упразднения Политического Секретариата и делегирования его власти расширенному Партийному Парламенту. Поскольку единственная цель Политического Секретариатапревратить Партию в смертоносное оружие против старого строявыполнена, старый строй больше не существует, можно ликвидировать и Политический Секретариат.
N почувствовал опасность. Она угрожала непосредственно всем и никому явно. Предложение A было неожиданным. Несмотря на то что оно отвечало тактике A, все были поражены. Хотя рассуждения A были двусмысленны, его намерения были однозначны. Его речь была внешне логичной, выдержанной в традиционном революционном стиле, отшлифованной на бесчисленных тайных и открытых собраниях времен борьбы. Однако она содержала в себе одно несоответствие, в котором и была скрыта правда: A хотел лишить Партию власти, демократизировав ее. Этот ход давал ему возможность свалить Политический Секретариат и окончательно утвердить свое единовластие. Прикрываясь парламентом он стал бы еще более могущественным, не случайно в начале речи он упомянул о необходимости насилия. Правда, уверенности в том, что нависла угроза чистки, пока не было. Роспуск Политического Секретариата мог произойти и без чистки. Но A не остановится перед тем, чтобы ликвидировать всех, кто, по его мнению, мог оказать сопротивление его единовластию. А что такие в Политическом Секретариате имеются, A доказал арестом O. Но не успел N подумать, представлял ли он угрозу для A или нет и насколько возможно его падение с поста министра связи из-за роспуска Политического Секретариата (с удовольствием он сейчас вспоминал лишь почтовые марки к дню конференции по защите мира), произошло нечто непредвиденное.
A выбил одну из своих трубок, что всегда служило знаком, что заседание Политического Секретариата окончено и все дискуссии прекращены. Вдруг слово взял министр транспорта L, который предварительно для выступления не записался. Министр транспорта с трудом поднялся. Все видели, что он пьян. Он указал на то (при этом язык его слегка заплетался и он два раза падал в свое кресло), что заседание Политического Секретариата просто нельзя было начинать, так как отсутствует O. Очень жаль, A произнес великолепную речь, но устав есть устав, даже для революционеров. Все ошеломленно уставились на Памятника, который, склонившись над столом, опирался на него руками, при этом шатаясь, и с вызовом смотрел на A, лицо его с кустистыми бровями и серой щетиной было бледным, похожим на маску. Заявление L было бессмысленным, хотя формально и правильным. Глупость его заключалась в том, что своей длинной речью A уже открыл заседание, а министр транспорта своим протестом подчеркнул, что он ничего не знал об аресте O и о возможном собственном аресте. N насторожил быстрый взгляд, который A, вновь набивая трубку, бросил на C. Во взгляде A было крайнее удивление, и N подумал, что A был единственным, кто не знал, что об аресте O знали все. Сам по себе напрашивался вопрос: не исходило ли известие об аресте O лично от шефа тайной полиции и не произошло ли это против воли A; а также: не мог ли министр иностранных дел B, который обратил внимание остальных членов Политического Секретариата на отсутствие O, заключить союз с C. Предположения N не были полностью опровергнуты ответом A. «Совершенно безразлично, сказал, в частности, A, вновь затянувшись своим любимым английским табаком «Tabaks Balkan Sobranie Smoking Mixture», совершенно безразлично, присутствует O или нет, и причина его отсутствия никакого значения не имеет, потому что O все равно не имеет права голоса, кроме того, настоящее заседание должно было принять только одно решениео роспуске Политического Секретариата, и это решение принято, так как не прозвучало ни одного голоса против, и присутствие O для этого совершенно необязательно»
