Он написал вновьровно через два месяца, как и обещал. В письме были только хорошие новостион показал ее текст коллегам из попечительского совета, «дернул за пару ниточек», и теперь отделение антропологии университета Миссури предлагает ей стипендиюесли, конечно, она не шутила, когда в письме упомянула о том, что подумывает перевестись. В Колумбии у нее будет отличная возможность переработать свой текст о религиозных откровениях в докторскую. Плюс ей зачтут семинары за два года магистратуры в Северной Каролине.
Перевестись в Колумбию было не так просто: для этого нужно было фактически заново поступатьна этот раз в докторантуру. И хотя в деканате UNC на Ли смотрели с недоумением: «Два года потратила здесь в магистратуре и теперь уезжаешь? Зачем?» она была счастлива от того, что ей подвернулась такая возможность. Учиться у самого Гаринакто откажется от такого?
Таня
Таня отлично помнила день, когда мать оступилась. Это было летом, на даче. На соседнем участке хозяин выкопал яму под фундамент, из ямы пахло сыростью, и каждую ночь в нее забирались сотни лягушекпадали на дно и не могли выбраться. Их кваканье сводило с ума всех, включая собаку на цепи на участке через дорогу. По утрам Таня надевала комбинезон и резиновые сапоги, они с матерью подтаскивали к яме лестницу, спускались и собирали лягушек в ведра, чтобы затем унести в лес и отпустить.
Следующей ночью все повторялось, лягушки возвращались в яму с таким упорством, словно это было какое-то священное для них место. Скорее всего, их привлекал запах сырой земли.
Сбор лягушек тем летом стал для них чем-то вроде ритуала. Они завтракали на веранде, затем мать помогала Тане натянуть сапоги, и они вместе спускались в яму и «собирали урожай», и мать рассказывала об удивительных способностях земноводных: они, например, могут отращивать новые хвосты и лапки взамен потерянных; а еще могут вмерзнуть в лед и провести в его толще месяцы и годы, и если лед растопить, они «проснутся» и будут жить дальше как ни в чем не бывало.
А потом мать оступилась. Таня отлично помнила тот деньочередное утро, очередная сотня лягушек на дне ямы, мать подошла к краю и, кажется, не рассчитала шаг, или, может, земля осыпалась под ногой.
Затемсирена, мигалки и запахи больничных коридоров; нелепые плакаты на стенах и переломанные люди в отделе травматологиина костылях, в колясках.
Фамилию доктора Таня запомнила хорошоНосов, а имя-отчество все время вылетало из головы. Носов был такой добрый дядька с внешностью крестьянина. Озвучивая диагноз, он крутил на пальце обручальное кольцо, как будто нервничал и надеялся, что кольцо защитит его или сделает невидимым; а еще, разглядывая рентгеновские снимки, он вечно что-то напевал себе под нос.
Пу-рум-пум-пум, какой интересный у вас позвоночник.
Эта его манера ужасно раздражала мать.
Зайдет в палату и давай пурумкать. Еще и позвоночник мой все время хвалит. Кто в здравом уме делает комплименты позвоночнику? Можно мне другого врача?
* * *
Еще ребенком Таня научилась «слышать» настроение материмогла определить степень ее усталости и раздражения по тому, как она открывает дверь и бросает ключи на комод; как выдыхает, опускаясь на табуретку; как расстегивает пальто; как снимает сапоги и разминает пальцы на ногах, массирует опухшие ступни. Слушать уставшую, угрюмую мать и смотреть на нее было невыносимо, поэтому Таня всегда старалась ее развеселитьтак еще в детстве стал проявляться ее комедийный талант. Мать много работала, из школы приходила поздно, шла в душ, затем в халате и с полотенцем на голове садилась за кухонный стол и проверяла тетрадки. Таняей тогда было восемь или около тоготоже накидывала халат, сооружала на голове тюрбан из полотенца, заходила на кухню, садилась напротив материточная копия в масштабе примерно 1:3и начинала подражать ей, «проверять тетрадки». Уже тогда она умела идеально схватывать мимику и характерные жесты людей, которых изображала. Например, «проверяя тетрадки», она так выразительно вздыхала, качала головой и кусала колпачок красной ручки, что даже мать, наблюдая за ней, спрашивала: «Это что, я правда вот так делаю, да?» Таня в ответ смотрела на нее поверх воображаемых очков и говорила: «Танюш, ну, ты же видишь, я занята, не мешай маме работать, иди поиграй», и интонация ее была настолько узнаваема, что мать откидывалась на спинку стула, склоняла голову набок и улыбалась впервые за день, и Таня точно так же склоняла голову и улыбалась ей в ответ.
Ц-ц, артистка, цокая языком, говорила мать.
Танин талант, впрочем, ценили далеко не всестаршую сестру Леру ее «выступления» приводили в ярость.
Еще раз меня отзеркалишьиз окна выкину, поняла?
Но Таня все равно «зеркалила» назло. У них с сестрой вообще были сложные отношенияхотя какими еще могут быть отношения двух сестер, которым вечно все приходится делитьигрушки, одежду, комнату?
Таня была домашней, ручной, Лера, наоборот, из тех, о ком слагают легенды бабки на лавочке возле подъезда; с вечными синяками на ногах, происхождение которыхсиняков, не ногона и сама не могла объяснить. Лет до одиннадцати Таня была уверена, что старшая сестра ее ненавидит и что угроза выкинуть в окноне пустые слова, поэтому, если в комнату заходила Лера, Таня на всякий случай старалась держаться от окон подальше.
Таня не была изгоем, хотя сама вряд ли смогла бы определить свое место в школьной пищевой цепи; училась она средне, списывать у нее было бессмысленно, взять с нее было нечего, поэтому над ней особо не издевалисьвсе-таки дочь училки, сидела на третьей парте и не отсвечивала. И все же иногда девицы из параллельного ее били; без всякой причины, потому что могли. Таня поначалу пыталась давать отпор, но очень быстро поняла, что этим только доставляет им удовольствие, и заметила, что если во время трепки молча стоять и смотреть в одну точку, то все заканчивается гораздо быстрееживодерам неинтересно мучить тех, кто не отбивается, не плачет и не кричит «за что?!»; поэтому когда Таню зажимали в углу и начинали лупить, она замирала на месте и обычно стояла с таким скучающим видом, словно ждала лифт, словно встреча с обидчицамиэто самое скучное событие в ее жизни, и этим убивала им все удовольствие от насилия; гопницам быстро надоедало, и они расходились; главное былоне смотреть им в глаза и не отвечать. Насилие в школе вообще было делом обыденным и скучным, как мытье полов или уроки обществознания, никто из учителей об избиениях даже не подозревал; а может, наоборот, все знали, но делали вид, что не замечают; в конце концов, довольно сложно не замечать ссадины и порванные рукава рубашек. В школе было негласное, но для всех очевидное правило: мир взрослых и мир детей не должны пересекаться, и если ты просишь взрослого о помощи, ты как бы нарушаешь герметичность школьного мироздания, а за такое дети карали еще сильнее.
Однаждыэто было классе в шестом, кажется, Таня в очередной раз пришла домой растрепанная, сжимая в ладони оторванные пуговицы, и не успела запереться в ванной, нарвалась на Леру, которая сразу все поняла. Лера была уже в выпускном классе, то есть формально еще в мире детей, но по фактууже взрослая, готовится к поступлению и переезду в универ.
Через два дня на пороге квартиры возник участковый, а за спиной у неготолстая опухшая тетка, мать одной из Таниных обидчиц. Как выяснилось, накануне Лера подкараулила их у выхода из школы и отхлестала крапивой; физического вреда почти не было, в основном моральныйотходила веником крапивы по задницам на глазах у одноклассниц.
В тот день Таня впервые подумала, что, возможно, Лера не такая уж плохая сестра, и, возможно, она все-таки не выкинет ее из окна, и еще, возможно, она ее даже любит. В конце концов, не станет же человек караулить у школы твоих обидчиц и лупить их крапивой, если он тебя не любит?
* * *
Лера выучилась на морского биолога и уехала в экспедицию на Камчатку, изучать китов. А потом и вовсе нашла там работув шести с половиной тысячах километров от дома. «Куда угодно, лишь бы подальше отсюда», сказала она, когда прощались в аэропорту. «Отсюда» означало «от матери». После отъезда Леры стало совсем плохо. Таня вдруг поняла, что, пока они жили втроем, Лера, как громоотвод, принимала на себя всю тяжесть материнского воспитания. И после отъезда старшей мать переключилась на Таню.