L неожиданно пал духом и устало, как это часто бывает с пьяными, хотел снова упасть в свое кресло, когда шеф тайной полиций сухо заметил, что министр атомной промышленности скорее всего не смог прийти из-за болезни. Это была бессовестная ложь, которая, если C действительно распространил известие об аресте O, могла иметь только одну цель: раззадорить L, чтобы он снова заговорил, тем самым подготовив его арест. «Болен? вскричал L, опираясь на левую руку и стуча правым кулаком по столу. Болен? Действительно болен?» «Возможно», бросил C так же хладнокровно и принялся складывать какие-то бумаги. L прекратил стучать кулаком по столу и сел в молчаливой ярости. В двери, позади F и H, появился полковник, что было совершенно необычно, ибо никто не имел права входить в комнату во время заседаний Политического Секретариата. Появление полковника должно было означать что-то экстраординарное: тревогу, несчастье, сообщение огромной важности. И еще более необычным было то, что он пришел, чтобы попросить L выйти по какому-то срочному личному делу. «Он должен исчезнуть», грубо рявкнул L, имея в виду полковника, который, несколько поколебавшись, подчинился, посмотрев при этом на шефа тайной полиции, словно ожидая от него помощи, но C все еще был занят своими бумагами. A рассмеялся и добродушно сказал, что L, наверное, вновь слишком много выпил, затем нарочито приветливым, грубоватым голосом, который обычно свидетельствовал о его хорошем настроении, добавил, что L не мешало бы выйти и разобраться со своими личными делами: может, разродилась одна из его любовниц? Все громко рассмеялись, не потому, что слова A показались смешными, просто напряжение было так велико, что каждый искал выход и даже неосознанно хотел облегчить L отступление. A по селектору попросил полковника войти. Полковник появился вновь. «Что там произошло?» спросил A. «Жена министра транспорта лежит при смерти», отдав честь, сообщил полковник. «Убирайтесь!»крикнул A. Полковник исчез. «Ступай, L! ласково сказал A. Про любовницэто была грубая шутка, забираю свои слова обратно. Я знаю, что жена занимает в твоей жизни важное место. Иди к ней, заседание все равно окончено». Хотя слова A прозвучали по-человечески, страх L был так велик, что он им не поверил. Памятник в пьяном отчаянии видел лишь один выходидти до конца. Он старый революционер, закричал он, подскочив, его жена действительно в больнице, это знают все, но она хорошо перенесла операцию, и он в ловушку не попадет. Он в Партии с ее основания, раньше A, C и B, которые просто жалкие выскочки. Он начал работать в Партии еще тогда, когда это было опасно, опасно для жизни. Он сидел в грязных, вонючих тюрьмах, закованный в кандалы, как зверь, и крысы грызли его окровавленные ноги. Крысы, продолжал кричать он, крысы! Свое здоровье он подорвал на службе Партии, он был приговорен к смерти. «С револьвером и ручной гранатой я творил историю, всемирную историю!»кричал он, и его невозможно было усмирить, его отчаяние и ярость были безграничны. И хотя сейчас он был пьяным и опустившимся, он вновь казался тем старым знаменитым революционером, которым был когда-то. Он боролся против лживого и коррумпированного строя, посвятил свою жизнь борьбе за правду, продолжал он свою безумную тираду. Он изменял мир, пытаясь сделать его лучше, он терпеливо сносил лишения и голод, преследования и пытки, он гордился этим, потому что знал, что стоит на стороне бедных и эксплуатируемых, и было прекрасно чувствовать, что воюешь за правое дело. А сегодня он на стороне властьимущих. «Власть развратила меня, товарищи! кричал он. О каких только преступлениях я не умалчивал, кого из моих друзей я еще не предал и не передал в руки тайной полиции? Неужели я должен и дальше молчать? О, пусть меня арестуют!»закончил он, вдруг побледнев, обессилев, понимая, что он не выйдет из помещения, так как в соседней комнате его арестуют, а мнимая смерть его женыэто всего лишь ложь, с помощью которой его хотят выманить из зала заседаний. Сказав эти полные тягостного предчувствия (которое всем показалось небезосновательным) слова, он вновь опустился в кресло.