Вообще-то мать была доброй, но доброта ее распределялась неравномерно. Пять лет подряд ее признавали «Учителем года», она души не чаяла в учениках, даже в троечниках, но, кажется, стыдилась проявлять нежность к собственным детям, словно боялась, что нежность их испортит и они вырастут слабыми и избалованными. Ее жизненная философия напоминала причудливую смесь махрового социализма и ветхозаветной жестокости: человек должен трудиться в поте лица, до ломоты в спине, если в конце дня ты не валишься с ног от усталостизначит, ты что-то делаешь не так; а ещеникогда не спорь со старшими; старший всегда знает лучше, потому что он дольше жил, больше страдал и повидал на своем веку, вот как вырастешь, будешь свое мнение иметь, а пока молчи, понятно?
После падения в яму с лягушками ее характер совсем испортилсяхотя, казалось бы, куда уж? Если бы мать была пророком, думала Таня, у нее была бы только одна заповедь: «не забывайте страдать». Сама она следовала этой заповеди неукоснительно. Скажешь ей: пожалуйста, не выходи из дома, у тебя спина, костыли, а на улице гололед. Кивает, вроде поняла. Отлучишься на час, и уже звонит сосед: ваша мама поскользнулась и что-то сломала, увезли в больницу.
Ну зачем, зачем ты вышла?
Бормочет что-то.
И снова доктор Носов со своими снимками и песенками. Осложнение, трещина, пу-рум-пум-пум, полгода физиотерапии насмарку.
Ты издеваешься надо мной, да?
Молчит.
Да и что тут скажешь. Говорить с ней было, в общем, бесполезно, она была из тех людей, которые уверены, что русская пословица или цитата из советского фильмаэто небьющийся аргумент в любом споре. Когда же разговор сворачивал на слишком неудобные темы и пословицы уже не работали, она начинала как флагом размахивать возрастом: «с мое поживии поймешь!» и если даже это не помогало, мать просто качала головой и говорила: «Дочь, ну чего ты опять начинаешь, я же тебя люблю», таким тоном, словно это признание должно было как-то облегчить или отменить причиняемую боль; на самом деле Таня давно уже знала, что в переводе с материнского на русский эти слова означают: «я тебя люблю, поэтому ты должна терпеть мой характер, мою инфантильность, мою беспомощность, мою беспощадность и мое вечное недовольство тобой».
* * *
А потом был Илья. Таня пришла в гости к подруге и столкнулась с ним на кухне. Он сидел за столом на фоне облезлых обоев и курил, стряхивая пепел в банку из-под растворимого кофе. Курил красиво, как будто позировал для рекламы парфюма. Несоответствие аристократической позы и нищенской обстановки рождало комический эффект, который он, надо сказать, вполне осознавал. Таня всегда завидовала людям, которые не боятся быть нелепыми и не думают постоянно о том, как они выглядят и какое впечатление производят на окружающих. У нее самой с детства с этим были проблемывечные сомнения подростка, который вынужден носить свое неуклюжее тело: «насколько глупо я выгляжу? У меня дурацкая походка? Я суетливая?» Само по себе тело для нее было источником стыда, неудобств и сомнений. Особенно лицо. В шестом классе у нее начались проблемы с кожей. Прыщей было так много, что по утрам, глядя в зеркало, она думала: «это лицо проще сжечь, чем вылечить». Это была не шутка. Ее водили к дерматологу на процедуры, врач тыкал ей в щеки и в лоб иглой, и по лицу текла кровьсо стороны это напоминало фильм ужасов. Однажды после очередного сеанса ей замотали голову бинтами, и она стала похожа на мумию. Посмотрела в зеркало и в тот же день зашла в хозяйственный магазин, взяла с полки жидкость для розжига и спичкибуквально собиралась сжечь себе лицо, в таком была состоянии, в таком отчаянии. Ее спасла кассиршаотказалась продавать жидкость и спички несовершеннолетней.
И вот спустя одиннадцать лет она сидит на кухне у подруги и на двоих с Ильей раскуривает косяк и зачем-то рассказывает ему об этом случае: о прыщах, о бинтах и о жидкости для розжига.
Жесть, говорит он, затягиваясь. И, выдыхая дым, добавляет: Мне нравится твое лицо, не сжигай его, пожалуйста.
Илья был огромный и широкоплечий. В обществе вел себя шумно, иногда развязно, нисколько не стесняясь ни громкого смеха, ни простоватых манер, которые сам он называл «пролетарскими»; наоборотон, кажется, по-настоящему наслаждался своей провинциальностью, и роли деревенских простофиль и рубаха-парней в театральных постановках давались ему лучше всего. Еще он часто играл полицейских, и Таню немного пугало то, как органично он смотрится в форме и как меняются его мимика и жесты, когда он берет под козырек и предельно суровым тоном говорит: «Документики предъявите» или «Лейтенант Котопесов, честь имею».
У Тани все было иначе. Она тоже ходила на актерские курсы, но актрисой быть не хотела. Если и думала о съемках, то о таких, где она будет за камерой. Актерские же курсы были для нее чем-то вроде терапии, попыткой помириться с собственным телом, найти с ним общий язык. О теле она думала каждый день и каждый день пыталась его полюбить. Полюбить себя целиком она не могла, как ни старалась, поэтому решила, что для начала попробует научиться любить отдельные части себя, а потом, если повезет, смонтирует их в единое целое. Но даже этот вроде бы хитрый киношный приемскрыть недостатки в монтажене работал; отдельные части ее тела были упрямы и всячески отвергали ее любовь.
Возможно, именно поэтому, думала она, ее так тянет к Илье. Она полагала, что если будет жить рядом с вот таким вот полюбленным телом, то рано или поздно научится у него этой легкости.
А потомну, потом они съехались. Хотя она все еще не могла решить, действительно ли ей нравится их сближение: он иногда отпускал совершенно неуместные, на грани пошлости реплики за столом, разговаривал с набитым ртом и громко смеялся над собственными шутками. Он вообще все делал громко, даже молчал. Его энергии хватало на всех: вставал в шестьа иногда и в пять, принимал душ, ехал на репетицию, затемна стадион, играть в футбол с друзьями; после игры разгоряченный приезжал домой, еще раз принимал душ, снова ехал в театр или на пробы, возвращался, опять принимал душ и звал Таню на вечеринку. Иногда она соглашалась, думала, это полезнобывать среди живых людей; что-то вроде упражнениякак стоять планку, только тренируешь мышцы не живота, а что-то другоесоциальные навыки, может быть, или что-нибудь в этом роде. Но тренировки эти пока не приносили результатов, и все обычно заканчивалось тем, что она стояла в углу, смотрела на дверь и думала: если я сейчас вот так вот просто уйду, будет ли это невежливо? Как вообще люди обычно уходят с вечеринок? Есть ли какой-то особенный этикет ухода? Какой-то ритуал? Умом она, конечно, понимала, что никому дела нет, когда ты уйдешь, все пришли развлечься, двери открыты. Но она так боялась, что ее неверно поймут, и это был самый сильный ее страхбыть неверно понятой, поэтому стояла там, в углу и молча дожидалась конца вечеринки, разглядывала гостей: лица, костюмы, руки.
Затем к ней подходил уже немного опьяневший от алкоголя и всеобщего внимания Илья.
Мне нравится, когда ты так смотришь.
Как?
Вот так, он изобразил ее взгляд: прищурился, склонил голову набок. Ты, типа, как антрополог, изучаешь повадки аборигенов.
Вместе они прожили полгода, и все это время она пыталась разгадать его секрет, понять, как ему удается быть таким естественным в своем теле. Их отношения меж тем портились с каждым днем, или, точнее, медленно выдыхались. С Ильей было нелегкоему хватало проницательности, чтобы видеть ее болевые точки, но не хватало такта, чтобы в нужный момент промолчать. Одной из таких точек была татуировка у нее на шее.
* * *
Первые месячные у Тани случились в тринадцатьпроснулась утром от скручивающей боли внизу живота в мокрой постели, испугалась. Благо Лера была дома, успокоила, объяснила, помогла сменить простыни. А вечером вручила Тане конверт. В конверте был сертификат в тату-салон, и Таня сначала решила, что сестра издевается. Но Лера была серьезна:
Ты теперь взрослая. Нужно это отметитьсовершить что-нибудь необратимое.
А сама ты как отметила?
Лера повернулась, подобрала волосы, и Таня увидела татуировку: маленький геральдический олень.
Ого, сказала она. А если мама увидит?